Что ж, в конце концов, это всего лишь вопрос терпения, подумала сеньора Элизенда. Однако ей пришлось пережить еще один удар, когда совет отказался внести поправку в принятое решение, несмотря на ее в высшей степени аргументированное требование, и дождливым днем, на пустынных улицах (хотя о мероприятии всех настойчиво оповещали), Фелиу Бринге из дома Фелисо выполнил обещание, данное во время предвыборной кампании, – вернуть все исторические названия – и пригласил всех жителей Торены на торжественный акт по смене уличных табличек. Укрывшись от дождя на террасе второго этажа дома Грават, закутанная в шаль сеньора Элизенда Вилабру смотрела на Главную площадь, которая пока еще называлась площадью Испании. На церемонию собралась весьма немногочисленная группа людей, среди которых, разумеется, затесалась и эта паршивая овца Сесилия Басконес, которая в каждой бочке затычка, а теперь еще и демократка до мозга костей; она как раз говорила юноше, только что ставшему советником по благоустройству, что микродрепаноцитоз – это вид хронической анемии, приводящий к разрушению эритроцитов.
– Зайдите в дом, мама, вы же простудитесь.
Элизенда взглянула на Мерче, но не удостоила ее ответа и продолжала наблюдать за происходящим. Рассердившись, Мерче закрыла дверь.
Пусть меняют все, что хотят, улицу Франко и улицу Хосе Антонио, но, бога ради, не трогайте моего Ориола.
Между тем на площади Жауме Серральяк, сын каменотеса, уже снял старую табличку и представил собравшимся новую, тоже мраморную. Потом прикрепил ее к стене буквально за минуту. Немногочисленная публика зааплодировала, сын своей матери Бринге произнес несколько слов, которых Элизенда не расслышала, но, однако, пожелала ему самой ужасной на свете смерти.
Она с грустью наблюдала, как Серральяк вдребезги разбивает старую табличку и складывает осколки в корзину. Взгляд у нее затуманился, как случалось всякий раз, когда она испытывала неудовольствие. Она сняла очки и осторожно потерла глаза кончиками пальцев. Нет, она не плакала. Скорее она навсегда переедет в Барселону, чем позволит, чтобы это отребье видело, как она плачет.
– Твоя мать не обращает на меня никакого внимания.
– Но что плохого в том, что она вышла посмотреть?
– Но она уже три часа стоит там. Словно часовой, с восьми часов утра. И не хочет выпить чего-нибудь горячего. Впрочем, и холодного тоже. А кроме того, сердится, если я напоминаю ей, что нужно себя беречь.
– Черт. Наверняка плачет из-за того, что убирают имя этого долбаного Фонтельеса.
– Думаю, да. Иногда мне кажется, что она немного…
– Скажи ей, чтобы вошла в дом.
– Но она и слушать не хочет!
– Черт побери, скажи ей немедленно.
– Я же тебе говорю, что она не хочет входить. Не обращает на меня никакого внимания.
– Ну хорошо, попробуй вынести телефон на террасу. Насколько хватит шнура. Как там малыш?
– Хорошо… Но увидишь, она не захочет…
– Ладно, дай ей трубку. Только этого мне сегодня не хватало.
Всего-то и надо было, что снять одну табличку и повесить другую. И конечно, нельзя было сделать так, чтобы муниципальные рабочие (то есть тот же самый Жауме Серральяк) незаметно сменили таблички накануне, а сегодня устроили бы торжественное открытие, выступили бы с речами, и дело сделано. Нет. В соответствии с извращенным сознанием Фелиу из дома Фелисо необходимо было превратить мероприятие в акт изъятия страниц из истории страны, в акт мести, выдрать из уличных стен таблички с именами Франко, Хосе Антонио и Ориола и заменить их другими, с безликими названиями. Словно зубы коренные вырвать. И они называют это гражданским актом, хотя на самом деле это акт мести. И Сесилия Басконес в первых рядах, за одну ночь полностью сменила личину. В ее-то годы могла бы вести себя достойнее, ведь сигареты и пачки макарон она одинаково легко продаст как маврам, так и христианам. Элизенда немного переместилась под навесом, чтобы лучше видеть процессию, остановившуюся теперь под табличкой улицы Хосе Антонио. Дождь лил по-прежнему, и зонты представителей власти и немногих пришедших на церемонию походили на черные грибы. Отдельный цветной штрих составляли незнакомцы в ярких дождевиках, которые делали фотоснимки. Может быть, представители какого-то журнала.
– Мама, Марсел.
– Нет. Позже.
– Мама, это срочно. Подойдите сюда, а то шнур не достает.
– Ну давай. В чем дело?
– Мама, что с тобой?
– Ничего. Ты где?
– В Париже. Подписываю договор с «Адидас».
– По поводу какого продукта?
– Контракт на поставку шнурков для кроссовок.
– Гора родила мышь.
– Да что ты… Это же здорово!
– Мог бы добиться контракта на тапочки целиком.
– Ну да. Но и шнурки – тоже неплохо, не занудствуй. А что там с этими названиями улиц?
– Ничего, что представляло бы какой-то интерес для тебя.
– Но почему ты тогда не вернешься в дом? Мерче говорит, что…
– Мерче лучше помолчать. Пока, у меня много работы.
– Но мама! Черт возьми, у тебя же диабет! Помни, что тебе…
Элизенда вернула телефон невестке, потому что в этот момент черные грибы уже подходили к улице Фалангиста Ориола Фонтельеса (1915–1944) и остановились у таблички, которую было видно с террасы. Это была единственная табличка, которую Серральяк (да проклянет его Бог) разбил прямо на стене, даже не сняв ее предварительно. Словно хотел распять имя. А потом уже на земле с помощью долота окончательно превратил ее в мелкие осколки. А на стену прикрепили табличку с названием Средняя улица.
– Видите ли, это имя я бы как раз не меняла, потому что его скоро собираются причислить к лику святых и тогда снова придется менять табличку.
– Откуда вы знаете, что его собираются сделать святым? Если он был…
– Ну конечно, вы же, молодые, на службу не ходите… – Сесилия Басконес с сожалением взглянула на собеседника. – Чудесные исцеления, – добавила она с таинственным видом.
– В это сам Господь Бог не верит.
После завершения торжественного акта люди моментально разошлись, словно где-то бесплатно раздавали еду и надо было спешить. Незнакомцы в ярких дождевиках еще немного побродили по деревне, а Жауме Серральяк опорожнил свою корзину, полную осколков истории, в мусорный контейнер на улице Фонтельеса. В этот момент Элизенда различила два силуэта в верхней части улицы. Глаза у нее устали, и она не слишком хорошо видела, но это были две идущие под руку женщины. Наверняка это мать и дочь Вентура. Женщины молча стали спускаться по склону, глядя по сторонам, словно не просто шли вперед, а ощупывали весь путь. Подойдя к контейнеру, одна из них заглянула в него, чтобы в чем-то убедиться. После чего дамы продолжили свой путь вниз по улице Фонтельеса. По Средней улице.
Он родился в Уэске второго мая тысяча девятьсот девятнадцатого года в семье торговцев. У его отца была продуктовая лавка, благодаря которой он содержал семью, состоявшую из его жены, двоюродной бабки Соледад, Хасинто и Ньевес. На протяжении долгого времени малыш Хасинто мечтал о том, чтобы взять латунную рифленую лопаточку – золоченую, отшлифованную до блеска – и засунуть ее в коробку с макаронами, чтобы наполнить кулек. А потом то же самое проделать с рисом и сахаром. А если еще удастся с помощью засаленной помпы скачать четвертушку оливкового масла, то он окажется на самом верху блаженства, он это твердо знал. Четырнадцатое апреля тысяча девятьсот тридцать первого года оставило неизгладимый след в его душе не потому, что в этот день в Барселоне и Мадриде была провозглашена Вторая республика, а потому, что накануне дон Розендо принял решение положить конец его школьному обучению и объявил, что начиная с завтрашнего дня Хасинто будет помогать ему в лавке, расположенной на улице Десенганьо, прямо на углу с улицей Кабальеро. Он до изнеможения заряжал сифоны и наполнял вином бутылки. Но одновременно познал и счастье: рис, макароны, вермишель, тончайшая вермишель-паутинка (которая набирается в кулек с применением совсем другого способа фасовки), чечевица, бобы, турецкий горох и оливковое масло; да, Хасинто разливал масло и почти достиг верха блаженства, когда, продав первый в своей жизни литр Пилар из прачечной Сан-Висенте, вытирал руки сомнительного вида тряпкой. В двенадцать лет он был совершенно счастливым ребенком. Но потом, во времена Республики, все стало гораздо сложнее. А с началом войны и того хуже, потому что для него стало настоящей пыткой без конца заполнять кулек за кульком макаронами и рисом и пачкать руки жирным маслом, особенно если приходила красивая клиентка, а я стою тут такой засаленный и грязный; в общем, ему так все надоело, что как только подошел возраст, он тут же записался в солдаты, чтобы свалить из этой проклятой, омерзительной лавки на углу Десенганьо и Кабальеро, посмотреть мир и найти свое счастье. Ему пришлось в составе республиканских войск оказаться в самой гуще того, что впоследствии было названо битвой на Эбро. Он пересек реку в районе Винебре, весьма довольный тем, что познакомился там с потрясающей девушкой, которая подарила ему розовую розу, хотя он даже не успел узнать ее имя, поскольку это произошло как раз в тот момент, когда его рота приступила к спуску к реке. Он потерял розовую розу, едва достигнув противоположного берега, но зато сохранил себе жизнь и добрался до горных районов Фатарельи. Стрелял наугад во все стороны, несколько раз обмочился, потому что их взвод никак не мог выйти из пулеметного гнезда, откуда они вели наблюдение за полем, имевшим, судя по всему, какое-то особое значение для операции, выдержал жестокий рукопашный бой, в процессе которого фашистский штык навсегда оставил зловещую отметину на его правой щеке. К счастью, рана не загноилась. Через восемьдесят дней жестокого выживания среди убитых товарищей он отступил, также через Винебре. Сколько ни искал взглядом безымянную девушку, державшую в руке розовую розу для шедших на смерть, так и не нашел ее. Когда закончилась война и прошли месяцы заключения, он вернулся в Уэску с заметно извращенной моралью, решил, что больше не будет расфасовывать макароны этой долбаной латунной лопаточкой, и, ничего не сказав семейству, вступил в Фалангу и записался в ее боевой отряд; наверняка он тосковал по военной форме, заставившей трепетать безымянную девушку из Винебре. Именно тогда он решил, что шрам ему нанес красный сепаратист, который, разумеется, не смог выжить и объяснить, зачем он это сделал, поскольку Хасинто самолично штыком выколол ему оба глаза. И командир боевого отряда говорил очень хорошо, Хасинто, ты все делаешь очень хорошо. Это праведный гнев, который всегда должен быть у нас в душе; очень хорошо. Понимаете, товарищи? Понимаете, чего я от вас хочу? Хасинто Мас, который прекрасно понимал его, отрастил жиденькие темные усики по границе верхней губы. Научился смотреть твердым, жестким взглядом, и, когда потребовались добровольцы в эскадрон для службы вдали от дома, в Каталонии, службы, которая должна была продлиться несколько месяцев и состояла в том, чтобы избавляться от нежелательных элементов, он подал заявление, но его не взяли. Вместо этого его направили в Сан-Себастьян, и там он был приставлен в качестве личной охраны к некой недавно вышедшей замуж богатой даме, которая хотела вернуться домой, в Каталонию. Конечно, гораздо достойнее было бы служить в эскадроне убийц, но жалованье, которое ему предложили, чтобы он исполнял обязанности охранника, шофера и делал все, что поручат, было поистине впечатляющим, поэтому он принял предложение без колебаний. Так Хасинто Мас впервые прибыл в Торену за рулем автомобиля сеньоры Элизенды Вилабру. Он был деловитым, энергичным, суровым, молчаливым, смелым, верным, и она сказала ему очень хорошо, Хасинто, ты все делаешь очень хорошо, и время от времени подкидывала ему весьма щедрые дополнительные выплаты, особенно когда происходили всякие неоднозначные вещи, а он при этом сохранял полную невозмутимость.