– Ты явился сюда, чтобы убить меня?
– Это ты сделал?
– Что ты имеешь в виду?
– Не знаю.
– Ты же всегда только выполнял приказы, и все.
– Как и ты. Мы всегда делали одно и то же.
– Да, но сеньора не может смириться с тем, что я ее бросил, потому что до чертиков устал от этой многолетней работы и хотел пожить для себя.
– Так что, это правда, что вы с ней…
– Я могу на память сантиметр за сантиметром пройтись по ее телу. Пылкая. Развратная, как шлюха. Та еще соска. Даже в машине.
– Ни хрена себе!
Хасинто улыбнулся. Он раздумывал, стоит ли ему бросаться на своего бывшего товарища или спокойно позволить убить себя, сохранив достоинство. И еще он думал о том, какой эффект произведет в Суэре его убийство здесь, в баре, да еще наемным убийцей. Кто бы мог такое себе представить, знаешь, как прикончили брата Ньевес, а ведь казался таким тихим и мирным со своим садом и глициниями.
– Пойдем в другое место.
– Не нужно, – сказал Гомес Пье, вставая. И Хасинто подумал ну вот и все, сейчас он вытащит пистолет, прицелится, как Тарга, мне в лоб – и бах, прощай. Аркадио Гомес Пье сунул руку в карман, достал оттуда мелочь и положил ее на стол. Потом сухим тоном сказал будь добр, перестань беспокоить ее и рассказывать небылицы, если не хочешь крупных неприятностей себе на голову. Потом спокойно вышел из бара в декабрьский холод и побрел вдоль берега реки, а Хасинто смотрел на него, не веря в свою удачу, все еще весь дрожа от страха и спрашивая себя неужели он приехал только затем, чтобы отчитать меня? довольный тем, что ему хватило мужества не выкинуть никакого номера; он опрокинул стаканчик вина и причмокнул от удовольствия, не переставая следить взглядом за ушедшим мужчиной. В тот момент, когда Аркадио дошел до фонаря, у Хасинто помутилось в глазах, онемели челюсти, ставшие вдруг совершенно неподвижными, и из легких вдруг разом испарился весь воздух, а его стакан с вином упал и весело зазвенел на полу, прежде чем рассыпаться под полкой для телевизора на тысячу осколков, подобно жизни Хасинто Маса.
– Так что говорят люди?
– Да ничего, просто прошел слух, что сеньора… В конце концов…
В конце концов. Что сеньора в конце концов… Слухи. Тина у которой уже слегка кружилась голова, сделала пометку в памяти и совершила над собой усилие, чтобы вернуться в день, когда погиб учитель; ей надо было разузнать все подробности, чтобы ничто не ускользнуло от ее внимания теперь, когда она могла поговорить с человеком, который почти присутствовал при кончине Ориола. Поэтому она сказала продолжайте, пожалуйста, я хочу знать все. Что еще произошло в тот день?
– Да ничего особенного… Ну, из-за штурма был разворочен фасад мэрии. Наверняка даже теперь там остаются выбоины, если только не сделали серьезного ремонта.
– И больше ничего?
– Ну… мне тоже задело ногу. Поэтому я хромаю.
– А что еще сделали маки?
– Разбежались, как крысы. Мы прикончили одного из них, а они убили учителя.
Пресвятая Богородица, Пресвятая Богородица, этого не может быть, не может быть, не может быть. Что произошло? Еще совсем недавно… Еще сегодня утром… Вчера вечером… Но как это возможно, чтобы…
– Не знаю, святой отец. Это маки. Осторожно, смотрите, куда вы ступаете.
Войдя в церковь Сант-Пере, отец Аугуст заморгал. Несмотря на слабый свет тусклых ламп, его ослепило какое-то сияние, не имевшее, как он понял позднее, никакого логического объяснения. Прежде всего он обратил внимание на алькальда, который, облаченный в фалангистскую форму, сидел на скамье с поникшей головой; он впервые видел Таргу со склоненной головой. Потом он увидел свою племянницу, стоявшую перед алтарем, окропленную кровью и тихим голосом читавшую молитву. И только тогда он заметил тело, распростертое на полу возле алтаря, словно приношение Божественной сути. Боже мой, это же учитель. Из кармана покойника торчал корешок книги: Фома Кемпийский. Маэстро Кемпийский. Учитель Кемпийский с дыркой в голове.
– Бог мой. Господи Боже мой, что здесь произошло?
Спокойным голосом алькальд Валенти Тарга поведал ему во всех подробностях об изумительных и, я бы даже сказал, чудесных вещах, которые только что произошли в сей церкви, и в завершение печальным и покорным тоном бросил обвинение:
– Стрелял Жоан из дома Вентура.
– Кто?
– Эспландиу, контрабандист.
– Это тот, что, как и вы, родом из Алтрона?
– Да. Сейчас он с маки. – Он закрыл ладонями лицо. – Это он убил его. А я… я не смог этому помешать. – Он показал священнику пустые ладони. – Ведь я был безоружен.
– Это правда, я все видела, – подтвердила Элизенда, не оборачиваясь, по-прежнему глядя на алтарь. – Сеньор учитель встал между убийцами и дарохранительницей.
– Бог мой, откуда столько ненависти, Боже мой… – удрученно повторял отец Аугуст.
Он упал на колени, посмотрел на дарохранительницу, посмотрел на вечную лампаду перед Святыми Дарами, и две, три, четыре крупные слезы скатились по его святым щекам.
– Учитель защищал дарохранительницу, – взволнованно промолвил он. Потом заметил золотую цепочку на шее убитого. Кончиком пальца отогнул ворот запачканной кровью рубашки и обнаружил нечто похожее на крест, вернее, половинку золотого креста. От его вида глаза его наполнились слезами. Продолжая стоять на коленях, он склонился над телом и истово запечатлел поцелуй на лбу мученика. Святой защитник дароносицы, почти шепотом провозгласил он. Бог, предупреждаю тебя, ты мне за все заплатишь, в полном отчаянии повторила Элизенда и вновь опустилась на колени перед безжизненным телом своей единственной, великой и неувядаемой любви.
Немного успокоившись, отец Аугуст с трудом встал с колен и обратился к алькальду:
– Вы никого не смогли задержать?
Ответом ему было молчание. А мы в это время, борясь с холодом, ждали на улице, как велел нам алькальд. Пока шофер сеньоры не сказал нам, чтобы мы вошли. Священник стоял на коленях возле трупа учителя, да, и нас проинформировали, как все произошло.
– Вот как все было, – вздохнул священник, закончив свой рассказ, бледный, с необычным блеском в глазах.
Алькальд поднялся и, подойдя к священнику, официально засвидетельствовал соответствие сказанного действительности. Сеньора стояла на коленях перед алтарем и молилась.
– Есть вопросы? – осведомился алькальд, внимательно оглядев каждого из нас.
В этот момент нас прервала Синтета, телефонистка. Несмотря на поздний час, кто-то срочно звонит учителю, а я не могу его нигде найти. И поскольку здесь горел свет… О боже мой!
– Кого спрашивают, учителя? – Элизенда Вилабру встала и взглянула на телефонистку.
– Да. Монахиня-клятвопреступница из какой-то больницы. Что здесь произошло, Пресвятая Дева Мария?
– Я поговорю с ней, Синтета, – сказала сеньора; потом склонилась над телом, запечатлела поцелуй на челе святого мученика, встала и приготовилась покинуть храм.
Не вытягивайте больше ничего из меня, потому что у меня в голове полная неразбериха… Клянусь Богом. Стоял жуткий холод, это я прекрасно помню. И еще мы получили приказ разойтись, потому что надо было преследовать партизанских крыс. На тот момент эти ублюдки еще не раздробили мне колено. А кто заплатит за обед, сеньорита?
– Вся лицевая сторона гранитного блока украшена мелкими насечками, выполненными долотом, получилось очень красиво; надпись выгравирована на пластине из серого мрамора, – в общем, это настоящее чудо, жаль, что ты не видишь… Представляешь, я нашел плиту с прожилками, она напоминает римские надгробия. Они будут довольны. Да-да, разумеется, пусть платят наличными. Но знаешь, когда они начали спорить, какую надпись сделать: «Ориол – защитник святыни, Ориол из Торены, Жозеп Ориол – защитник торенской святыни…»
– Да, когда люди оказываются в непривычной ситуации, они начинают нести околесицу и нередко впадают в патетику. Прежде чем лечь в больницу, я непременно подробно расскажу обо всем какому-нибудь журналисту.
– Что ты сказала, какая больница? Где ты сейчас?
– Да ничего особенного, ерунда.
– Но, черт побери, где ты?
– Потом тебе расскажу. Беспокоиться совершенно не о чем. Я ложусь в больницу на следующей неделе, но, поверь мне, это чепуха. Ты не мог бы позаботиться о моем коте… буквально несколько дней?
– Ну конечно. – Печальным тоном: – Сообщи, когда мне забрать котяру.
Жауме Серральяк внезапно разозлился. Переделал эскиз, лежавший у него на столе, интересно, понравится ли ей… Какого черта она не предупредила меня, что ложится в больницу, ёшкин кот.
– Что ты делаешь?
– Да так, пробую всякие варианты.
– Ты в своем уме? Они завтра придут смотреть его!
– Все будет готово, дочка. Дай мне помечтать немного.
– Вечно ты со своими странностями.
– Да, со своими странностями.
– А кто поедет за базальтом?
– В Тремп?
– Да.
Как же мне сказать ей, если только я решусь когда-нибудь ей это сказать, как мне повезло в жизни, потому что я всегда знал, что ее зовут Амелия, постоянно наблюдал, как она растет, сомневается, рожает и проявляет характер?
– Я сам съезжу, Амелия.
Часть седьмаяПеснь надгробия
…безмолвный дом, дом без тебя,
доченька моя.
Чтобы побыстрее преодолеть длиннейший коридор папской резиденции, после того как все представители власти и почетные гости удалились, ее усаживают в кресло на колесиках, хотя она и пытается оказывать сопротивление. Мама, черт возьми, здесь никого, кроме нас, не осталось, не переживай ты так. Молчаливый ассистент-санитар из швейцарской гвардии берет на себя заботу о кресле, и они пускаются в переход через пустыню. Элизенда угадывает нерешительную поступь Газуля, поспешные и нервные шаги Марсела, раздраженный стук каблучков Мерче и по-кошачьи бесшумную походку Сержи, который вполне мог – с него станется – явиться на церемонию без носков. Ее дорогая семья, которой она пожертвовала во имя более благородных идеалов. Я всегда знаю, где предел того, что я могу делать или не делать, святейшество. Но, дочь моя, если я хорошо тебя расслышал и правильно понял, ты признаешь за собой право устанавливать моральные критерии. Да, ваше святейшество, ибо я знаю, что применяю их так, как полагается. Прости, я теперь слышу не так хорошо, как прежде: ты действительно сказала, что стоишь над моралью прочих людей? Не знаю, говорила ли я так, ваше святейшество, но я наверняка знаю, что у меня особые отношения с Богом. Это невозможно, дочь моя; умерь гордыню. Я хочу, чтобы вы отпустили мне грехи. То, что ты мне рассказываешь, дочь моя, требует более продолжительной беседы. Я согласна, ваше святейшество. Никогда не забывай, что наша Церковь – это Церковь простых людей. А Эскрива, ваше святейшество? Что? Эскрива действительно святой или всего лишь могущественный человек, за которым стоят еще более могущественные силы? Мы должны заканчивать, дочь моя, а то врачи будут меня бранить. Я хочу, чтобы вы лично, ваше святейшество, отпустили мне грехи.