Вдобавок ко всему, когда подали спаржу с трепангами (которые стоят просто немыслимых денег, каждый трепанг обошелся в двадцать дуро, а эта привереда с роскошной диадемой к ним даже не притронулась, зато за обе щеки уплетала спаржу, которая наверняка из банки), сеньору Феликсу Сентельес-Англезола пришлось с вымученной улыбкой, которая должна была выглядеть учтивой, терпеть самовлюбленные разглагольствования своего новоиспеченного зятя о ракетках для настольного тенниса, которыми в нашей фирме занимаюсь лично я, и о переговорах с Санкт-Морицем об интереснейших контрактах, а также о системе под названием форфэ, которая необыкновенно удобна, послушай, нам еще очень многому надо учиться у Европы, короче говоря, работа у меня очень увлекательная и блаблабла… и в какой-то момент он вдруг размечтался, что вот сейчас сеньора Элизенда Вилабру склонит к нему свою благородную голову и скажет не беспокойтесь, Феликс, банкет я беру на себя. Уж она-то может себе это позволить, для нее это ерунда. Но она такая, какая есть, ей даже в голову не придет мне это предложить, если только я не сделаю первый шаг. А я не решаюсь даже намекнуть ей на это.
– Не думаю, что сейчас подходящий момент говорить об этом. – Кике (сын Эстеве из продуктовой лавки) улыбнулся роскошной племяннице одного из военных, которую вел под руку в танцевальный зал. Элизенда застыла на месте и решила, что, пожалуй, пришло время принимать серьезные меры: этой улыбкой парень подписал себе приговор, и она сумеет донести это до него так, что он никогда в жизни не забудет.
Так она и сделала. На следующий день, уже в Торене, она вызвала его в дом Грават, терпеливо дождалась, пока Кармина пойдет спать, провела его в спальню, позволила ему добросовестно любить себя, и когда он был полностью в ее власти, изможденный и выжатый как лимон, предающийся размышлениям о превратностях судьбы, нагой, наслаждающийся после любовных утех сигаретой, развалившийся на постели с отсутствующим взглядом, наверняка думающий о других женщинах, она оделась и с порога спальни сообщила ему у тебя два часа на то, чтобы забрать свои солнечные очки из служебного шкафчика в лыжной раздевалке.
– Что?
– Ты уволен. Ты больше не руководишь лыжными инструкторами Туки. Ты больше не инструктор. Ты больше никто.
Кике повернулся к ней, бросил непогашенную сигарету в пепельницу и вскочил на ноги. Встав перед Элизендой, попытался осознать, что она сказала.
– Но почему?
– Из-за твоей некомпетентности. – Она взглянула на часы. – Время пошло.
– Но что я сделал?
– Трахался с Лали Местрес, с Глорией Кольядо, с Мамен Велес де Теной, которая старше меня, с Соней Руис, которая младше… – Она вытащила из кармана платья бумажку и продолжила: – А также путался с Гари Спейдером, белокурым ангелочком, и с Рикардито Теной, то есть получился дуплет: мать и сын. Мамен ведь уже шестьдесят. Тебе не противно?
– Я хороший тренер.
Это был своеобразный способ признаться, что да, были и Лали, и Глория, и Мамен Велес, и Гари, и Рикардо, и прочие, о которых ты даже не подозреваешь, шельма ты этакая. Потому что тебе далеко не все известно; у меня ведь в послужном списке еще один аппетитный дуплетик: когда я понял, что твои контакты с родителями Мерче Сентельес-Англезола-и-Эриль преследуют совершенно определенную цель, я поспешил провести с ней два шикарных уик-энда. И для круглого счета мне следовало бы довести до твоего сведения, что однажды я прижал в душевой кабинке твоего любимого Марсела, оттрахал его как следует, и ему очень понравилось. Так что у меня целый большой триплет. В Америке это назвали бы хет-триком. Твой сынок тебе об этом рассказывал? Просто мне нравится пробовать все новое, мне нравится утирать тебе нос, когда ты думаешь, что не только мне сейчас нос утерла, но и всегда во всем на голову меня выше, и еще мне нравится спать с тобой, да, ты женщина немолодая, но обладаешь какой-то удивительной притягательной силой; но всему есть предел, особенно если ты столько лет изображаешь из себя преданного пса, а когда я наконец вхожу в роль хозяина, унижаешь меня, и сообщаешь, что игры закончились, дорогой, мы вернулись к действительности, и велишь мне отправляться восвояси и обучать людей ломать ноги на склонах Тейшонеры.
– И что? Таких тренеров, как ты, хоть пруд пруди.
Нет, это неправда, тренер ты каких поискать. Но я безумно устала от всей этой фальши и крайне возмущена, что распространяются слухи о том, о чем никто не должен знать. Ты же знал, несчастный, что первым правилом наших отношений, самым важным правилом была абсолютная тайна, и ты мне в этом поклялся моим влагалищем, помнишь? Мне будет тебя не хватать.
– Я просто тебе надоел.
– Я возмущена, потому что ты не только обманывал меня, но и открыл нашу тайну Мамен. Кому еще ты разболтал о наших отношениях?
– Я ничего ей не говорил. Клянусь тебе.
– Какое же ты ничтожество.
– Клянусь тебе, я не…
– Не утруждай себя. Если хочешь, я организую вам очную ставку, и вы выясните отношения.
– Если будешь вести себя как последняя сволочь, я все расскажу прессе. Клянусь, мне на это наплевать. Но представь себе, какой разразится скандал.
Элизенда порывисто схватила одежду Кике и вышла из комнаты. Затем, разъяренная, вернулась в спальню с одеждой в руках. Сделала над собой усилие, чтобы успокоиться.
– Если ты еще когда-нибудь посмеешь мне угрожать даже в шутку, – сказала она, – я тебя убью.
Она вышла из спальни, открыла входную дверь и вышвырнула одежду на мостовую. Первый опрометчивый жест после стольких лет тщательно, до миллиметра рассчитанных действий с обязательной оценкой возможных последствий. Звезды окутали мягким светом носки, трусы, куртку, брюки, футболку и рубашку отвергнутого любовника. И дымящийся окурок, который на противоположном конце площади кто-то бросил на землю.
Два сигнала означали, что на перевале Бонайгуа нет патрулей из Сорта. Три – что в Валенсия-д’Анеу замечено передвижение военных. Пять – избегайте долины, не покидайте гор, и да поможет вам Бог (или кто другой). Больше пяти миганий – знак того, что лучше бы вам было не заявляться на чердак школы в Торене, потому что вас, несчастных, чуть было не застукали там, вы практически оказались в смертельной ловушке. Система была весьма примитивная, но зато действенная. И вне всякого сомнения, опасная для того, кто эти сигналы посылал, потому что точно так же, как две, три, четыре, пять или больше вспышек света видели те, кому они были адресованы, их замечал и капрал Фаустино Пакон из гарнизона Сорта, которому было велено патрулировать долину Батльиу, ибо некий чин из командования откуда-то прослышал, что грядут веселенькие ночки, а посему следует выходить в ночной дозор, как у Рембрандта. Какого хрена там что-то мигает? Кому, черт побери, адресовано это мигание? Пожалуй, надо это отметить в донесении.
Ориол стоял вместе с лейтенантом Марко в полной темноте у окна учительского дома, устремив взгляд в сторону перевала Канто, что у подножия горы Торрета-де-л’Орри, хорошо осознавая, как хрупко спокойствие спавших в это время на чердаке школы беженцев, и думая я прихожу сюда лишь затем, чтобы смотреть в окно и следить за проблесками нашего маяка в горах; но я не хочу возвращаться сюда без Розы и моей безымянной дочери. И еще он раздумывал о том, что предложил ему Валенти Тарга: ему поручалось собрать всех местных учителей и убедить их разом примкнуть к Фаланге, стать ее членами, и он ответил да-да, какая прекрасная идея, да, но при этом снова подумал про себя Элои! Элои! ламма савахфани?
– Что ты об этом думаешь?
– Прекрасная идея.
– Что за прекрасная идея? – удивленно спросил Вентура.
– Это мысли вслух. Извини.
Они говорили шепотом, потому что в молчаливой, тревожной и подозрительной деревне ночь делает достоянием гласности любое покашливание, крик во сне, храп, зависть, а стены становятся тоньше папиросной бумаги.
– Ты нервничаешь.
– Да. Я хочу выйти из борьбы.
– Но сейчас ты не можешь этого сделать.
– Люди ненавидят меня. Твоя жена меня ненавидит. Почему ты не скажешь ей, что…
– Нет, – перебил его Вентура. – Так безопаснее. Безопаснее для всех. – И обращаясь к темноте за окном: – Разве ты не видишь, что сейчас не можешь все это оставить?
Они немного помолчали, продолжая пристально вглядываться в ночную тьму. Одинокая звезда в мимолетном падении начертала на небе чье-то несбыточное желание.
– Моя жена меня тоже презирает. Это невыносимо. И она сделает так, что и дочь будет меня презирать.
Словно подчиняясь велению падающей звезды, лейтенант, не отрывая взгляда от Торреты, в полной темноте достал из кармана какую-то бумажку и протянул ее Ориолу.
– Что это?
– Прочти.
Учитель развернул бумажку и при колеблющемся свете зажигалки лейтенанта прочел Пласета-де-ла-Фонт, три, Барселона.
– Что это?
– Место проживания твоей жены и дочери.
Пласета-де-ла-Фонт, три, Барселона. Место проживания Розы и моей дочери, не знаю, как тебя зовут.
– Я поеду туда в воскресенье.
– Нет. Мы уведомим тебя, когда будет можно, но до Рождества даже не думай.
– До Рождества? – Он подсчитал на пальцах: – Один, два, три, четыре, пять месяцев ожидания? Ты с ума сошел!
– Это ты поведешь себя как сумасшедший, если не сделаешь, как я тебе говорю.
– Откуда мне знать, доживу ли я до Рождества?
– Этого никто не знает. Сожги бумажку. Не подвергай их опасности по нашей вине.
Пласета-де-ла-Фонт, три, Барселона. Что это, пансион? Почему ты так стремительно сбежала от меня, ведь я постепенно искупаю свою вину? Пласета-де-ла-Фонт, три, Барселона, бормотал он, сжигая листок в блюдце, которое иногда использовал в качестве пепельницы. И поскольку думать о семье было невыносимо, он, не переставая вглядываться в темноту, сказал это Тарга заставляет меня нервничать. У меня такое впечатление, что он что-то подозревает.
Лейтенант Марко пробормотал что-то тоном, который не понравился Ориолу. Он раздраженно сказал: