Открытыми от этой повязки оставались лишь макушка и лицо, да и то — не полностью… Рот — щелкой, чтобы хоть как-то втягивать в себя жидкую пищу… Да, открытыми были еще молочные железы, богатый ее бюст, как шутя говорили они дома… Ох и тяжело было ему, богатому, в грубых прорезях гипса!
Повязку эту, гипсовый скафандр, предстояло носить три, а то и четыре месяца.
Но что носить, что забегать вперед! Надеть ее надо было, а надевалась она — кому как, конечно, — часа два-три, а потом больше суток сушилась…
Старый гипсовый мастер, гибкий как лоза, худенький Терентич, вначале зашел поглядеть на нее в целом, — как на модель, вернее, болванку, на исходный материал, с которым ему предстояло работать, а материалом этим было предельно измученное почти двухлетней каузальгией тело, к которому невозможно было прикоснуться, так как самое легкое касание — и чем легче, поверхностней оно было, тем сильнее — вызывало эту мучительную жгучую и совершенно ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННУЮ боль (Боль, например, при ушибе руки-ноги, уколе пальца и подобном — естественная: она ПОНЯТНА человеку, легко представима, воспроизводима в уме, она лечится, но эта…).
Обычное касание тела одеждой, постельным бельем было настолько тягостным, что дома она ходила почти голой, а если кто-нибудь к ним заходил — надевала особо сшитый — чуть ли ни на одном шве! — широкий халат. Свежие, отутюженные простыни, прежде чем ей постелить, долго и сильно мялись — гладкая ткань переносилась особенно мучительно…
И почти неподвижным был этот материал — из-за тяжелого тетрапареза** и вращательного головокружения…
«Тэк-тэк», — цедил сквозь тонкие губы Терентич, оглядывая ее, голую по пояс, со всех сторон, и щурил левый глаз.
Он тут же сделал разные карандашные наброски возможных, моделирующих формы тела гипсовых ходов — ЭСКИЗЫ — и, показывая ей и мужу, уважительно говорил, что можно «тэк», а можно «тэк»: как ИМ, — он кивал в ее сторону, — больше понравится, но «им» было все равно, и Терентич сказал, что «тогда» будет ОДЕВАТЬ «по своему вкусу». И одел.
Надели все же кранио-торокальную повязку! Причем, без введения наркотиков, которые были здесь показаны, но она отказалась — не переносила.
«Любой мужик за это время раза три бы в обморок хлопнулся», — шепнул мужу ее хирург, присутствовавший при процедуре. А она — ничего, выдержала…
Перед гипсом над было надеть еще подкладочку, чтобы не класть его на голое тело, и не какую-нибудь, а шерстяную — шерстяной такой КАФТАНЧИК!.. А был невероятный июнь, как никогда в Новокузнецке: плюс 35 на улице, а в палате и все 50, так как батареи до сих пор по всей клинике почему-то не были отключены. А у них к тому же была крохотная палата-изолятор — дышать и вовсе было нечем, глаза вылезали…
Операция, которую сделал ей здесь совсем молодой нейрохирург, не только спасла ее от смерти, но одарила вторым рождением — она действительно начала жить заново.
Операция эта нужна была давно, еще до московской, и не только «до» вместо, знай она давно, что с ней, но уж во всяком случае в 69-м, когда эту московскую делали, когда полупараличи рук и ног стали такими тяжелыми, и появилось еще множество других серьезных симптомов… Но профессор, завкафедрой факультетской неврологии их области, известный и вообще в медицинском мире страны, направил ее не в Новокузнецк, а в Москву.
Странно, но ОН ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЛ (!), ЧТО У НИХ ЖЕ В СИБИРИ, СОВСЕМ РЯДОМ, РАЗРАБОТАНА И ХОРОШО ОСВОЕНА КАК РАЗ ТА ОПЕРАЦИЯ, КОТОРАЯ ТОЛЬКО И БЫЛА ЕЙ НУЖНА, ОН ВООБЩЕ НЕ ЗНАЛ, ЧТО ТАКОВАЯ СУЩЕСТВУЕТ (!), ХОТЯ ЕЕ УЖЕ ДЕЛАЛИ ВО ВСЕМ МИРЕ, правда… НЕ в Москве. Однако Москва ЗНАЛА О НЕЙ! Прекрасно знала создателей и первых — теперешних! — исполнителей ее у нас, но, зная, знать не хотела, а сама не владела! Вообще не владела нейропластикой, на которой как раз и была основана эта умная и такая эффективная операция и, главное, абсолютно не травмирующая, как московская, спинной мозг.
Но! Москва не подумала отказаться от этой больной! Не подумала отправить ее назад, в свою Сибирь, в свою провинцию, где был и этот самый Новокузнецк! Нет!
Знаменитый московский нейрохирург сделал ей СВОЮ операцию — не просто бессмысленную, но строго ей ПРОТИВОПОКАЗАННУЮ, и тут же, не отходя от операционного стола, обратил ее в глубочайшего инвалида и мученика. Знай наших!
У нее было врожденное сужение спинномозгового канала на шейном уровне. То есть спинной мозг ее был, по сути, в опасности уже от рождения, но особо уязвимым становился в юные и зрелые годы, когда нагрузка на позвоночник нарастала, — нарастала, следовательно, и возможность травматизации. Эластичность же межпозвонковых дисков (главный элемент в работе позвоночника***) в этом самом активном возрасте чаще всего уменьшалась (диски рано стареют!), что у человека было как бы нормой.
И получалось — не сводились концы! — норма нередко «оборачивалась» болезнью, особой болезнью позвоночника — остеохондрозом.
В условиях же врожденно суженного спинномозгового канала при падении эластичности дисков и нарастании нагрузки на них достаточно и вовсе немногого, чтобы заболевание не только быстрее и пышнее расцвело, но, возможно, дало одно из самых серьезных своих осложнений — сдавление (компрессию) спинного мозга, миелопатию (миело — мозг, патия — состояние. Миелопатия — хроническая компрессия (состояние) спинного мозга): спастические парезы, параличи, слабость конечностей, мышечная атрофия, нарушение чувствительности…
В широком канале, просторном, спинному мозгу «дышалось» легко, — даже большие, грубые изменения межпозвонковых дисков и позвонков — не достигали его, не травмировали.
Свое «немногое» она получила прежде всего на войне, в армии, куда ушла в 17 лет добровольцем.
Все три ее военных года были полны для нее, городской домашней девочки, не просто незнаемой до того, не просто тяжелой, но порой совсем непосильной физической работы, непосильной даже и для крепких деревенских женщин, привычных к тяжелому труду. А ей особенно потому еще так досталось, что она ушла в армию в пору, когда позвоночник не был до конца сформирован (точнее, не был полностью окостеневшим, «взрослым»), что наступало к 23–26 годам, а тут еще этот врожденный дефект… Вот и оказалась её хребтина столь чувствительной к физической нагрузке — и общего характера и к той, что непосредственно касалась шеи: к тасканию на ней здоровенных, тяжелых катушек с кабелем, на шее девичьей, то-о-ненькой, почти начисто лишенной и внешней опоры — развитых мышц…
Знай она о своем неполноценном с рождения позвоночнике, она ДОЛЖНА БЫ всегда! — жить ОСТОРОЖНО, быть БЛАГОРАЗУМНОЙ, ПРЕДУСМОТРИТЕЛЬНОЙ: голову поворачивать тихонько, лучше не поворачивать совсем, а поворачиваться при необходимости всем телом, не заниматься общей физкультурой, — только лечебной, да и то — индивидуально РАЗРАБОТАННОЙ…
Осторожно, совсем немного, работать физически и, конечно, без всяких перегрузок, не играть в любимый волейбол (О Сиршасане и упоминать не станем)… Словом, НЕ, НЕ, НЕ!
…Жить ОС-ТО-РОЖ-НО (ясное дело, ОДНОЙ ЖИЗНЬЮ!)…
Но какие могли быть У НЕЕ осторожность, благоразумие, предусмотрительность??
Так что, слава Богу, что не знала она ничего о своей шее до самого до случившегося, так как помочь все равно бы никто не мог — остеохондроз в нашей стране начали (только начали!) изучать в конце 50-х годов, в их же области — в конце 60-х, да и то — вначале изучали рентгенологи… Операции же в Новокузнецке начали делать лишь в 63–65 гг., то есть высокого мастерства даже и у нейроортопедов еще не было…
Но знай она о своей болезни даже с юности, если бы та была известна, все равно бы ушла на фронт, все равно жила бы как жила… ДИСКОМФОРТ — ее стихия («Я шагаю по канату, что натянут туго-туго между смертью и обычной нашей жизнью дорогой»…), ее органическое состояние, жизнь — грань…
Все, что она делала, действительно всегда было на грани возможности. Со стороны казалось, что вот-вот, и… Но все всегда хорошо кончалось, она не срывалась. И не потому, как некоторые думали, что побеждала себя, а потому, что ее вела Любовь. Она и не давала любому делу (мытью окон до алмазного блеска, подготовки доклада до проработки малой малости, предельной четкости мысли и красоты изложения) превратиться в мучение, в скуку, в утомление, в тоску. ЕЙ НРАВИЛОСЬ ВСЕ, ЧТО ОНА ДЕЛАЛА, хотя «нравилось» не то было слово — она ОБОЖАЛА все!
Вот, например, как заканчивалось одно ее стихотворение, называемое «Я люблю»:
…я подарки люблю дарить!
Я люблю эти елки снежные,
Карагачей ветви перистые,
Я люблю своих ТРУДНЫХ больных!
Стол, заваленный книжками разными,
Одуванчик весною ранней,
Нет, не просто «люблю»
ОБОЖАЮ!
Пусть звонит без конца телефон!
Я не просто хмелею, любимые!
— И лечить бесполезно: ЗАПОЙ!
Вернулась она из армии уже больной, но не настолько, чтобы осознавать это всерьез, тем более осознавать всю меру опасности… К тому же обращать внимание на какое-то недомогание В ТО ВРЕМЯ было просто нелепо. Надо было начинать жизнь сначала, жить в крохотной комнатке при мужской школе, где преподавала мама, где ежедневно послевоенные школьники преподносили им множество «сюрпризов», когда, например, влетавший через оконное стекло в тарелку супа камень, был пустяком, когда надо было получать аттестат зрелости — ведь она ушла в армию из 10 класса, не окончив и первой четверти его, поступать в институт… Да и все свои жалобы она легко объясняла тогда недоеданием, усталостью, даже переутомлением, которые действительно были…
Ну а потом — вся дальнейшая ее жизнь — ДВЕ СРАЗУ… Они-то и завершили формирование ее шейного остеохондроза, этой «болезни бухгалтеров», «болезни согнутой шеи» (у нее шея была согнута порой сутками), столь распространенной среди людей, но в общем-то протекающей довольно благополучно. Это — ХОРОШЕЕ заболевание: дает длительные ремиссии (светлые промежутки), иногда бывает лишь эпизодом в жизни, успешно лечится, да и компенсаторные возможности организма велики; смертности же при остеохондрозе практически не бывает.