Жандарм с более смуглой, чем у другого, кожей положил листок обратно в металлическую коробочку, которую сунул в карман телогрейки, и пробормотал, что надо сообщить о находке сержанту.
– А с ним что делать? – Спросил второй, имея в виду утопленника.
– Надо известить кого следует, пусть заберут его. – Он постучал по коробочке. – Моя находка может быть очень важной.
– Но труп обнаружил я.
– Так и запишем в рапорте, – великодушно согласился первый жандарм. И на какое-то время погрузился в мечты о заслуженных нашивках капрала на форменной одежде.
– Миньо, Дуэро, Тахо, Гвадиана, Гвадалквивир, Эбро, Хукар и Сегура.
– Очень хорошо. Теперь ты, Элена. Что это за река?
– Гвадиана.
– Очень хорошо. А эта, Жауме?
– Тахо.
– А Ногера, почему мы ее не называем? – голос с задней парты.
– Или река Памано, – внес свою лепту Жауме Серральяк.
– Но она совсем маленькая.
– А мой отец говорит, что Ногера больше Миньо, Хукара и Сегуры.
– Твой отец прав.
– Нет, это неправда. Памано важнее, потому что там можно рыбачить.
– А где Ногера?
– Здесь. Смотрите, это Сегре. А это Ногера. А вот здесь Торена.
– Ну-ка, ну-ка!
Несмотря на весь царящий вокруг ужас, часы занятий для меня – словно безмятежный островок покоя, далекий от всех опасностей и невзгод. Портреты Франко и Хосе Антонио, вездесущая карта Испании, темный взгляд сеньора алькальда… кстати, у меня такое впечатление, что он гораздо чаще, чем обычно, проходит мимо школы, будто следит за мной, будто на самом деле прекрасно знает, что я делал в тот день, когда он прогуливался под руку со своим Букетиком. Поговаривают, что, возможно, в деревню пришлют еще одного учителя; это хорошо, дело от этого только выиграет. У меня болит душа оттого, что сестры Вентуреты так и не вернулись в школу. Я ведь не могу пойти к их матери и сказать ей, что я был трусом, когда убили ее сына, но теперь всячески стараюсь искупить свою вину, если не верите, спросите у своего мужа, которого, правда, вы не видите, потому что он все время готовит засады и нападения. К счастью, дети не смотрят на меня косо. Возможно, кто-то из них меня и побаивается, как, например, Жаумет, сын Серральяка, каменотеса, мечтательного анархиста-одиночки, который, как это ни странно, не входит в планы мести сеньора Валенти Тарги; этот мальчик, Жаумет, может далеко пойти, если его отправить учиться. Знаешь что, доченька? Сегодня я начал готовить почву для одного важного дела, правда я не знаю, в чем оно состоит, но придет время, и я все узнаю. Этой ночью я совсем не спал, потому что мне пришлось вместе с отрядом партизан спуститься к реке в районе Риалба, где мы сбросили в воду какого-то мертвеца с ложной информацией в кармане. Мне трудно привыкнуть к тому, как владеют своими эмоциями некоторые из тех, с кем в последнее время меня сводит судьба. Представляешь, командир отряда – брат мертвеца, которого мы бросили в реку. Хотя они галисийцы, но его звали Моррот. Он умер от гангрены из-за плохо залеченной раны, и я не заметил ни одной слезинки и никаких колебаний в лице его брата, даже когда мы оставили тело в ледяной воде и каждый по-своему помолился о том, чтобы его непременно обнаружили в Сорте или еще ниже по течению, потому что тогда столь варварское и бесчеловечное погребение солдата окажется в какой-то степени оправданным. На рассвете мы вернулись на базу, и отряд провел целый день в школе, на чердаке, в ожидании ночи, когда можно будет отправиться в путь. Я испытываю животный, утробный страх от мысли о том, что там, наверху, на чердаке прячутся два, три, иногда двадцать человек, когда я рассказываю детям, например, о качественных прилагательных. Однако еще больший страх охватывает меня, когда я вижу, как Валенти Тарга со своими людьми проходит по деревне или издали бросает испытующий взгляд на школьные окна, будто подозревая меня в двойной игре. Знаешь что? Я ведь и эти послания пишу тебе, чтобы совладать со страхом. И чтобы не сойти с ума от тоски: ведь поведать тебе о том, что я делаю и почему так поступаю, для меня важнее, чем спасти свою жизнь. Так ты все поймешь обо мне, когда вырастешь, разумеется. Я очень хочу, чтобы ты никогда не узнала войны, доченька моя. Никогда. Если бы я мог повторить жизнь, я бы хотел стать писателем и художником. Когда я рисую или пишу, я живу.
Недавно здесь провела десять дней одна еврейская семья, бежавшая из Лиона. У них был необыкновенно разумный пес, которого они звали Ашиль, а я сразу окрестил Ахиллом. Спокойные, воспитанные, молчаливые. Все четверо были ужасно измотаны. Переход по горам оказался крайне изнурительным для непривычного к физическим нагрузкам сорокалетнего адвоката и домохозяйки тридцати с лишним лет, но особенно для их детишек. К счастью, проводник, который должен был прийти на смену предыдущему, немного задержался, и эта случившаяся как нельзя кстати передышка позволила им восстановить силы. Наши проводники – это местные контрабандисты, которые знают горы лучше, чем свою спальню. Большинство из них приобрели профессиональные навыки, переправляя грузы через перевал Салау. Некоторые родом из этих мест, другие – французы, но все они словно скроены по одному лекалу: средних лет, суровые, молчаливые, но с живым взглядом, они обладают совершенно немыслимой физической выносливостью и, похоже, думают только о деньгах, которые заработают, после того как, рискуя своей шкурой, проведут по горным тропам какого-нибудь летчика или двух еврейских девочек с косичками. Они действительно отважны и рискуют жизнью, но тем не менее я не готов безоговорочно им доверять, потому что по сути своей они остаются контрабандистами. Впрочем, в этих местах все, кто ориентируется в горной местности за пределами своей деревни, занимаются контрабандой.
Так вот, двое детишек. Меня очень удивила дисциплинированность этих мальчиков шести и семи лет, Ива и Фабриса (помимо собачьей клички я узнал только имена детей), маленьких страдальцев с вечно распахнутыми глазами, признаком мучительного, всепоглощающего страха и полной растерянности: ведь, должно быть, очень непросто осознавать, что какой-то людоед хочет убить и съесть их, как в страшной сказке. А Ахилл, словно познав непостижимые тайны сказочной действительности, все время прислушивался к каждому звуку, был молчалив и всякий раз, когда я поднимался на чердак, чтобы принести им еды и вынести ведро, ни на мгновение не выпускал меня из виду. При этом, хотя было заметно, что пес все время настороже, он ни разу не залаял и даже не заскулил. Он знал, что я свой. Интересно, в состоянии ли собака понять, что некоторые люди опаснее диких зверей и что она должна защищать своих? Во всяком случае, Ахилл, похоже, очень хорошо знал, что от его молчания зависит жизнь детишек. Уже на вторую ночь мы с Ахиллом очень подружились. Пока семейство спало, мы обходили все уголки школы, высовывали носы в окно и доверяли друг другу самые сокровенные тайны. Я рассказывал ему о тебе, а он вилял хвостом. Я сказал, что у тебя еще нет имени, и он завилял хвостом с еще большим энтузиазмом, словно ему-то как раз известно твое имя… И еще он лизнул мне руку и лицо, будто говоря я тебя понимаю. После нескольких дней напряженного ожидания новый проводник, суровый и молчаливый, как и все остальные, повел их через Поблу в Барселону, а оттуда – в Португалию; последний отрезок пути не требовал таких больших физических затрат, как предыдущие, но тоже был очень опасным. Перед тем как группа уже почти растворилась в ночной тьме, Ахилл бросил на меня взгляд, который я помню до сих пор. А Фабрис с Ивом молча меня поцеловали. Их отец, глядя на меня своим неизбывно печальным взглядом, хотел на прощание в благодарность за помощь подарить мне часы. Вот горемыка! Главное вознаграждение для меня, милая моя доченька, – это гордость, которую я испытываю от осознания того, что внес свою лепту в спасение целого семейства. Я попробую набросать портрет этого чудесного пса, чтобы ты представила его себе, когда будешь читать мое послание. Я люблю тебя, доченька. Скажи своей маме, что ее я тоже люблю. И как же мне хочется, чтобы все это поскорее закончилось и я смог приехать к тебе, встать перед тобой на колени и рассказать, как все было на самом деле! И на тот случай, если этому не суждено случиться, я оставляю здесь эти тетради, самое длинное письмо, какое тебе когда-либо…
Тина с удивлением смотрела на незаконченную фразу. Как всякий скрупулезный исследователь, она тщательно набрала на компьютере самое длинное письмо, какое тебе когда-либо… и почувствовала, как ею овладевает нестерпимая усталость. Распечатывая набранные фрагменты, она попыталась представить себе Розу, о которой в письме почти не упоминалось, женщину, имевшую смелость взбунтоваться. У нее не было ее фотографий; единственным, что могло воссоздать ее образ, были наброски ее лица без глаз и губ в конце тетради, а также глубокое презрение, сквозившее в скупой записке, в которой она извещала своего мужа о том, что он больше ей не муж и что он никогда не увидит свою дочь. Она попыталась представить себе форму и тон сего презрения и сравнить его с тем, что в данный момент испытывала по отношению к Жорди.
– Юрий Андреевич, ну-ка, брысь отсюда, не будь таким надоедой.
Последняя страница с четко пропечатанным на лазерном принтере текстом гласила на тот случай, если этому не суждено случиться, я оставляю здесь эти тетради, самое длинное письмо, какое тебе когда-либо…
Тина не могла знать, что, когда Досточтимый мученик Ориол Фонтельес поздним вечером, сидя в одиночестве за учительским столом, писал эти строки, внезапно распахнулась дверь и в класс ворвался тип с кудрявыми волосами, которому даже в голову не пришло спросить разрешения у хозяина, что, впрочем, в полной мере соответствовало установкам его начальников из Фаланги, именно таким образом завоевывавших место под солнцем, которое, как они полагали, принадлежало им по Божьему велению. Вы должны немедленно явиться в мэрию, заявил он от имени алькальда. Ориол спрятал свою тетрадь среди ученических тетрадок, подумав при этом, что весьма неблагоразумно подвергать опасности свою жизнь и жизнь маки, оставляя свое послание практически на виду у врага.