– Нет, я тебя потеряла.
– А если бы я уехал учиться в Бостон или Кембридж?
– Ты был бы ближе. А сейчас между нами барьер, который…
Она показала на стулья из черного дерева, на бесполезный стол, на крохотную комнатку для свиданий, где они сейчас беседовали, а также на грубую имитацию Мира, изображавшую какой-то уголок Монтсеррат, напротив которой она сидела. По правде говоря, она не знала, что хочет ему сказать, но в любом случае это было совсем не то место, где можно чувствовать себя как дома. Она приехала повидаться с сыном, а ощущала себя так, словно наносит официальный визит.
Арнау взял ее за руку и посмотрел в глаза:
– Мама, между нами нет никакого барьера.
– Ты наверняка молишься о моем обращении в веру.
Она произнесла эти слова язвительно и тут же пожалела об этом. Он же, напротив, слегка улыбнулся, правда не до конца, поскольку задумался о чем-то, и наконец сказал со свойственными ему самообладанием и уверенностью, которым научился явно не у нее, кто я такой, чтобы пытаться изменить твой взгляд на мир. Если я молюсь о тебе, то лишь затем, чтобы ты осталась таким же хорошим человеком, каким была всегда.
Проклятый монах, всегда имевший наготове самый либеральный, самый толерантный, самый умный, самый логичный и успокоительный ответ, словно он заранее обдумал и взвесил его. Словно вся жизнь целиком начертана у него на карте Истины, и ему нужно лишь развернуть какую-то часть этой карты, чтобы в случае сомнения свериться с ней. И на все у него есть ответ, и никаких сомнений, ибо он играет в команде самого Бога.
– Как бы я хотела верить в Бога. Ведь это истинное облегчение верить во что-то…
Арнау был слишком разумен, чтобы отвечать на такие заявления, поэтому он промолчал, но наверняка в этом он был с ней согласен. Тина продолжила:
– Но все, что связано с Богом, – неразрешимая загадка для меня.
– А для меня – нет. Загадка требует поиска доказательств, решений, ответов… Для меня Бог – это тайна, и пытаться познать ее можно лишь через веру.
– То есть ты не нуждаешься в доказательствах?
– Вера держится на вере, а не на доказательствах.
– И ты мой сын?
– Так я полагаю.
Тина замолчала, потому что действительно не знала, что сказать. Однако воцарившееся молчание тяготило ее. Но еще больше ее угнетало то, что оно нисколько не волновало Арнау. Ей захотелось немедленно, все равно как, прервать затянувшуюся паузу.
– Здесь очень холодно?
– Нет.
– Но тебе нужна одежда? Вы прилично питаетесь?
– Как поживает Жорди?
– Твой отец не знает, что я поехала к тебе.
– А почему ты не хочешь, чтобы он узнал?
– Просто я заехала к тебе не из дома. – С раздражением, которого ей не удалось скрыть: – Не придумывай себе ничего такого. Ты знаешь, что его назначили советником мэрии?
– Да. Я получил от него письмо.
Надо же, тут же поспешил рассказать сыну о своем назначении. А больше он тебе ничего не поведал? Не сообщил, что наставляет мне рога?
– Дело в том, что Порта подал в отставку; Жорди был шестым в списке, и, представь себе, выбрали его.
– Он доволен?
– Думаю, да. В последнее время мы не очень часто видимся. – Чтобы сменить тему: – Вы хорошо здесь питаетесь?
– Прекрасно, по этому поводу даже не беспокойся.
– Но меня волнует твое здоровье.
– У нас в общине восемь монахов старше восьмидесяти лет.
– Ты что, всю жизнь собираешься прожить в этих стенах? До восьмидесяти лет? Пока не умрешь? – Понимая, что использует запрещенный прием: – А как же мир? Изобретения, прогресс, природа, фильмы, нужды бедняков, твое личное развитие? – После злорадной паузы: – А женщины?
Арнау снова взял ее за руку и сказал мама, это не жертва, я счастлив, я спокоен, и мне бы хотелось, чтобы ты не переживала так из-за меня: твой сын счастлив, черт возьми, а это далеко не все матери могут сказать.
– Я не вовремя приехала?
– Да нет, что ты, еще чего не хватало. Через три недели у нас будет праздник… Если хочешь приехать…
– А что за праздник?
– Ну… праздник Евхаристии, посвященный братству монахов нашей общины. Я знаю, что…
Через три недели я буду в больнице; меня будут пытаться вырвать из когтей смерти с помощью химиотерапии или чего-то подобного.
– Мы получим приглашение, или что там положено?
– Если вы не хотите приезжать, не…
Тина снова взглянула на висевшую на стене пародию на Мира. Потом сказала, не отрывая взгляда от картины:
– А кто сказал, что мы не хотим?
– Ну, мы же будем служить мессу и все такое…
Мне страшно, Арнау. Я боюсь смерти.
– Мы умеем вести себя прилично. Не беспокойся.
– Почему ты такая грустная?
Моральная власть сына. Теперь сын повелевает тобой и хочет знать, почему ты так печальна. А ты, как все дети, не говоришь ему, что у тебя проблема в семейной жизни и еще одна – с грудью, хотя неизвестно, в таком ли порядке значимости следует их расставлять. А еще судьба учителя-маки, окутанная ложью, которую ты хочешь разоблачить, сама толком не ведая зачем, видимо для того, чтобы спастись самой, чтобы не чувствовать себя виноватой. Жизнь необыкновенно сложна, потому что я очень хочу сказать тебе, что я больна и моя болезнь внушает мне животный страх. Но одновременно я не хочу тебе этого говорить, потому что не хочу, чтобы ты обо мне молился, не хочу, чтобы молитвы смешивались с химиотерапией; чтобы быть последовательной, не утратить цельности, Арнау, понимаешь меня? А вот Жорди вдруг утратил всю свою цельность, которую я в нем видела. Молчание убивает меня, потому что я умираю от желания снова и снова повторять тебе, что я тяжело больна, что мне должны удалить правую грудь и я очень надеюсь, что осложнений не будет; доктор говорит, что осложнений быть не должно, что мне повезло, но я спрашиваю себя, какое же это везение, когда тебе должны удалить грудь.
– Да так, ерунда.
Тина подошла к Арнау и погладила его по голове. Оглядела его. Ей не доставляло никакого удовольствия видеть его во всем черном, в этом мрачном монашеском облачении. Никакого удовольствия. Как бы там ни было, у нее было явственное ощущение поражения, но она ничего не сказала, не желая причинять ему боль.
Когда, приехав в монастырь, Тина попросила привратника вызвать Арнау, монах высказал ей от имени общины свое недоумение, поскольку время для приема гостей совсем не подходящее, но она настаивала, говоря, что приехала издалека (какая глупость, в Монтсеррат все приезжают издалека). И что ей надо сообщить ему срочное известие, ну пожалуйста, и брат привратник скромно удалился, и вскоре еще более скромно вернулся, и, не говоря ни слова, провел ее в безликую комнатку, в убранстве которой сквозило тщетное намерение придать ей некую индивидуальность. На стене – изображение незнакомого уголка величественной горной цепи в зеленых и охровых тонах, подражание Миру, но подписанное неким Куско или Куссо. Атмосфера в помещении была пропитана специфическим, не поддающимся определению запахом. Тина прождала в одиночестве минут пять, думая интересно, куда это они пошли его искать, монастырь-то огромный. В сад, в ризницу, в библиотеку, на кухню… все на расстоянии тысячи километров. В этот момент дверь, ведущая в приемную для посетителей, отворилась, и она услышала шаги, приближавшиеся к комнатенке, где она сидела. Какой-то монах… Нет, Арнау. Арнау в черном одеянии, с коротко подстриженными волосами, здоровыми, густыми, но очень короткими. Без бородки. Беглец, нашедший приют в монастыре. Арнау, переодетый монахом. Боже мой. И удивительно-белые руки, скрывающиеся, словно пугливые рассветные голубки, в черных одеждах, и безмятежная улыбка… Мама, сказал он, что такое, у вас что-то случилось? Тогда она молча обняла его, потому что вид Арнау в монашеском облачении лишил ее дара речи. И ведь она не могла рассказать об этом Жорди. Хранить столько всего в себе невыносимо, это очень больно, в конце концов.
– Я не грустная. Скорее усталая. Ты знаешь, что я заканчиваю книгу?
– О чем она?
Разочарование. Он не помнит. Он совсем не живет моей жизнью.
– О домах, селениях и кладбищах Пальярса.
– О, как я рад. Ты подаришь мне один экземпляр для монастыря?
– Я его подарю тебе. Эта книга потребовала от меня больше усилий, чем я предполагала. Тексты, подписи под фотографиями… и вещи, которые я обнаруживаю по ходу работы. Но я быстро продвигаюсь вперед.
В это время где-то в дальних помещениях прозвенел колокольчик, звук которого едва достигал зала для приема посетителей. Тина заметила, что Арнау напрягся, и уже через двадцать секунд ему очень ловко и будто ненароком удалось заставить ее подняться со стула и перейти в помещение, где пребывали брат привратник, его компьютер, секреты, очки и улыбка, так похожая на улыбку Арнау. Когда она, не отдавая себе толком отчета, в полной растерянности оказалась уже на лестнице, то услышала, что Арнау спрашивает, как там Юрий Андреевич, тем же тоном, каким прежде спрашивал о Жорди. И в этот момент она поняла, что уже никогда не сможет вновь обрести прежнего Арнау и что она разом теряет сына, мужа, кота, а если очень не повезет, то и грудь, и жизнь. Серая лестница, холод площадки перед входом в монастырь, вечерний свет и отчаяние. Она сделала фото с этим призрачным светом, чтобы хоть где-то запечатлеть печаль, которая не вмещалась в слова.
Поезд в Сарагосу отправлялся лишь в десять часов вечера. У нее было полно времени, чтобы пойти куда угодно и выплакаться, сочтя себя самой несчастной женщиной на свете. Она уже столько лет не заходила в церковь, что удивилась, оказавшись перед купелью со святой водой. Запах расплавленного воска, легкий аромат ладана, сохранившийся после службы, полумрак и тишина. Она скромно присела на краешек одной из передних скамей. Несколько любознательных посетителей увлеченно разглядывали боковые капеллы. Какая-то темная тень вешала объявление, уведомлявшее о том, что посещение заалтарной капеллы Пресвятой Богородицы прекращено, и вдруг неожиданно алтарная часть храма стала заполняться служками, которые, не уповая на Бога, принялись распевать «Виролай». Несмотря на усталость, Тина обратила внимание, что поют они звучно, выразительно, чисто, хотя и немного монотонно, без изъянов, уверенно и без каких-либо колебаний, не то что она. И она вспомнила, как после долгих лет полного игнорирования церкви в какой-то момент стала довольно регулярно посещать церковные концерты и вновь открыла для себя знаки, символы, воззвания, образы и запахи, которые призывали ее к себе откуда-то издалека и на которые она, к своему удивлению, откликалась, правда с достаточным безразличием. Но сегодня она не испытывала никакого безразличия, потому что церковь вновь превратилась для нее во врага, который украл у н