– Что? – Леденящий душу страх застрял у него в районе кадыка.
– Ну да, звонил сюда. Кофе с ликером?
– Сеньор алькальд?
– Да. Где-то часик назад. Спрашивал о вас.
Вне себя от ужаса, так что казалось, даже душа у него покрылась холодным потом, Ориол попытался изобразить полное равнодушие.
– Вы уверены, что это был он? – бросил он.
– Ну да, почему нет? – ответил хозяин, наливая ему кофе. – Можете спросить у Синтеты, телефонистки.
Вместо того чтобы бежать на Тука-Негру и превратиться там в ель, вместо того чтобы залезть в заросли кустарника и раствориться в них, он стал неторопливо пить кофе. Только пожалел о том, что положил пистолет на место. Только пожалел о том, что сделал все так нелепо: ведь достаточно было опросить любого посетителя ресторана или того же Букетика, чтобы они дали описание злоумышленника и Валенти Тарга со своими приспешниками бросился в погоню, следуя за ним по пятам. И еще пожалел о том, что ему осталось жить так недолго. И еще с особой горечью пожалел о том, что ему не хватило смелости пойти к Элизенде и бросить ей упрек ты меня уверяла, что с Вентуретой ничего не случится, и сказать ей я уже столько дней тебя не видел, и раствориться в ней, и погрузиться в объятия этих удивительных рук, которые он так тщательно и любовно отобразил на портрете. Неистовое, несбыточное желание обладать этой фантастической женщиной. Ориол одним глотком допил кофе и, подмигнув Модесту, поцокал языком, демонстрируя, как он доволен.
Когда он вышел из кафе на улицу, на холодном небосклоне ярко сияла вечерняя звезда, и он явственно ощутил дыхание смерти.
В тот же самый час на кухне дома Грават Бибиана рвала на мелкие кусочки пришедшее утром письмо, которое ей удалось перехватить и в котором некий Жуаким Ортига сообщал сеньору Анселму Вилабру-и-Брагулату о том, что только что скончалась моя дражайшая супруга, и во исполнение ее последней воли я пишу вам эти строки, чтобы довести до вашего сведения, что Пилар никогда не жалела, что в свое время покинула вас, поскольку с вами она познала лишь безразличие, пренебрежение и недоброжелательность; еще она хотела, чтобы вы знали, что единственное, о чем она пожалела, когда мы счастливо обосновались в Мендосе (где она, кстати, не знала недостатка в ролях на театральных подмостках), так это об утрате связи с малышкой Элизендой и с Жозепом, которые теперь, очевидно, уже давно взрослые. Я прошу вас передать им эти ее чувства, потому что, в конце концов, это ведь ее дети. Как могла, как только могла эта женщина, думала Бибиана, говорить такие вещи, если она прекрасно помнит, как на рассвете того памятного ветреного воскресенья она застала ее с чемоданом в руке: сеньора со свойственной ей неловкостью так шумно пыталась отворить входную дверь, что разбудила служанку. Видя ее намерения, Бибиана сказала сеньора, подумайте о своих детях, они ведь еще такие маленькие, но та сурово взглянула на нее и сказала не лезь не в свое дело, мне надоели эти сопляки, которые все время орут, мне надоело безразличие и пренебрежение моего мужа, так что отойди и дай мне хоть раз в жизни ответить на зов любви, и Бибиане пришлось отступить, потому что она не могла известить об этом сеньора, который вот уже десять дней как отправился воевать с маврами. Вы не можете так поступить с нашей девчушкой, сеньора, вымолвила она в качестве последнего аргумента. А как же моя жизнь, Бибиана? Еле сдерживая слезы, она сказала открой дверь, или я убью тебя, и Бибиана открыла дверь на улицу и сказала будьте вы прокляты на веки вечные, сеньора. Так Пилар Рамис из рода Рамис из Тирвии исчезла из дома Грават и из жизни Бибианы, а также из жизни девочки и Жозепа, которые мирно спали наверху, и из жизни сеньора, который в то время находился в Африке, убивая мавров. Бибиана была не в состоянии кричать и призывать на помощь ангела-хранителя. Закрывая дверь, она думала только о том, как объяснить все девчушке и Жозепу.
Она подобрала обрывки письма и бросила их в раскаленные угли плиты, навсегда уничтожив таким образом последнюю память об этой ужасной женщине, которая больше не сможет причинить вреда ее девчушке и не осквернит памяти бедного Жозепа и несчастного сеньора Анселма.
– Что ты делаешь?
– Завариваю липовый цвет, – ответила служанка. – Хочешь чашечку?
Элизенда так никогда и не узнала, что в тот вечер чай был заварен на последних новостях о рассеявшемся, словно пепел, образе ее матери.
Он провел бессонную ночь в школе, ожидая прихода сеньора Тарги в сопровождении взвода фалангистов. Будут громко колотить в дверь? Или выбьют стекла в классе? Нет, скорее всего, молча ворвутся в помещение, наугад стреляя в темноту. Часы той ночи текли с ужасной медлительностью. Однако даже к тому времени, когда ледяное солнце восставало ото сна над перевалом Канто, никто так и не потревожил покой школы и убежище изгоя Ориола Фонтельеса, бывшего труса и недавнего героя-неудачника, проигравшего битву.
Сеньор Валенти явился в школу в середине дня, когда дети отправились на обед. Живой и здоровый. Без единой дырочки в затылке. Со своей вечной, словно прилепившейся к губе папироской и с еще более ледяным, чем всегда, прозрачно-голубым водянистым взглядом, который насквозь пробуравливал все, на что падал, и Ориол спросил себя ну что, меня сразу на месте ликвидируют или устроят судилище. Он ведь вполне способен казнить меня публично, на площади. Хотя нет, конечно, возле террас Себастья. Я буду номером восемнадцать.
Тарга молча вошел в класс и несколько секунд внимательно смотрел на Ориола, словно говоря «и ты, Брут». Потом вытащил руку из кармана и ткнул пальцем в грудь учителя.
– Сегодня у нас сеанс позирования, я хочу увидеть законченный портрет.
– Но…
– В шесть.
И больше ничего. Никакого упоминания о случившемся. Сеанс живописи. Никакого знаешь, что со мной вчера произошло. Ничего. С этого момента Ориол не осмеливался взглянуть ему в глаза. Клянусь, я целился ему в затылок, подумал он в качестве оправдания.
В привычный час рюмочки после обеда Ориол послушно, как делал это каждый день, уселся за стол сеньора алькальда, и тот спросил его как бы невзначай где ты вчера был?
– В Лериде. Почему вы спрашиваете?
– К шлюхам ходил?
– Ну… – Он подождал, пока Модест их обслужит, и, когда тот отошел от стола, тихо произнес ну да, к шлюхам.
Тогда Валенти Тарга, словно только и ждал этого ответа, одним глотком осушил рюмку и встал. Потом вышел из кафе, не произнеся ни слова, будто его с неодолимой силой влекли какие-то неотвязные мысли. И Ориол вдруг особенно остро ощутил свою полную беспомощность.
Тина услышала, как сладко зевает Доктор Живаго, и вновь позавидовала ему, потому что когда он зевал, то думал только о своем зевке, а после – о том, что надо облизать усы, и больше ни о чем; она же, напротив, даже сейчас, когда переносила в файл пассаж о кульминационном моменте крестного пути Ориола Фонтельеса, крестном пути, который привел его к распятию, думала о Докторе Живаго, о своей зависти к его благостному существованию, о Жорди, предавшем все ее иллюзии, ты что же, уже не помнишь о том, как мы поцеловались возле Тэзе, нет? А нашу клятву верности, нет? Неужели не помнишь, Жорди? И ту клятву в вечной верности, что ты дал в поезде на пути в Париж? И еще она думала о том, что сейчас делает Арнау. Боже мой, только бы он не закатывал все время глаза, только бы не говорил этим неестественным, литургическим, ритуальным, насквозь фальшивым голосом, только бы он оставался ее добрым славным мальчиком, аминь. Когда последний ученик вышел из класса, Ориол тщательно стер все с доски, поворошил золу в печке и пошел в туалет, чтобы смыть с рук налипший за день мел. Вода, почти такая же заледеневшая, как его душа, вызвала нестерпимую боль в ладонях, однако он какое-то время еще держал их под струей, чтобы остатки мела полностью размягчились и не оставили трещинок на коже. Медленно и энергично растирая руки грязным полотенцем, он растерянно созерцал свой взгляд в грязном зеркале, потому что не знал, что ему делать – то ли ждать карательного отряда, то ли броситься на поиски Розы, где бы она сейчас ни находилась: встать перед ней на колени и сказать я попытался убить его ради тебя и в память о Вентурете, я хочу, чтобы ты знала, что я избавился от шкуры труса; но я умираю от страха, любимая, и мне необходимо видеть тебя. А заодно познакомиться со своей доченькой, дочерью человека, который был трусом, но теперь перестал быть им. Вытерев руки, он вернулся в класс и, хотя помещение уже погрузилось в темноту, ощутил присутствие постороннего человека. Он застыл посреди класса, пытаясь отличить призраки от теней. Снаружи, на улице, уже было совсем темно и мрачно, а здесь, внутри, еще ощущался запах детских тел. Но в то же время сюда проник и какой-то иной, незнакомый, пропитанный лесными ароматами запах, а также темный как уголь взгляд.
– Кто здесь? – спросил он.
От стены отделилась тень. Бледный свет от уличной лампочки, проникавший сквозь грязные стекла, осветил профиль человека; Ориол заметил, что тот что-то сжимает в руке, возможно пистолет, и подумал ну вот и все, все кончено, а я так и не успел сказать Розе, что я уже не трус. Поскольку тень не шевелилась, Ориол щелкнул выключателем, отчего мужчина тут же снова прижался к стене и учитель смог его получше разглядеть: грязный, с обветренной от долгого пребывания под открытым небом кожей, в ветхой верхней одежде. И действительно с браунингом в руке, смотревшим на него в упор своим черным глазом.
– Выключи свет, – приказал вновь прибывший.
– Кто ты такой?
Мужчина продолжал держать его на мушке, стоя вплотную к стене, недосягаемый для взгляда с улицы.
– Что ты обычно в это время делаешь?
– Проверяю здесь тетради. А что?
– Ну так делай вид, что проверяешь тетради, и мы поговорим. Кто-нибудь может сюда прийти?
– О чем мы должны поговорить?
– Ты ждешь кого-нибудь?
– Нет.
– Тогда делай то, что обычно делаешь.