– Это так. Но дело в том, что…
Сеньора Элизенда наклонилась к Газулю, и он сделал то же самое, чтобы приблизиться к ней, и тут же пришел в сильнейшее волнение, поскольку она уже давно не допускала подобной доверительности. Он был готов поцеловать ее. Запечатлеть поцелуй на ее безжизненных зрачках.
– Предложи ему денег, – вместо поцелуя прошептала она.
– Это может привести к противоположному результату.
– В случае с данной персоной – нет. Предложи ему хорошие деньги.
– Сколько?
– Не знаю! Это твоя работа.
Оба улыбнулись, и адвокат Газуль заявил, что они не могут больше ждать, что кандидат в Блаженные Фонтельес должен быть включен в мартовские слушания, как и обещал Ватикан. И затем громко назвал поистине астрономическую сумму.
– Для того чтобы человек был причислен к лику Блаженных, он должен был героическим образом проявить христианские добродетели. Ведь так?
– К чему вы ведете?
– Представьте себе, что Церковь собирается причислить к лику Блаженных неверующего человека.
– Это абсурдное предположение.
– Нет. Это реальность.
Во мраке исповедальни священник встревоженно заерзал задницей по скамье. Выждал, пока слабое эхо произнесенных слов затеряется в темных уголках необъятного пространства собора. И когда от сказанного не осталось ни малейшего следа, продолжил беседу:
– Откуда ты знаешь… вы… Откуда вы знаете?
– Думаю, я не имею права этого говорить. Что вы посоветуете мне сделать? Расстроить им праздник или забыть о Блаженных и Святых?
– Но дочь моя… То, что ты говоришь, представляется совершенно нереальным…
– Говоря коротко, папа может совершить ошибку.
– Поймите, дочь моя: непогрешимость верховного понтифика в вопросах канонизации не подтверждена никаким текстом Священного Писания.
– И что это означает?
– Что это не вопрос Божественной веры. Как, впрочем, и церковной, поскольку Католическая церковь не установила на этот счет никаких правил.
– То есть, если папа совершит ошибку, ничего не случится.
– Я бы так не говорил.
– Я на днях собрала данные: некоторые святые были отъявленными негодяями.
– Дочь моя, будьте добры выражаться уважительно.
– Святой Кирилл Александрийский, святой Стефан Венгерский, святой Фернандо Кастильский, Хосемария Эскрива, святой Винсент Феррер, святой Павел… Все они были агрессивными, жадными до власти, славы и богатства мужчинами.
– Я отказываюсь продолжать разговор в таком тоне.
– Прекрасно. Ничего не изменилось. Так я могу опротестовать одну из ближайших беатификаций?
– Но почему вы хотите ее опротестовать?
– Потому что к лику Блаженных хотят причислить человека, который не верил ни в Бога, ни в Церковь. А они говорят, что он умер как святой мученик.
– Красивая смерть.
– Вы прекрасно меня понимаете, святой отец. Этот человек не верил ни в Бога, ни в рай, ни в искупление грехов, ни в Святое причастие, ни в авторитет Святой Матери Церкви… Ни в святых, ни в ад.
Оба замолчали. Словно соизмеряя свои силы. Потом Тина продолжила настаивать:
– Он был героем, но никак не мучеником Святой Церкви.
– Но почему вы хотите услышать мое мнение по этому вопросу, дочь моя?
– Потому что я хочу помешать этому.
– Но почему, если вы не верите во все это?
– Потому что этот человек не заслуживает того, чтобы таким образом была предана его память.
Молчание. Мрак в исповедальне. Прошло столько времени, что на какое-то мгновение Тина подумала, что священник сбежал, унося на плечах свои сомнения. У нее даже хватило времени признать, что она упорствует в этом вопросе, потому что обижена на Церковь, которая украла у меня сына, не спросив, тайком, ночью; у меня, которая не верит ни в Бога, ни в Святое причастие, ни в пресуществление, как и Ориол Фонтельес, маки, которого хотят обрядить в Блаженного.
– Советую вам не лезть не в свое дело, дочь моя, – после долгих лет молчания сухо вымолвил священник.
– Спасибо, святой отец.
– Предоставьте решать проблемы верующих самим верующим.
– Но дело в том, что человек, о котором я говорю, как раз не верил в Бога!
– Я настаиваю, чтобы вы оставили все как есть. Вы же хотели от меня совета, разве нет?
Отец Ф. Релья, прочла Тина на табличке, прикрепленной к исповедальне. Отец Релья советует мне не лезть не в свое дело, подумала она, выйдя из собора и ослепнув от холодного колеблющегося света предвечерней поры. У нее ужасно болела голова. Чтобы доехать до Сорта, ей пришлось надеть цепи на колеса, потому что в районе Порта дель Канто дорожное полотно было запорошено снегом. Когда она припарковалась перед домом, было совсем темно, хотя еще времени было не много. Она взглянула наверх, на окна, и подумала Жорди еще не вернулся. Она закрывала машину, когда к ней подошел высокий худой мужчина, имевший совершенно замерзший вид, хотя на нем была теплая зимняя куртка, и, выпуская изо рта облако пара, спросил вы Тина Брос, учительница.
– Да. Что вы хотите?
– Мы можем поговорить у вас дома?
– Но о чем речь?
– Это важно.
– Но все-таки о чем речь?
Жорди попал в аварию. Арнау сорвался в пропасть во время молитвы; Юрий Андреевич забрался на дерево и не может спуститься. Нет, ради бога…
– Об Ориоле Фонтельесе.
– Что?
– Об Ориоле Фонтельесе. Так мы можем подняться?
– Нет. Что вы хотите?
– У меня есть сведения, что вы обладаете документацией, которая вам не принадлежит, и…
– Я? А можно узнать, откуда вам это известно?
– …И я предлагаю вам свои услуги, чтобы доставить ее по адресу.
– А вы знаете, кому она адресована?
– Да. Его дочери.
– Но мне сказали, что у него не было дочери.
– Я могу взглянуть на бумаги?
Тина направилась к подъезду. В дверях она обернулась к мужчине с замерзшим лицом, который следовал за ней.
– Нет. И передайте сеньоре Элизенде, чтобы она не беспокоилась, потому что я никогда не отдам ей бумаги.
– О какой сеньоре вы говорите?
– Прощайте, всего хорошего.
Тина вошла в дом и закрыла подъезд на ключ прямо перед носом у незнакомца. Потом, охваченная тревогой, поднялась по лестнице. Войдя в квартиру, наглухо заперла дверь и посмотрела на Юрия, который расслабленно медитировал, развалившись в кресле Жорди. Хотя она испытывала сильный голод, поскольку не успела пообедать, она все же прошла к компьютеру с твердым намерением закончить работу по копированию текста из тетрадей Ориола, поскольку вдруг четко осознала, что неизвестно как и почему, но с этого момента ей следует действовать в высшей степени осмотрительно. Не оглядываясь назад, она спиной почувствовала, что Доктор Живаго, чьи усилия по достижению полной релаксации были прерваны ее появлением, сладко, как умел только он, зевнул, и позавидовала ему.
Он принял это решение во время второго сеанса позирования. Алькальд Тарга, сидя за столом, пристально смотрел на художника, будто пытаясь разгадать все его тайны; суровое выражение его лица и ледяные голубые глаза навевали тоску.
– Все великие люди предпочитали портреты маслом фотографиям, – изрек он.
– Да.
– У тебя он должен получиться лучше, чем портрет сеньоры Вилабру, – вновь изрек он.
– Ни один портрет не похож на другой. Не шевелитесь.
– Кто ты такой, чтобы мне приказывать?
Ориол бросил кисть в банку со скипидаром, вытер тряпкой руки и тяжело вздохнул. С раздражением, которого он сам от себя не ожидал, сказал здесь распоряжаюсь я, и, если вам что-то не нравится, ищите другого художника. Это был необходимый шаг. Если бы он этого не сказал, то было бы невозможно представить себе все остальное.
Молчание. Некоторая оторопь в глазах Валенти Тарги. У него даже вырвался робкий смешок, после которого он сменил положение тела; преодолев возникшее напряжение, он сказал ты прав, товарищ, ты прав. Это все равно что на приеме у врача. И соединил запястья, давая понять, что он в плену у художника. А он всего лишь великий человек.
Вот тогда-то у Ориола и возникла эта идея, как логическое следствие его первого акта неповиновения. Он думал о Вентурете – это само собой разумеется, – но еще о Розе и об их дочери, которую он никогда не увидит. И о матери Вентуреты, с которой он в полдень столкнулся на улице. На самом деле он натолкнулся на взгляд этой женщины – взгляд, полный потерянности и презрения, будто вопрошающий ну почему, учитель, ты оказался таким подлым. И когда он уже собирался сказать ей все было не так, как говорят, я не имею к этому никакого отношения, она бросила ведро, которое несла в руках, прямо посреди улицы и пошла по направлению к дому, содрогаясь всем телом от нестерпимого горя, и в это мгновение Ориол ощутил себя полным ничтожеством, причем до такой степени, что терзавший его прежде страх оказался раздавленным гораздо более сокрушительными чувствами. И вот теперь, стоя перед всесильным начальником, который вдруг безропотно подчинился ему, он отчетливо осознал, что если человек овладевает ситуацией, если становится хозяином положения… Что если он будет в состоянии крепко держать вожжи в своих руках, то бояться нечего. Или почти нечего. Он снисходительно улыбнулся в ответ на смешок алькальда и вновь взял в руки кисть. Но это уже был другой Ориол. Он тут же заметил это по уверенным мазкам, которыми обозначил пять фалангистских стрел на кармане синей рубашки Тарги. Итак, все сводится к тому, чтобы взять инициативу в свои руки. Так, по крайней мере, мне кажется. Ну хорошо, так я предполагаю. И не думать о смерти.
В Торене было тихо; разве что можно было услышать редкое мычание коровы, внезапный плач ребенка, поскрипывание усталых колес повозки, возвращающейся на закате с полей, да астматическое дыхание Элвиры Льюис, сидящей на первой парте и добросовестно выполняющей умножение на число девять со спокойствием девочки, которая даже не догадывается о том, что на этом свете ей осталось жить совсем немного, и отважно взирает на мир своими отчаянными глазищами: они-то, в отличие от своей хозяйки, прекрасно осознавали, что это неправда, будто в жизни хватит времени на все. А вот на барселонской улице Фонтанелья Ориол слышал настойчивый велосипедный звонок, хриплый кашель грузовика, извергающего клубы ядовитого дыма, скрип троллейбусных дверей, что с веселым хлопком открывались и закрывались перед ним, и властный свист городского полицейского, который возле площади Каталонии регулировал передвижение вереницы такси с сиплыми моторами. Делая вид, что ждет своего троллейбуса, он ни на мгновение не отрывал взгляда от дверей магазина, одновременно украдкой осматриваясь по сторонам, чтобы вовремя заметить, если кто-то вдруг надумает следить за ним и поймет, что он, в свою очередь, кого-то преследует. Когда Валенти Тарга вышел из лавки, засовывая в карман какой-то пакетик, посмотрел направо и налево, словно опасаясь засады или (о ужас!) ища взглядом его, Ориола, а может быть, попросту привычно взглянув направо и налево, учитель начал движение по противоположному тротуару, на несколько шагов отставая от Тарги, но потом, боясь упустить его, стремительно пересек улицу,