Приказ есть приказ, и Ориолу пришлось надеть куртку, закрыть школу и идти в мэрию, так и не спрятав тетрадь за доской, и все это под насмешливым взглядом фалангиста с кудрявыми волосами. Вот и все, сейчас он скажет мы уже десять дней занимаемся расследованием и пришли к выводу, что это ты, сукин сын, тогда промахнулся.
– Мы уже десять дней расследуем одно дело, – сказал ему алькальд, едва Ориол переступил порог его кабинета. Учитель ничего не ответил, но сердце у него ушло в пятки. Валенти указал на мольберт, который стоял в углу, покрытый простыней с пятнами краски. – Сегодня у меня выдалась свободная минутка, – добавил он, даже не спросив, удобно ли Ориолу и хочет ли он стоять у мольберта.
Это был первый сеанс после неудавшегося покушения. Он впервые остался наедине с Валенти после того памятного дня, когда Букетик ошарашенно смотрела ему в глаза, а он целился в затылок алькальда Торены, – так, по крайней мере, ему казалось. Валенти Тарга дисциплинированно принял правильную позу, в то время как Ориол нервничал так сильно, что у него никак не получалось подобрать краску в тон красного дерева стола.
– Что за дело? – услышал он свой голос. – Что вы расследуете?
– Да так, ничего особенного, – ответил Валенти. Потом, даже не спросив, не возражает ли художник, свернул папиросу. – Тебе знаком некий Элиот?
– Нет. Выньте папиросу изо рта.
Валенти сделал затяжку и послушно положил папиросу в пепельницу. Гипнотический столбик дыма, извиваясь, вознесся к тайнам темного кабинетного потолка.
– А ты ведь любопытный, разве нет?
– Я?
Ему пришлось сделать глубокий вдох, потому что сердце готово было выпрыгнуть из груди, разбиться о холст и безнадежно испачкать его. Они ничего не знают. Это невероятно, но, похоже, они не знают, что это был я. Он десять дней живет как на пороховой бочке, но мало этого, он теперь выступает в роли связного маки, следуя их строгому указанию никуда не бежать, поскольку Валенти и его люди, по мнению маки, ничего не знают. И похоже, это правда: они ни о чем не догадываются. Лейтенант Марко был прав.
Ему все же удалось изобразить на холсте часть стола, переднюю часть; руке постепенно возвращалась привычная твердость, мазки становились более уверенными. Немного успокоившись, он сменил кисть и занялся бровями. Густые и пышные, с небольшими седыми вкраплениями, практически сросшиеся одна с другой.
– Хочешь, поведаю тебе один секрет?
Тут уж сердце Ориола не выдержало: выскочило из груди и отпечаталось на еще сыром холсте.
– Не шевелитесь, – сказал он, чтобы скрыть изъяны на картине.
– Я знаю одну вещь, о которой командованию ничего не известно.
Валенти Тарга чувствовал себя счастливым, когда выступал в качестве носителя новой информации. Это была власть в самом чистом виде, информация против незнания, правда против хаоса. Вопреки предупреждению художника, он взял из пепельницы недокуренную папиросу и, зажав ее между пальцами, указал на Ориола:
– Хочешь знать, что это за секрет?
Ориол не сказал ни да ни нет. Если бы он ответил да-да, расскажите мне, алькальду такой интерес мог бы показаться подозрительным. А если бы сказал нет, не хочу я ничего знать, то это тоже могло послужить поводом для подозрений, ибо кому же не хочется узнать важную тайну, особенно в такие смутные времена. А посему он вышел из положения, изобразив на лице некое подобие улыбки, и сделал вид, что сосредоточился на бровях. Тогда Валенти не утерпел.
– Маки уходят из нашего района, – сказал он, глядя художнику прямо в глаза, дабы уловить его малейшую реакцию.
– Откуда вы это знаете? – Ориол вновь сосредоточился на холсте, чтобы дать понять, что его это, может быть, и интересует, но не слишком. Кроме того, он не желал делать над собой усилие, чтобы выдержать взгляд Валенти.
– Это секрет, – ответил тот, очень довольный собой. – Но мне это известно из очень надежного источника.
Маки покидают наш район. Прощай навсегда, друг Моррот, которого мне не суждено было узнать при жизни. Вот она, страшная тайна. Но при этом ни малейшего намека на знаешь, меня тут на днях хотели убить, и мне доподлинно известно, что это был ты. Ни малейшего намека на ах ты, сукин сын, десять дней назад ты попытался прикончить меня выстрелом в затылок. В ресторане «Станция Виланова», я ясно выражаюсь? Ничего такого. Зато алькальд с удовольствием поведал учителю, что, возвращаясь из Поблы, он случайно встретил на дороге жандармский патруль, который проинформировал его об одном очень важном происшествии, так что полковник Салседо, который считает, что это он тут, в горах, всем командует, увидит, что власти Тремпа гораздо лучше осведомлены о том, что здесь происходит. Начальник-то он совершенно никудышный и некомпетентный, а думает, что может давать мне уроки патриотизма и вставлять палки в колеса, пользуясь отсутствием бедняги Юсте, который все еще не пришел в себя после той передряги.
Последовала долгая пауза. Валенти докурил папиросу и раздавил ее в пепельнице. Видимо, при этом он думал о полковнике Салседо.
– Ах да, завтра ты ужинаешь с товарищами из области.
– Я?
– Да. К нам приезжает товарищ Клаудио Асин, и я хочу, чтобы ты с ним познакомился.
– Кто это?
– Святой и воин. Мой учитель. – Потом, указывая на художника пальцем, заметил: – Надень форму. – И, поколебавшись несколько секунд, добавил: – Ты же можешь закончить к завтрашнему дню?
– Что, картину? – Ориол широко развел руками, давая понять, что говорит как есть и не собирается хитрить. – Это невозможно, даже если мы проведем бессонную ночь, а утром я не пойду в школу.
– Возьми выходной, я тебе разрешаю.
– Но и в этом случае мы не закончим. Кроме того, пострадает качество картины.
– Ну нет, на такое я не пойду. – Какое-то время Тарга раздумывал, потом покачал головой. – Очень жаль.
– Вы хотите стать заместителем главы региональной организации движения?
Возможно, он переборщил. Или нет. Взгляд Валенти, пробуравивший его сквозь еще не до конца рассеявшийся дымок от папиросы, вызывал страх. Вот сейчас он скажет мне ах ты сукин сын, десять дней назад, и так далее.
– Ах ты, какой ушлый! Откуда тебе это известно?
– Да так, по некоторым признакам догадался.
– Если ты мне поможешь, клянусь, я назначу тебя своим личным секретарем.
Он что, играет со мной?
– Сочту за честь, сеньор алькальд. А как я могу вам помочь?
– Ну, для начала займешься всякими бумажными вопросами, у тебя хорошо получается писать, а я, по правде говоря, просто теряюсь… В мэрии есть бумаги, которые…
– То есть вы хотите, чтобы я помог вам с муниципальными документами?
– Именно, во всяком случае, пока мы не подыщем секретаря муниципалитета…
Ориол молчал. Что он мог ответить?
– Я буду выплачивать тебе дополнительное жалованье. – Словно все уже было решено. – А потом, ты можешь написать мне доклад о… Подожди… знаешь, давай с портретом на сегодня закончим. Я расскажу тебе, что ты можешь сделать для меня…
Вот так мне пришлось заняться написанием панегирика, который я бы все равно вынужден был писать, даже если бы на меня по воле случая не вышли маки, но только тогда я составлял бы его как человек, сломленный страхом; теперь же я писал его, зная, что служу делу свободы и справедливости. Это был пафосный доклад, свидетельствовавший о крайне своевременном появлении Тарги в зоне, сильно пострадавшей от действий маки, население которой в основном состояло из необразованных людей, обремененных порочными идеями, которые внушили им анархисты и коммунисты в эпоху политического хаоса, а также о том, как он сумел в короткий срок навести в этой зоне порядок. И прочее в том же роде. Местному населению, разумеется, очень повезло, ибо теперь оно может рассчитывать на сеньора Таргу, у которого не дрогнет рука, когда речь идет о защите Отечества. Предполагаемый вывод, к которому, очевидно, должен был прийти адресат по прочтении сего доклада, заключался в том, что однажды Валенти Тарга, торенский убийца, может быть причислен к лику святых. Завершался текст пожеланием долгих лет жизни выдающемуся патриоту Валенти Тарге Сау. Да здравствует Франко. Вставай, Испания.
Двойная игра – это нож с двойным лезвием. Стоит чуть утратить бдительность – и ты порежешься. Мне очень, очень страшно, доченька.
Снова шел снег, и Тина Брос поглаживала Доктора Живаго, задумчиво глядя на усталые хлопья, неторопливо опускавшиеся на деревню и покрывавшие все вокруг белым ковром. Она провела полдня, обзванивая больницы, любезным, но твердым тоном рассказывая байки о докторской диссертации, посвященной сороковым годам; она бессовестно лгала, совсем как Жорди, называя вымышленные имена и клятвенно обещая в примечании к диссертации поименно перечислить всех, кто оказал ей столь неоценимую помощь; в конце концов она сдалась, убедившись в том, что ни на йоту не продвинулась в своих изысканиях и что совершенно абсурдно надеяться, будто ей удастся выяснить и выведать нечто новое там, где все раз и навсегда определено и многократно освящено без права пересмотра в силу неумолимой категоричности, с какой устанавливалась так называемая историческая правда. Она закрыла записную книжку, испещренную торопливыми, неразборчивыми заметками, и завороженно предалась созерцанию снега, в почтительной тишине окутывавшего белой пеленой дома и улицы. Перед ней – сотня сложенных аккуратной стопкой фотографий, составляющих изобразительный ряд ее книги о домах, улицах и кладбищах Пальярса, уже практически завершенной, а в голове – тетради Ориола Фонтельеса, полные белых пятен и вопросов, не дающие ни малейшей зацепки для определения местонахождения его дочери, девочки без имени как для ее отца, так и для меня. Она поставила Юрия на пол, взяла записную книжку и решительно вышла из гостиной. Потом впервые после отъезда Арнау вошла в его комнату. Все в полном порядке, словно он просто отправился на выходные в поход, каждая вещь на своем месте, Боже мой, ну откуда у нас взялся этот ребенок, избравший жизнь, о существовании которой мы даже не подозревали?