Ночью главную площадь освещает тусклый унылый свет. Еще один фонарь светит на окраине, на выезде из деревни по дороге на Сорре и Алтрон. Оба источника света представляют собой слегка прикрытую металлической пластиной и раскачивающуюся на ветру обычную лампочку, которая не в состоянии осветить практически ничего. Из подслеповатого окошка учительского дома, не шевелясь и не произнося ни слова, Роза упорно смотрит на улицу, втайне надеясь, что раздавшиеся со стороны кладбища хлопки не были звуками смертельных выстрелов; она не хотела отворачиваться от окна, потому что там, за ее спиной, ее трусливый муж, катая по скатерти хлебные крошки, воображал, что полностью владеет ситуацией. В этот момент под лампочкой остановилась незнакомая полуразвалившаяся машина. Какой-то мужчина, которого никто раньше здесь не видел, вышел из нее и открыл заднюю дверцу, из которой выпал какой-то тюк. После чего автомобиль, чихая и задыхаясь, покатил вниз по дороге. Хотя тюк лежал прямо под лампочкой, невозможно было разглядеть, что это такое. Однако Роза сказала еле слышно его убили, убили мальчика, и поднесла руку к животу, а Ориол подошел к ней и положил руку на плечо, чтобы как-то ее утешить, но она сбросила его руку и тихо, но очень твердо сказала не трогай меня! На площади, под анемичным светом фонаря, Вентура-мать, стоя на коленях, в отчаянии пыталась закрыть ладонью дырки в черепе и в правом глазу своего сына, убеждаясь в том, что несчастье проникло в их дом, чтобы навсегда там поселиться. Талифа куми, подумал Ориол. Талифа куми, ну пожалуйста, талифа куми, чувствуя, как внутри у него, в пространстве его совести, отчаянная, исступленная ярость начинала отвоевывать место у страха.
Автомобиль сеньоры Элизенды проехал мимо машины незнакомцев, мчавшейся во весь опор к новой работе или к заслуженной рюмке коньяка. За пять минут до того, как Хасинто остановил машину перед домом Грават, семейство Вентура унесло тело с темной, стылой площади. Казалось, ничего необычного не происходит, но тишина звучала как-то иначе, угрожающе, словно вся деревня внимательно и напряженно прислушивалась к приглушенному гулу студеных вод Памано, поэтому сеньора решила зайти в мэрию, чтобы разузнать, что означает сие звенящее спокойствие.
Сеньор Валенти Тарга, облаченный в безукоризненную форму, в полном молчании предавался выпивке в компании с тремя или четырьмя незнакомцами, также в фалангистской униформе, и, увидев сеньору, сказал товарищи, пройдите в зал заседаний, я к вам скоро присоединюсь. Товарищи с бокалами в руках перешли в соседнее помещение, полное пыли и ненужной мебели, а Элизенда, сверкая глазами, спросила, что произошло или вот-вот произойдет. Валенти: не понимаю, о чем ты. Она: вы схватили Вентуру?
– Нет.
– А что ты натворил?
– Свершил правосудие.
Элизенда, невозмутимо и спокойно глядя ему в глаза, сказала не знаю, что ты имеешь против Вентуры, но уверяю тебя, он не имеет отношения к твоей миссии.
– Откуда тебе знать? – Взгляд Валенти был слегка затуманен коньяком, которым он защищался от жизни.
– Ты что, убил мальчика?
Вместо ответа Валенти одним глотком осушил бокал и поцокал языком. Тогда сеньора Элизенда Вилабру сказала с этого момента наши отношения будут иными, потому что мне совсем не нравится твой стиль, а еще она добавила не знаю, помнишь ли ты, но я дала слово, что ничего подобного не произойдет, и ты тоже заверил меня, что ничего такого не произойдет, что ты только хочешь преподать урок этой деревне, а теперь получается, что урок заключается в том, чтобы убивать детей.
– Минуточку-минуточку: ребенка. Только одного ребенка.
– Это самое печальное надгробие из всех, что я сделал за свою жизнь. Тысяча девятьсот двадцать девять, тире, тысяча девятьсот сорок три, всего четырнадцать лет. Должно было исполниться пятнадцать. Бог не простит убийцу. А ты, сынок, не забудь об этой плите и, когда небо немного прояснится, если я к тому времени уже умру, вырежи новое надгробие для Вентуреты. Даже если дела будут идти плохо и никто из дома Вентура не сможет заплатить тебе ни одного сантима за плиту, которую ты им изготовишь. Ведь наверняка настанет день, когда небо прояснится, человечество улыбнется и указание настоящих имен на надгробиях уже не будет считаться преступлением, Жаумет. Тогда извлеки на свет божий рисунок, который я сейчас сделаю.
– А что, сейчас мы ничего больше не можем здесь вырезать?
– Нет, только «Семейство Эспландиу». Они не хотят, чтобы мы написали что-то еще. Им не разрешают. Представляешь, им даже дали на этот счет письменное распоряжение. И имя Жоанет нельзя упомянуть, даже по-испански. Только «Семейство». И скромный крест.
– А на настоящей плите?
– Смотри, я уже все подготовил.
– Да это крест класса люкс.
– Конечно. Покойник этого заслуживает.
– Знаешь, что мы можем сделать, отец? Кое-что еще добавить. Алькальд, если он к тому времени еще не помрет, даже не догадается, что это дополнительное украшение. Например, так:
– Отлично, Жаумет, голова у тебя хорошо работает. Только не забудь, сынок: я оставлю готовый рисунок, но спрячу его. Сделай все, как я сказал, Жаумет, и, когда придет время, мы поставим настоящее надгробие для Вентуреты. Знаешь что? Я, пожалуй, выгравирую рисунок Манела Льюиса.
– Какой?
– Не знаю… может быть, вот этот.
– Это лесная голубка.
– Да нет, это белый голубь. Это символ. Боже мой…
– Не плачь, отец, а то я тоже заплачу.
Часть третьяЗвезды как иглы
…Меловая пыль, что поднимается над доской, когда Бог проводит по ней губкой…
Обе створки двери уверенно распахиваются. Пятеро очень серьезных мужчин в гротескных костюмах входят в зал Святой Клары. Человек, шествующий в центре процессии, с более широкой посольской лентой, чем у остальных, направляется к даме в черном. Адвокат Газуль наклоняется и шепчет что-то даме на ухо. Она надменно поднимает костлявую руку, и посол целует ее. Адвокат Газуль нервничает, не зная толком, как себя вести. Посол направляется к нему, думая интересно, он близкий родственник сеньоры или нет. Они обмениваются ритуальными приветствиями. Дама в черном с неудовольствием замечает вспышки фотокамер, увековечивающих сей исторический момент. Один из помощников посла говорит, что сеньор епископ уже прибыл и что в любом случае они с ним встретятся на официальном приеме. Посол пускается в рассуждения о радости и гордости, которые охватывают всех в такой торжественный момент, а в это время помощник вкладывает ему в руку стакан с фруктовым соком. Дама в черном кивает, но при этом не может заставить себя улыбнуться, потому что единственное, о чем она мечтает, – чтобы все произошло как можно быстрее и состоялось до ее смерти. Внук предусмотрительно наблюдает за всем с балкона. Как только он видит, что посол просит у одного из помощников закурить, тут же вытаскивает сигарету и наконец успокаивается.
В это время Марсел Вилабру беседует с атташе посольства о нулевых коммерческих возможностях Ватикана в плане лыжного спорта. Тот демонстрирует крайнее расположение и любезность, поскольку, кто знает, может быть, со временем его назначат послом в страну, где холодно, много снега и гор.
Посол спрашивает даму о степени родства, которая связывает ее с героем-мучеником, и она отвечает, что, строго говоря, они не связаны прямым родством, но семейство Вилабру – единственные близкие ему люди и, насколько известно, единственная семья, которая у него была. Понятно, говорит посол. Не секрет, что в военное время всякое случается, многие семьи разрушаются, вмешивается в разговор Газуль, приходя на выручку даме. Понятно, повторяет посол, глядя на близкого или какого-то там родственника дамы, единственного, кто может смотреть ему прямо в глаза, как это все печально.
Обменявшись несколькими скупыми словами с гидом, мужчина с короткими с проседью волосами уводит группу русских, при ближайшем рассмотрении оказавшихся, впрочем, поляками, туда, откуда они пришли. Некоторые из них оборачиваются и с печалью смотрят на паству отца Рельи, словно отправляются к воротам Треблинки и хотят сказать последнее «прости» своим родным.
После того как группа Рельи вновь укомплектована, молодой гид проводит спасающихся от истребления по проходу. Они не могут двигаться быстро из-за мучающего практически всех варикоза, и коридор все никак не кончается. Время от времени им попадаются темные, плохо освещенные картины на стенах, скорее всего не обладающие никакой художественной ценностью, но на них, собственно, никто и не смотрит.
– Варикозное расширение вен нередко имеет аневризмальное происхождение.
– Как бы оно ни называлось, меня это просто убивает.
В конце другого коридора, после странного зигзага, гид заводит их в кремационную печь, представляющую собой хорошо освещенный (наконец-то!) зал с небольшим количеством стульев, занятых поляками, которые, похоже, пробрались сюда каким-то тайным маршрутом. В центре, на средневековых размеров столах из грубого дерева, расставлены закуски для гостей.
Как же быстро бежит время, когда человек мечтает, чтобы сей славный день продолжался всю жизнь. Уже давно закончились закуски и темы для беседы, и когда посетители мучительно ищут, о чем бы еще поговорить, неожиданно является избавление в виде швейцара, который распахивает снаружи дверь (в Ватикане двери с двумя створками открываются с особой торжественностью) и просит присутствующих любезно проследовать за ним, ибо он имеет честь указать им путь. Вот тогда-то посол и сказал ах, как же быстро бежит время, когда человек мечтает, чтобы сей славный день продолжался всю жизнь.
Дама ничего ему не отвечает, поскольку ее горло перехватило мучительное волнение. Когда входит швейцар, в высшей степени воспитанный и церемонный, она поднимается, чтобы скрыть охватившее ее смятение, и стоя ждет, пока к ней присоединятся остальные члены семьи и сын предложит ей руку. Она выглядит такой величественной, что посол наконец понимает, что если в зале кто-то и обладает истинной властью, так это она.