– Что это? – в ужасе спросила она.
Вот тогда-то я и обнаружила этот страшный, немыслимый обман: койки или что-то в этом роде, рваные одеяла, бензиновая горелка, рация, которая шипела, и издавала звуки, напоминавшие далекий вой волков, и настойчиво повторяла хота-пять, хота-пять, и мой жалкий возлюбленный с запятнанными красным коммунизмом и анархизмом руками, наставивший на меня пистолет и глядевший на меня испуганно и, как мне показалось, пристыженно; он только и смог произнести как ты вошла.
Это были последние слова, с которыми он обратился ко мне в этой жизни. Как ты вошла, кто позволил тебе вмешиваться в мою жизнь и в мое предательство. Испуганная и возмущенная, я ответила ему, что вошла благодаря любви, что движет солнце и светила, а то, что я увидела здесь, было осквернением тех прекрасных слов и чувств, которыми так любовно окутывал меня он, его глаза, его руки, бог мой. Ну, что ж ты не стреляешь? Только тогда Ориол осознал, что она все еще находится под прицелом его пистолета. Он опустил оружие и положил его на стол, где стояла рация. Элизенда была так ошеломлена, что ей пришло в голову лишь одно: ведь я так люблю тебя, как ты можешь так поступать со мной, Ориол. Тогда он поднялся со скамеечки, на которой сидел, а я исчезла из его жизни, возмущенная, униженная, оскорбленная, растерянная, и, безмолвно заливаясь слезами, вышла из школы и направилась к дому, откуда мне, конечно же, не следовало выходить в поисках немедленной разгадки его немого взора.
Это была ночь горя и тоски. Обман мужчины, которому она безоглядно доверила самые сокровенные мысли и чувства, глубоко ранил ее. Этой ночью сердце ее было окончательно разбито подлостью человека, который предал память о моем отце и брате, который коварно проник в мой дом, позволив мне позировать для портрета и безумно влюбиться в него. За всю свою долгую жизнь Элизенде Вилабру никогда больше не суждено будет пережить столь глубокий и всепоглощающий приступ мучительных сомнений, как тот, что я испытала в самую страшную ночь своего крестного пути. О, какая немыслимая боль!
Всякий раз, когда Марсел Вилабру собирался провести выходные на пляже, он выводил из гаража на улице Пау-Кларис свой шикарный внедорожник и, включив автопилот, вылетал на автостраду, одновременно обсуждая с Карминой по телефону требующие немедленного решения вопросы. Однако никогда еще не случалось, чтобы незнакомая женщина, решительно распахнув дверцу его автомобиля, бесцеремонно уселась на пассажирское место. Когда он это увидел, то о чем только не подумал. Сначала об ЭТА и ГРАПО, однако эти мысли он тут же отбросил, потому что в таком случае он уже лежал бы скрючившись в багажнике какой-нибудь машины с мешком на голове, трясясь на выбоинах, чтобы потом поведать о своем приключении полиции и знакомым, произнося тост за благополучное освобождение или жалуясь на то, что пришлось платить выкуп. Но самой сильной эмоцией, охватившей его при виде незнакомки, было профессиональное раздражение, ибо он ежемесячно выкладывал немалую сумму для обеспечения своей личной безопасности, и вот на тебе, в твоей личной машине чудесным образом спокойно располагается какая-то женщина. А два его телохранителя, по всей видимости, в этот момент пытаются отыскать его в офисе, вооружившись переговорными устройствами, дабы придать себе значительности и заодно содрать с него дополнительные пятьсот евро в качестве прибавки к месячному жалованью. Все это вихрем пронеслось у него в голове, хотя к машине он подходил с размышлениями о том, как вынудить «Барсу» предоставить им эксклюзивное право на полную экипировку первого состава команды; он сделает им предложение, от которого они не смогут отказаться, и тогда они пошлют куда подальше этот долбаный «Найк», черт бы его побрал.
– Что вы здесь делаете?
Женщина была полненькая, с живыми, приветливыми глазами. Наверняка неплохо трахается. Несколько необычная манера поведения, нечто среднее между фатализмом и покорностью, это обычно свойственно упорным людям.
– Я должна вам кое-что сообщить.
– Немедленно выйдите из моей машины, или я позову охрану.
– Ваши телохранители в данный момент, должно быть, спускаются по пандусу; похоже, они потеряли вас из виду.
– Откуда вы знаете, что…
– Пять часов ожидания в приемной «Бруспорта» помогают многое понять.
Уволенная служащая. Жена уволенного работника. Представитель этих проклятых профсоюзов. Бывшая сотрудница, которая желает предъявить претензии по поводу резонансной истории со смолой, вызывающей астму.
– Если вы хотите со мной о чем-то поговорить, то вам следовало записаться на прием по личным вопросам.
– Это невозможно. У вас очень эффективные фильтры, сеньор Вилабру.
– Что вы хотите? – Поведение, тон и жесты, свидетельствующие о нетерпении и власти.
Оба телохранителя с озабоченными лицами наконец добрались до автомобиля. Один из них наклонился и заглянул в окошко:
– Нам сказали, что… – Он посмотрел на незнакомку профессиональным вопрошающим взглядом. И обращаясь к сеньору Вилабру: – Все в порядке?
Что не на шутку обеспокоило Марсела Вилабру-и-Вилабру, так это что оба его телохранителя могли поверить, будто он заводит шашни с такими невзрачными женщинами, как эта упрямая незнакомка, да еще и вздумал болтать об этом в офисе. В этот момент негромко зазвучала мелодия увертюры «Светлый праздник» Римского-Корсакова, и он, изобразив на лице смирение, как это случалось всякий раз, когда звучала тема увертюры «Светлый праздник» Римского-Корсакова и рядом с ним находилась женщина, сказал слушаю, Кармина.
– «ИКЕА» согласна.
– А Бедоньи? – словно внезапно проснувшись.
– Он летит в Стокгольм.
– Аннулируй мою бронь в Антибы. Я хочу сегодня же вечером быть в Стокгольме.
– Напоминаю вам, что в понедельник у вас встреча в Ватикане.
– Я помню. Если будет нужно, я отправлюсь из Стокгольма прямо туда. Ах да, и передай мои извинения Натали. – Краем глаза он заметил, что охранники отошли от машины, чтобы не слушать разговор. Бывшая же сотрудница, жаждавшая компенсации, упорно и спокойно продолжала занимать место штурмана. – Скажи ей, что я позвоню. Пошли ей букет цветов, ну таких… Впрочем, не знаю, на твое усмотрение. Ах да! Те цветы, как их… георгины. Они ей очень нравятся. Пусть будут георгины.
Он нажал кнопку отбоя, даже не простившись с Карминой, и вздохнул. Потом, обращаясь к одному из телохранителей:
– Я еду в аэропорт.
Не глядя на незнакомку, сказал сеньора, у меня очень много дел. Будьте добры, сделайте одолжение, выйдите из машины. Вместо ответа женщина протянула ему большой, довольно увесистый конверт. Марсел с любопытством и одновременно с опаской взял его. Шантаж. Шантаж прямо под носом у службы безопасности. Застать его с такой женщиной… Как это могло произойти?
– Это копия письма, которое вам отправил ваш отец, когда вы родились, пятьдесят семь лет назад. Оригинал у меня. – Она открыла дверь. – Внутри вы найдете мою визитку. С телефонами и другими моими данными.
– Это что, шутка?
– Пожалуйста, прочтите письмо и отнеситесь к написанному там со всей серьезностью. Если позволите, мы потом поговорим.
Заинтригованный Марсел Вилабру разорвал конверт. Внутри были листы с набранным на компьютере текстом. «Милая моя доченька, не знаю, как тебя зовут», – прочел он верхнюю строчку, не вынимая листы из конверта. И взглянул на женщину:
– Мне кажется, вы ошибаетесь. У моего отца не было дочери.
– Нет. Это ваш отец, и он пишет вам, хоть и называет вас доченькой. Думаю, позже вы все поймете.
Она вышла из машины. Прежде чем захлопнуть дверь, сказала позвоните мне, когда прочтете.
Полет в Копенгаген прошел на одном дыхании. Он не стал есть, не воспользовался возможностью выпить бокал шампанского, ничего такого. Вместо того чтобы вновь пройтись по материалу и документации «ИКЕА» (в конце концов, он знал все это наизусть), он дважды перечитал письмо знаменитого учителя Фонтельеса к дочери, которой на самом деле, если верить полубезумной незнакомке, был он. Потом неотрывно смотрел в иллюминатор. В ВИП-зале копенгагенского аэропорта он рассеянно попробовал орешки, которые поставили перед ним на столик, и вновь перечитал, на этот раз по диагонали, многочисленные листы странного письма. Потом снова посмотрел на визитную карточку женщины: имя, электронная почта и телефон. И еще адрес в Сорте.
Внезапно очнулся, взял кипу листов и направился к измельчителю бумаги. Засовывал один за другим листы в шредер, извлекая стоны боли из воспоминаний Ориола; в последний момент оставил себе карточку женщины. Решительно, резким движением схватил папку с документацией по Саверио Бедоньи и «ИКЕА» и вышел из ВИП-зала как раз в тот момент, когда мягкий, завораживающий голос объявлял рейс в Стокгольм.
Рим, особенно после Стокгольма, являл собой хаос, шум, беспорядок, рискованное, феерически безрассудное вождение, крики и десять тысяч церквей на семи холмах. Его мать проявила такт, забронировав номера в разных отелях, поэтому Марселу Вилабру пришлось звонить Элизенде, чтобы известить ее о том, что он зайдет в ее апартаменты перед ужином. Судя по всему, синьора Вилабру заказала столик в том же отеле, синьор, и собиралась поужинать одна или с Газулем, что, собственно, было одно и то же. Таксист-самоубийца доставил его в отель матери, расположенный рядом с Ватиканом. Начинало темнеть, и купол собора уже был освещен.
Неподвижно застыв на диване в своем шикарном номере, положив руки на колени и погрузившись в воспоминания, Элизенда долго молчала, после чего наконец произнесла Рома, будь добр, прочти мне эти записи.
– Мама, я их уничтожил.
– Идиот.
– Нет. Так тебе придется поверить мне на слово. – К Газулю: – Ты не мог бы ненадолго оставить нас наедине?
– Не уходи, Рома.
Газуль, как обычно, оказавшись между двумя объектами его преданности, взглянул на Марсела как загнанный зверь. Он уже был слишком стар для таких игр. Жестом Марсел дал ему понять, что он может поступать, как ему заблагорассудится, и Газуль вновь сел со вздохом, но не облегчения, а муки, поскольку, помимо страданий от артрита, терзавшего его правое колено, он знал, что сейчас раз