Позади только что открытого памятника погибшим Серральяк-каменотес укладывал в плетеную корзину зубило, которое он использовал для последних исправлений, ведь всегда найдется какой-нибудь плохо подогнанный камень, который все портит. Если бы у него был острый слух, то он бы узнал, что сеньор алькальд пригласил Ориола на встречу в узком кругу, где ты сможешь познакомиться с Клаудио Асином, наверняка тебе это придется по душе, и Ориол сказал да-да, я был бы ужасно рад. Тут он подхватил Валенти под локоток и, подведя его к монументу, стал рассказывать ему об идее, которая недавно пришла ему в голову: создать эпическую фреску о подвигах великих завоевателей, и сеньор Валенти слушал его с большим интересом, поскольку он, вне всякого сомнения, как раз и был одним из этих великих завоевателей; тем временем Пере Серральяк собирал свои инструменты, а помогал ему маленький мальчик, который с энтузиазмом тащил корзину и спрашивал отца, позволит ли тот ему выдолбить буквы на новой плите, на что отец, вынув изо рта папиросу и сплюнув крошку табака, отвечал поглядим, Жаумет, а теперь давай, поторапливайся, пора отсюда уезжать.
– Дай мне еще немного посмотреть, ну…
– Жауме…
– Ну одну только минуточку!
Мужчина дал сыну легкий подзатыльник и с суровым выражением на лице оттащил его от памятника, говоря пошли, пошли отсюда, и ребенок подумал какая все же жизнь несправедливая штука, я всего лишь хотел еще немного посмотреть на буквы, которые сам выгравировал; отец дурак, что ли?
Поверх плеча сеньора Валенти Ориол увидел, как с тыльной стороны к памятнику подошли двое мужчин, одетые как Пере Серральяк и с такой же корзиной; они присели на корточки, словно собираясь в последний момент что-то подправить на монументе.
– И где мы ее поместим?
– Что ты имеешь в виду?
– Фреску.
– А. – Придумывая на ходу: – Ну, например, в мэрии Сорта, в зале заседаний.
– Или в Торене.
– Ну или в Торене, почему бы и нет?
Похоже, они закончили, сказал себе Ориол, видя, что двое мужчин встали. В этот момент, несмотря на явный интерес к теме фрески, Валенти прервал беседу и отошел от памятника, поскольку гражданский губернатор знаками давал ему понять, что уезжает. Так Ориол неожиданно остался перед памятником без своего собеседника, мечтая, чтобы и другие люди вокруг исчезли: проваливайте отсюда, отправляйтесь пить вермут куда-нибудь подальше. Внезапно пошел дождь, люди стали расходиться, центральная часть площади постепенно опустела, и Ориол нелепо застыл в полном одиночестве перед каменным изваянием: только он, камень, воспоминания и бомба. Он отступил на несколько шагов, намереваясь бежать, но наткнулся на треногу фотографа, которому было поручено увековечить важный момент в жизни городка; засунув голову под черную тряпку, тот наводил фокус на только что открытый памятник. На площади почти не оставалось людей, когда сильнейший, оглушительный, мощный взрыв потряс городок и расколол памятник павшим героям на пять частей, превратив его из только что открытого в только что развалившийся. Один из кусочков грубоватого, но весьма выразительного изваяния угодил прямо в сердце незадачливого фотографа, который тем не менее успел сделать последний в жизни снимок. Бег, суета, панические крики, яростные вопли, вспышки гнева, черт бы побрал этих маки, которых не существует, будь проклята мать, что их породила; и Ориол стал кричать, указывая в сторону дороги и реки, сюда, сюда, вот они, и вооруженные мужчины последовали за ним в поисках виновников столь ужасного преступного теракта, случившегося вопреки тому, что Господь Бог наш всегда с нами. Моя безымянная доченька, в какой же страшный мир мы тебя впустили! Ведь там действительно мог пострадать любой случайный прохожий. Несчастный Перет из дома Молинер, погибший на месте в момент вспышки своей камеры, еще долго лежал на плитах площади в ожидании судей, судебных медиков и коллег-фотографов из полиции. Пятьдесят девять процентов были немедленно отправлены по домам под лозунгом здесь ничего не произошло, вы же понимаете, всегда найдется парочка недовольных, не волнуйтесь, а Вентура, мать несчастного семейства, прятала торжествующую улыбку, поскольку была уверена, что сегодня она и ее Жоан оказались в одно время в одном месте.
Двумя часами позже, когда солнце благоразумно решило скрыться за вершинами Тоссал-Рой и Тук-де-ла-Комета, на Главной площади воцарилось спокойствие; здесь разместился взвод солдат, которые были полностью сбиты с толку противоречивыми приказами белокурого капитана, громко пререкавшегося с Валенти Таргой и остальными участниками властного ансамбля, слегка осиротевшими после стремительного бегства гражданского губернатора, продиктованного соображениями неукоснительного соблюдения безопасности государственного чиновника столь высокого ранга: как можно скорее предоставьте мне конкретные результаты расследования, и чтобы они были у меня в кабинете не позднее завтрашнего утра. Алькальд Сорта ругал всех на чем свет стоит (надо же было такому случиться в присутствии гражданского губернатора) и мечтал содрать шкуру со всех маки, какие только есть во вселенной; пока же он остался один на один со своим горем перед скромным, но великолепным, грубоватым, но весьма выразительным разрушенным монументом, в то время как люди Валенти, коротко допросив Серральяка, который был крайне возмущен тем, что бандиты разрушили главное произведение его жизни, пытались с его помощью выяснить, кто, когда и как начинил этот проклятый камень какой-то хренью, словно петарду на Иванов день. Это могло случиться, только когда я ушел.
– А откуда нам знать, что это не ты заложил бомбу еще раньше?
– Если ты еще хоть раз посмеешь намекнуть, что я…
– Посмотри, – сказал Валенти Ориолу. – Может быть, тебе это пригодится для фрески, ведь никогда не знаешь…
– Какой фрески?
– Ну, которую ты собираешься написать в мэрии.
Доченька моя, я… Я сказал, что расскажу тебе все как есть, и именно это я и собираюсь сделать. Если бы я отказался с ним сотрудничать, то, возможно, сейчас был бы уже мертв. Но ведь с тех пор я практически и не живу вовсе. Похоже, несколько часов назад патруль задержал мужчину, который занимался тем, что по ночам подавал световые сигналы со стороны перевала Канто, в окрестностях холма Эмбонуи, или еще выше, с вершины Торрета-де-л’Орри. Они выслеживали его уже несколько дней, а о его существовании стало известно за несколько недель до этого, хотя жандармы и не знали, в чем конкретно состоит его деятельность; ему все время удавалось улизнуть из-под самого их носа, не оставив никаких следов. Пока донос недовольного соседа и авария, случившаяся с мотоциклом, на котором он перемещался, не позволили им схватить его. Речь шла о мирном крестьянине, жителе Рибера-де-Монтардит, коллаборационисте, красном, предателе, республиканце, педерасте, каталанисте, коммунисте, сепаратисте, жидомасоне, который, когда было нужно, отправлялся в назначенное место, откуда ровно в одиннадцать часов посылал два световых сигнала, или три, или, да хранит нас Бог, целых пять отчаянных сигналов, полагая, что холод и страх, которые он испытывал, пойдут впрок другому такому же трусу, как он. Он служил маяком у мерзких маки целых пять месяцев, пока своевременный донос не поставил финальную точку в его горной навигации.
Пылая праведным гневом после скандального происшествия с бомбой, фалангисты целой процессией отправились в Монтардит, в дом преступника, который сидел в наручниках перед своим сараем, и издевательски посмеивались, когда один из помощников Валенти Тарги, тот, что с кудрявыми волосами, несколько раз ударил его сапогом в живот, да так, что несчастный начал харкать кровью, однако так и не назвал имени ответственного за связь и контакты местного сопротивления. Мучитель удвоил свои героические деяния, яростно выспрашивая пленника, где, черт возьми, скрывается Элиот и кто он. А? Ты слышишь? Где и кто. Однако мужчина, который от жестоких побоев уже почти бился в конвульсиях, захлебываясь собственной кровью, начал бормотать что-то непонятное, а я, доченька, молчал и даже улыбался, переводя взгляд с палача на жертву, не находя в себе мужества положить конец жестокой пытке, не в силах вмешаться; в какой-то момент мне показалось, что крестьянин смотрит мне прямо в глаза, и у меня создалось впечатление, что он все обо мне знает, но не хочет говорить.
– А вы знаете, что одним ударом ноги можно убить человека? – сказал высокий худой тип, не знаю, откуда он взялся, хотя позднее я узнал, что это был не кто иной, как прославленный Клаудио Асин, любимый идеолог Тарги, источник его вдохновения, понимания мира, жизни, Отечества. Клаудио Асин, он всегда с нами.
– Вот уж открытие!
– Разумеется, это известно, – продолжил теоретик, – но дело в том, что можно экспериментировать с различной степенью боли и утратой способности сопротивляться. Это целая наука.
– Это могло бы представлять интерес для армии.
– И для полиции. – Асин пристально посмотрел на них и повторил: – Для полиции, товарищи.
– Это правда, – признал кто-то не столь прозорливый, возможно Тарга. – Но этот-то не сдался.
Прославленный Клаудио Асин отстранил двух товарищей и встал перед скорбной кровавой массой, некогда бывшей крестьянином. Солидным тоном публичного лектора он объявил, что республиканцы (тут он произвел показательный удар ногой по почкам своего наглядного пособия) никогда не раскаиваются в том, что совершили, их можно лишь разгромить и уничтожить.
– Это просто утопия, – вмешался тут я, доченька, – полагать, что республиканцы могут раскаяться в своих преступлениях.
– Вот именно, – с удивлением взглянул на меня Клаудио Асин, ориентир и путеводная звезда Тарги. Он положил руку мне на плечо. – Как тебя зовут, товарищ?
– Фонтельес.
– Это учитель из Торены, о котором я тебе рассказывал, – гордо вставил Тарга.
– А, знаменитый учитель. – И глядя на стоявшего перед ним на коленях крестьянина: – Именно поэтому наш священный долг – постоянно держать их в состоянии полного разгрома и поражения. Единственное средство против упрямства – это абсолютный террор, жестокий, беспощадный, осуществляемый тем, кто владеет Истиной.