Она оставалась с больной до тех пор, пока Роза, совсем обессиленная, не забылась тревожным сном. Тогда монашенка занялась осмотром ее сумки, надеясь найти хоть какую-то зацепку, пока не явилась ее сменщица. И тогда, вместо того чтобы отправиться спать, она прошла в свой рабочий кабинет, взвесила тяжесть грехов на стоявших там весах, сочла, что солгать – это меньший грех, чем бросить новорожденного на произвол судьбы, бросила взгляд туда, где Роза из последних сил боролась за то, чтобы выжить ради своего сына, и заказала телефонный звонок в деревню Торена. В руке у нее была карточка некоего Пере Серральяка, мраморщика из Сорта, проживающего в Торене. В Торене было всего десять телефонов. Ее с большим трудом соединили с телефонисткой; она попросила связать ее с Серральяком, но ей ответили, что у него нет телефона, и сказали, что могут сходить за ним. Тогда она прямо спросила об Ориоле Фонтельесе, и Синтета, телефонистка, крайне взбудораженная всем, что происходило в тот момент в Торене, сказала это учитель, что ли? Вы имеете в виду учителя? И монашка-клятвопреступница инстинктивно потупила взгляд, как, по всей видимости, делала это в присутствии доктора, и спросила так Ориол Фонтельес – учитель? И через несколько секунд добавила я должна с ним поговорить по чрезвычайно важному делу, очень серьезному делу.
Синтета, вся в слезах, не обнаружила учителя в школе и, заметив свет в церкви, подумала, что, может быть, священник… После долгого ожидания и пощелкивания в трубке сестра Рената услышала властный женский голос, который сказал слушаю, с кем я говорю. Сестра Рената объяснила, что ей необходимо во что бы то ни стало связаться с доном Ориолом Фонтельесом. Элизенда колебалась. Она собиралась было уже повесить трубку, но ее остановило природное чутье на важные вещи, хотя в тот момент ей было совсем не до тонкостей восприятия. Сестра Рената настаивала на необходимости разговора непосредственно с сеньором Ориолом Фонтельесом.
– Он не может подойти… Это… Это невозможно, – бесконечно усталый голос Элизенды.
– Но у меня для него крайне важное сообщение.
– Сеньор Ориол Фонтельес только что умер, – ледяной голос Элизенды.
– Простите. Я…
Несмотря на все, что происходило с ней в эту минуту, Элизенда сохраняла самообладание.
– О чем вы хотели с ним поговорить?
– Ну, понимаете… дело в том, что его жена умирает.
– Роза?
– Да. Их сын у нас.
– Но у Ориола Фонтельеса дочь.
– Нет, сын.
Несмотря на все, что в этот момент происходило в Торене, несмотря на все эти поистине ужасные вещи и даже на то, что все четыре общественные лампочки, не выдержав такого напора ненависти и злобы, разом погасли, Элизенда осознала важность известия и, стараясь не думать о звучавших на улице выстрелах, сказала:
– Я – близкий друг семьи. Поэтому я лично позабочусь о мальчике. Я отправлю своих адвокатов по адресу, который вы мне укажете.
Сестра Рената, вожделенная мечта доктора, услышав в этом невозмутимом голосе властные нотки, требующие от нее полного подчинения, повесила трубку, особенно обеспокоенная словом «адвокаты»; она решила, что, видимо, прежде всего ей следует посоветоваться с начальством, и подумала, что ей придется признаться в том, что она солгала у постели больной, а также что если бедная женщина все же выживет, то она не сможет смотреть ей в глаза; при этом она и думать не думала о том, что доктор, когда она рядом, не может оторвать от нее глаз и только и мечтает о том, чтобы провести доскональный осмотр ее тела, а также о том, что в свои двадцать с небольшим, спустя три года после того, как она вступила в орден с твердым намерением полностью посвятить себя служению немощным, она по воле обстоятельств оказалась единственной распорядительницей судьбы младенца.
Было уже темно, когда Тина вышла из больницы, размышляя над тем, что Роза так и не узнала всей правды о муже, который обманывал ее не только с любовницей, но и с тайной войной. Жоан. «Мою дорогую безымянную доченьку» звали Жоан, и в этой больнице его след окончательно теряется, как если бы мальчик умер вместе с Розой. Смятение, в которое ее погрузили сделанные открытия, не позволили Тине расслабиться во время посещения врача, и ее гинеколог, в этот раз необычно молчаливая, проводя осмотр, сделала ей больно, после чего, когда они уже сидели друг напротив друга, долго молчала, устремив взгляд в пустоту, отчего Тине стало совсем не по себе.
– Скажите мне все как есть, доктор.
Врач посмотрела на нее, потом робко, почти незаметно улыбнулась и порывистым движением взяла лежавшие перед ней бумаги, словно защищаясь ими от неведомого врага.
– Необходимо удалить опухоль, – наконец сказала она почти неслышно.
Ну вот, Тина всю жизнь боялась этого мгновения, и теперь этот отвратительный момент наступил. Теперь агрессивная химиотерапия в больших дозах, резкая потеря веса, облысение и смерть.
– Она очень большая?
– Метастаз нет, и это очень хорошо. Но операцию надо делать как можно скорее.
– Но я не взяла с собой пижаму.
Несмотря на все напряжение, доктор улыбнулась. Потом взяла ежедневник, и они определились с датой госпитализации. Врач заверила Тину, что будет все держать под контролем, что химиотерапия не будет слишком агрессивной, что опухоль обнаружена вовремя, я бы сказала, более семидесяти процентов за то, что все обойдется, сюрпризов в таких случаях практически не бывает, что Тине, в общем-то, насколько это возможно в подобной ситуации, даже повезло; и уже в такси, глядя широко раскрытыми глазами в никуда, она повторяла ни фига себе, и она еще говорит, что я должна быть довольна, и ужин с матерью был очень нелегким, особенно когда ей пришлось выдержать заупокойные причитания несчастной бабушки по поводу того, что ее единственный внук исчез, ничего не объяснив, ограничившись лишь коротким, торопливым звонком бабушка, я ухожу в Монтсеррат, а она: что значит «ухожу в Монтсеррат»? А он: я стану монахом. Бабушка подумала, что Арнау шутит, и никому ничего не сказала. Даже дочери не позвонила, поскольку просто-напросто не поверила. И теперь с открытым ртом выслушала подтверждение сей нелепой шутки от своей дурочки Тины, которая позволила бежать ее единственному внуку.
– Мама, не начинай. Так уж случилось, ничего не поделаешь.
– Это ваша вина.
Да, я знаю, что весь мир – моя вина, но думаю, что если Арнау захотел бы поделиться своими мечтами, он бы удивил нас ничуть не меньше, чем тебя.
– В этом нет ничьей вины. Он принял решение взрослого мужчины.
– Вы его плохо воспитали. – После долгого, многозначительного молчания: – Ну а как поживает Жорди?
Рога мне наставляет.
– Хорошо.
– А ты? Что с теми неприятными ощущениями?
Рак груди.
– Ничего, все прошло.
Мадам Корин (вне работы Пилар Менгуал) с тревогой посмотрела на даму и двух ее спутников. Она не смогла толком разглядеть лицо сеньоры, поскольку оно было скрыто темной вуалью.
– Вы понимаете, что если я сделаю то, что вы требуете, то потеряю клиента?
– Ваши производственные проблемы меня совершенно не волнуют, – сказал бледный адвокат Газуль, стряхнув на блюдечко пепел.
– А меня очень даже волнуют. – Она повысила голос: – Да что вы о себе возомнили…
– Если вы будете упорствовать, – мягко перебил ее Газуль, не глядя ей в глаза и делая затяжку, – нам не останется ничего иного, как отправиться в полицию, где мы заявим, что, вопреки официальному запрету самого каудильо, Гнездышко продолжает процветать, и укажем его точный адрес; скорее всего, первым делом здесь появится отряд возмущенных фалангистов, которые разнесут все в пух и прах; а потом явится полиция, и тогда мы расскажем о том, что случилось здесь в прошлое Рождество с галисийской девушкой. – Он выплюнул крошку табака и любезно улыбнулся мадам. – Это наше контрпредложение.
Мадам, побледнев от ярости, встала, подошла к одному из шкафчиков, открыла дверцу ключом, который у нее был в руке, и извлекла оттуда другой ключ, с которого свисала бирка с номером пятнадцать; у Элизенды екнуло сердце.
– Третий этаж. – Газуль вырвал ключ у нее из руки. – И бога ради, не шумите.
Полный мужчина незаметно подмигнул слезящимся глазом даме под вуалью, и все трое покинули гостиную Гнездышка, направившись к лестнице, ведущей на третий этаж.
– Черт бы побрал этих благородных сеньор, которые грязнее последней шлюшки, – пробормотала мадам, когда гости покидали гостиную. Все трое резко, как по команде, остановились.
– Что вы сказали? – спросил полный мужчина угрожающим тоном.
– Может, вы еще и злиться мне запретите? – ответила мадам, повысив голос и не демонстрируя ни малейшего страха.
– Оставьте ее, – приказала сеньора Элизенда, направляясь к лестнице. Оба мужчины бросили на мадам Корин самый испепеляющий взгляд, на какой только были способны, и последовали за сеньорой.
Газуль вставил ключ в замочную скважину, открыл дверь, и все трое без всякого предупреждения вошли в комнату. Дон Сантьяго Вилабру Кабестань (из рода Вилабру-Комельес и Кабестань Роуре) усердно занимался куннилингусом с молодой пышнотелой женщиной, которую Элизенда сразу узнала: шлюха Рекасенс. Тита, сестра Пили, Милонга, как ее все называют. Сеньор Вилабру, голый, с готовым к подвигам членом, испуганно обернулся. И тут же смертельно побледнел, увидев свою дражайшую супругу, которую не навещал уже пару месяцев, а может быть, и больше; Элизенда, убрав вуаль с лица, решительно направилась к сладкой парочке, в то время как Тита Рекасенс, не понимая толком, что происходит, судорожно сводила ноги. Сантьяго Вилабру прикрыл член обеими руками, а Тита тем временем спрыгнула с кровати с намерением исчезнуть.
– Не двигайся, – властно произнесла Элизенда.
Тайные любовники были так ошеломлены, что оказались не в состоянии контратаковать. Тита застыла на месте, а Сантьяго остался стоять, бледный, красный, зеленый, с единственным желанием оказаться где-нибудь в другом месте.