– Что это мама делает? Что она там ему вещает?
– Замолчи, тебя все слышат.
– Вечно ей надо что-то выкинуть. Она тебе что-нибудь говорила на этот счет?
– Мне? Мы с ней не разговариваем уже целую вечность, дорогой.
Пять минут. Пять минут приватной беседы между святым отцом и сеньорой Элизендой. Когда она возвращается на свое место, посол смотрит на нее с явным почтением. Спрятавшись от посторонних глаз за темными очками, сеньора вновь и вновь возвращается к сюжетам, которые все время бродят у нее в голове и которые только что во время разговора со святым отцом возродились с новой силой. Она вспоминает о своем решении, принятом в день похорон Ориола, – никогда больше не зависеть ни от кого, кроме самой себя. Любой ценой. И еще вспоминает о матери Венансии и ее категоричном наставлении дочь моя, Бог ниспослал тебе более трудную судьбу, чем у других сеньорит нашего училища, ведь ты осталась без матери. А дядя Аугуст? Без матери, доченька моя. А посему я считаю своим долгом заменить тебе ее в важнейший момент твоей жизни, который ты сейчас переживаешь, покидая в свои семнадцать лет наше училище с твердым намерением стать превосходной христианкой, хорошей женой и матерью семейства, а твои родители не могут вести тебя по жизни, потому что твой отец… А дядя Аугуст, матушка Венансия? Это совсем другое, девочка, доченька. Хорошенько усвой: все мужчины – твои враги, потому что они будут ждать от тебя только одного, они хотят лишь одного…
– Чего же они хотят, преподобная матушка?
– Всегда одного.
– Но чего именно?
– Одного. – Тишина в вестибюле. Чемодан ученицы Элизенды Вилабру Рамис («отлично» по религии, арифметике, географии и истории; «хорошо» по латыни и естественным наукам, «удовлетворительно» по домоводству и физкультуре) покорно застыл у ее ног, как пес Кет, когда ему надоедало гонять коров по лугу Сорре. Матушка Венансия не знает, как сказать ей то, что она должна сказать, потому что она ведь не мать. Наконец она туманно произносит «месячные».
– Месячные? Они хотят месячных? – Элизенда топнула ногой. – По мне, так пусть они их вовсе забирают.
– Нет, доченька, я хочу сказать…
У матушки Венансии так и не получилось выразить то, что она хотела сказать. Но она еще раз повторила, что девочке следует опасаться мужчин как греха, потому что они легко могут влюбить в себя с помощью своего особого проникновенного голоса, а если к тому же у них красивые руки и глаза как бездонные колодцы… ты меня понимаешь, доченька? Но не забывай при этом, что когда все же придет время выйти замуж, вот тогда ты должна быть покорной и беспрекословно выполнять все веления мужчины, который станет твоим мужем. Как говорил отец Оссо, главное для достижения счастья в браке – это чтобы женщина добровольно приняла на себя подчиненную роль, коя ей подобает, с радостью удовлетворяя все желания своего супруга. Надеюсь, ты меня понимаешь, дочь моя.
В общем, не очень-то у нее получилось выразить свои мысли по этому поводу. А посему она предпочла сосредоточиться на аспекте, которым владела гораздо лучше, и сказала, что счастливая женщина – это женщина набожная и благочестивая; она ежедневно посвящает свой досуг молитвам, часто ходит в церковь, обладает способностью отличать хорошее от плохого, ибо всегда стремится к конечному добру. Которая воздает благодарность Богу за то многое, что он ей даровал, и прилагает все возможные усилия, дабы сие дарованное ей приносило свои плоды.
– Быть богатой – это грех?
– Да что ты такое говоришь, девочка? Как раз наоборот: богатые люди могут делать добро другим людям, могут помогать братьям своим…
– А как же верблюд и игольное ушко?
– Не надо так буквально воспринимать образы. У тебя есть возможность творить добро, а посему ты обязана делать это при каждом удобном случае.
Больше они ни о чем не говорили. Машина уже давно поджидала Элизенду, и она начала испытывать какой-то странный зуд. Она взглянула в глаза матушки Венансии. Монахиня наконец осознала, что на этом заканчивается пребывание в училище загадочной, способной, молчаливой, строгой, быстрой, благородной, гордой и замкнутой девочки. Она могла бы стать хорошей монахиней. И как минимум превосходной матерью наставницей. Всегда делай то, что должна, если считаешь это своим долгом, сказала она ей, не подозревая, что огнем выжигает в нежной душе девиз, который будет освещать всю жизнь этой девушки.
После похорон Сантьяго и Валенти Тарги и отправки Марсела обратно в интернат Элизенда Вилабру села поразмышлять перед портретом, который написал Ориол. Как она и обещала гражданскому губернатору, на следующий день после внезапной смерти алькальда Торены появился доброволец, готовый заместить его на публичном посту. И сим добровольцем, которого сеньора оперативно вытащила за ухо на поверхность политической жизни, оказался Пере Казас из дома Мажалс; он произнес краткую прочувствованную речь, в которой превознес добродетели своего предшественника, алькальда Валенти Тарги, и пообещал преемственность традиций. Он попытался было взяться не за свое дело, заговорив о строительстве новых домов на склоне Торре, но, заметив взгляд сеньоры Элизенды, дающий ему понять, что они обсудят все, что он должен делать в Торене, несколько позднее, ибо у нее на этот счет есть свое мнение и свои планы, ловко сменил курс своей речи и закончил ее уверениями, что готов верой и правдой служить муниципальному округу, провинции и Испании, после чего со сверкающим взором воскликнул даздравствуетиспания, то есть я хочу сказать да здравствует Франко и вставайиспания.
Этот вопрос решен. Теперь дон Назарио Пратс.
– Как я и сказала вам в день похорон моего дорогого супруга, я хочу получить причитавшуюся ему долю.
– Долю чего?
В гражданском правительстве Лериды были вынуждены изменить порядок приема граждан, поскольку очень красивая, но весьма нетерпеливая сеньора вторглась в кабинет дона Назарио, угрожая заявить на него в полицию и напоминая о своей дружбе с министром Наваррете, и дону Назарио не оставалось ничего иного, как пригласить ее войти, и вот уже два часа они о чем-то беседуют в его кабинете. Запиши имя этой сеньоры, потому что, судя по всему, это важная шишка.
– Долю, причитавшуюся ему от прибыли, полученной в результате транспортировки тридцати тонн американского молочного порошка на остров Мальта, к слову сказать, по бешеным ценам.
– Но есть одна проблема, сеньора…
С тех пор как она овдовела, она стала еще красивее, не знаю даже, я бы с удовольствием трахнул ее прямо здесь и сейчас.
– Какая?
– Агустин Рохас Пернера.
В среду, тридцатого марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, в одиннадцать часов утра, в кабинете гражданского губернатора Лериды (на стене – каудильо, рядом – Хосе Антонио, темные шторы на окнах, придававшие пространству определенную элегантность) сеньора Элизенда Вилабру доказала (и надеюсь, больше мне не придется к этому возвращаться), что все, что она говорит, тут же беспрекословно выполняется. Под беспокойным взглядом дона Назарио она сняла телефонную трубку и попросила предоставить ей прямую линию с министром Наваррете, и вот спустя две минуты ошарашенный гражданский губернатор Лериды услышал, как дама произносит привет, Рикардо, как поживаешь. Да, спасибо. Да, совершенно неожиданно, бедный Сантьяго. Я как раз хотела сказать тебе… Да, есть одно дело, которое он не успел завершить, да. Да. Одно серьезное препятствие. Сеньор Агустин Рохас Пернера, зональный представитель Вертикальных профсоюзов в провинции Лерида. Ну да, он мне вставляет палки в колеса. Договорились: если он проявит понимание, по мне, так пусть остается на своем месте. Спасибо, Рикардо. Как поживает Фелиса? Я рада. Я тоже по вам соскучилась. После Сан-Себастьяна прошло столько времени, а вы по-прежнему в моем сердце. На следующей неделе собираюсь в Мадрид. Хорошо. Жду известий. До свидания, Рикардо.
Она положила трубку, бросила взгляд на часы, потом на губернатора дона Назарио Пратса. И сказала через полчаса нам сообщат, что проблема решена. Шестьдесят процентов – мне. Без моего вмешательства вы остались бы ни с чем.
Пухлая потная рука губернатора нервно поглаживала поверхность стола, на котором, помимо заполненной окурками пепельницы, размещались лишь великолепные серебряные часы, поддерживаемые двумя разъяренными слонами, которые задирали вверх хобот, мужественно бросая вызов ходу времени.
– И скольких же министров вы знаете лично, сеньора Вилабру?
– Министров и будущих министров. Так вы согласны на шестьдесят пять процентов?
Спустя полчаса зональный представитель Вертикальных профсоюзов в провинции Лерида Агустин Рохас Пернера в полном расстройстве звонил дону Назарио, говоря дружище, какое печальное недоразумение. Разумеется, что твое – то твое. И конечно, не подлежит сомнению, что сеньора Вилабру имеет все права… Мы сегодня же все решим: я претендую лишь на три процента комиссионных… Но сеньора Элизенда, слушавшая их беседу по другому аппарату, заявила Агустин, это не то, что тебе велели. Никаких комиссионных, или я официально докладываю обо всем твоему министру.
Никаких комиссионных. И семьдесят процентов ей. В этот день, тридцатого марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, накануне своего сорокалетия, Элизенда Вилабру отчетливо осознала, что нашла свой стиль, тон и способ ведения дел и успешного продвижения по жизни, ради которого она была готова на все. С осмотрительностью умелого охотника она выждала несколько месяцев на тот случай, если вдруг этот таинственный заяц Даудер вдруг выскочит из кустов. Убедившись, что царит тишь да гладь, она занялась улаживанием дел с Тука-Негрой.
– Плачу наличными, – сказала она.
Для Игнази из дома Параче проблема состояла в том, что если сеньора Вилабру покупает его собственность не торгуясь, то наверняка она чует выгоду, которая ускользает от него, и это его здорово злило. Поэтому он продавал свою часть Туки с явной подозрительностью и весьма неохотно. Трое других владельцев тоже недоверчиво отнеслись к сделке, но денежки положили себе в кошелек с удовольствием. Оставался пятый собственник, Рафел Агульяна, родственник Буресов, Бурот, как его все звали, который уже много лет проживал в Лериде.