– Когда он вышел на пенсию, то сказал, что не вернется в Уэску даже в пьяном угаре. Поэтому он спросил меня, не может ли он переехать ко мне, в Суэру, и я ответила ему, что конечно, само собой разумеется. Здесь он и умер, да.
– Нет. Он стал работать садовником. На деньги, которые нам дали, мы открыли садоводческое хозяйство. Мне грех жаловаться.
– Послушайте, мы же были брат и сестра…
– Вы что, из полиции?
– Тогда почему вы задаете такие вопросы? Зачем вы спрашиваете о вещах, которые давно уже погребены под спудом лет?
– Нет-нет, какие еще фотографии, о чем вы?
– Нет, мой брат умер в тысяча девятьсот семьдесят шестом году. Двадцать пять лет назад, сеньора!
– От сердечного приступа в одном из баров Суэры. Вроде бы.
– Почему я говорю так неопределенно? Да потому, что полиция не пожелала ничего разузнавать о типе, который долго с ним беседовал и ушел за минуту до того, как он умер. Так рассказывал Каррета, хозяин бара.
– Да, всего пятьдесят семь лет.
– Сначала да. Но потом я подумала, кто знает, может, он обзавелся кучей врагов, особенно когда вступил в Фалангу в Уэске, да и потом, когда служил уж не знаю кем там, у сеньоры.
– Ну… Этого я не знаю. Об этом он не говорил, но у меня такое впечатление, что он не раз видел смерть вблизи.
– Потому что он разговаривал во сне. Не знаю, о ком-то, кого вздернули на смоковнице. Время было такое… Но толком я ничего не знаю.
– Да. Может, так и лучше, ни к чему прошлое ворошить. Когда я забрала заявление и отказалась от того, чтобы выясняли обстоятельства его смерти, то получила чек от неизвестного дарителя.
– Ну конечно, я его приняла. Это такие же деньги, как и любые другие.
– Нет, я не собираюсь возвращаться в Уэску. Я уже пустила корни здесь, в Суэре.
– Сорт? Нет, никогда в жизни.
– Нет. Если он что-то плохое когда и сделал… то только там. Здесь он только выращивал тропические растения и разводил герань и бегонию, они у него получались отменными. Да здесь, в Суэре, где же еще.
– Так сложились обстоятельства. Чтобы спасти Отечество.
– Молодежь… вы же знаете, они ни во что не верят. А я верю. И мой Хасинто тоже верил, еще больше, чем я.
– Теперь уже ничего нельзя доказать. Умер от сердечного приступа, и все тут.
– Нет. Время от времени он впадал в депрессию. И мне приходилось говорить ему очень хорошо, Хасинто, ты все делаешь очень хорошо, и было заметно, что это его ободряет.
– Нет, когда он впадал в депрессию, то всегда говорил, что душой и телом верно служил сеньоре Элизенде, что она была настоящей гранд-дамой. Что ради нее ему приходилось постоянно приглядывать за сеньорито Марселом – сущая беда, а не парень. Что он исколесил на машине тысячи километров, возя сеньору туда-сюда, что он защищал ее от всех напастей, и при всем при этом она выкинула его на улицу, как навозного жука.
– Не знаю почему. Он не хотел об этом говорить.
– Конечно. Гранд-дама. А потом из сеньоры Элизенды она превратилась в Элизенду-шлюху. Прошу прощения. Мне кажется, Хасинто был в нее влюблен.
– Он мне этого не объяснял. Думаю, неблагодарность в ответ на такое беззаветное служение.
– Честно? Я знать не желаю, жива она или нет; мне это неинтересно.
– Еще бы! Он не хотел об этом говорить, но ему было известно много секретов этой сеньоры…
– Ну… А зачем вам это знать?
– Ну что вам сказать… Любовники. Много. Пока в один прекрасный день она вдруг не заделалась святошей и не начала проводить все дни напролет в церкви, ведя беседы со священниками. Так говорил Хасинто.
– Ну, видите ли… есть у меня подозрение, что Хасинто был одним из ее любовников… Он мне этого никогда не говорил, но…
– Есть вещи, которые совсем не обязательно говорить.
– Нет. Она была бесплодной. Сеньора Элизенда была бесплодной. У нее не могло быть детей.
– Потому что шофер ведь живет в машине, он может поднять стекло, а может оставить зазор, он открывает двери, слышит телефонные разговоры, развозит конверты, выполняет деликатные поручения, привозит и развозит людей… и получает жалованье за то, что управляет автомобилем и держит язык за зубами.
– С какой стати ему, бедняжке, рассказывать мне небылицы. Если он приехал сюда с одним желанием – умереть.
– Ну, это-то ясно как божий день: сеньорито Марсел ей не сын.
– Да, его зовут Марсел.
– Да откуда мне знать! Уж точно не мой.
– Просто богатые всегда делают то, что им заблагорассудится. Вот они и крестили малыша заново.
– Ну да, чтобы сменить ему имя, данное при крещении.
– Потому что он слышал это, когда сидел за рулем. Я не хочу, чтобы моего сына звали, как одного из убийц моих отца и брата. Рома, реши мне эту проблему.
– Мне придется пойти в бюро записи актов гражданского состояния и в церковь. Надеюсь, у меня не возникнет…
– Ты уж постарайся, это твоя работа. Моего сына зовут Марсел, как моего деда.
– Я все решу, Элизенда.
– Так что он перестал носить прежнее имя и стал сеньорито Марселом. Вы видели, какие чудесные у меня глицинии?
Я верю в сбалансированную, сильную и здоровую природу, а также в Гринпис, который оберегает и сохраняет ее, и во все человеческие существа, которые осуждают ненависть между народами и индивидуумами. Верю в равенство людей и ненавижу войны и различия по признаку пола, расы…
– Но различия по признаку пола существуют. И различные расы тоже. Послушай, не стоит так передергивать.
Я верю в равенство людей и презираю половое неравенство.
– Вот теперь верно. Именно так: неравенство.
Любое неравенство по половому, расовому, религиозному и национальному признаку. И не верю во все, что наносит ущерб свободному духу человека.
– Личности.
Свободному духу личности.
С балкона новой квартиры Жорди и Тина смотрели на реку, несущую воды другой реки, Памано, и часть горы, карабкавшейся вверх в направлении Торены, о существовании которой они тогда не подозревали. Какой целебный воздух, какой целебный воздух! И как это мы раньше не догадались переехать жить в горы, где, как говорят, живут люди чистые и благородные, культурные, богатые, свободные, умелые и счастливые!
– Я люблю тебя, Жорди.
– А я тебя. Ну-ка, поторапливайся, пошли, мы же договорились на час дня.
Тина с Жорди отметили свой первый день в Сорте блюдом отменного вязкого риса с овощами в таверне Ренде, где за соседним столиком Фелиу Бринге обедал с клиентом после завершения гражданского акта по смене уличных вывесок в деревне Торена, рассуждая об ощущении внутренней чистоты, которое он испытал, видя, как низвергаются наземь имена эпохи фашизма, проявившего в этой зоне необыкновенную жестокость.
– Как и повсюду в стране.
– В маленьких деревнях он был жестче. Потому что злоба и затаенная вражда крепко-накрепко прилепились к стенам здешних домов. Здесь все друг друга знают и всем известно, кто что совершил. Мне известно, где находится пара-другая общих могил.
– Об этом многие знают, но молчат.
– Все еще испытывают страх.
– Я знаю, кто убил моего отца.
– Тарга. Но он уже мертв.
– И знаю также тех, кто аплодировал ему, когда он приказал расстрелять его. – Направление, которое приняла беседа, могло повредить надлежащему удовольствию от вкушения знаменитого вязкого риса заведения Ренде. Поэтому Бринге решил сменить тему: – Все-таки жизнь в деревне очень жестока.
– Если только у тебя нет луга, который можно превратить в черную горнолыжную трассу.
– Отлично. Ведь для этого мы и пришли сюда, а вовсе не для того, чтобы беседовать о грустных вещах. Я открыт для ваших предложений, но предупреждаю тебя, что хочу получить немалые деньги. Не зря же я алькальд.
– В деревне жизнь гораздо более аутентичная.
– Мне тоже так кажется… Я так устала от города. Устала быть винтиком…
– Почему бы нам не попробовать? – сказали они друг другу четыре месяца назад.
И попробовали. Подали документы на два места в школе Сорта и для ознакомления с местом будущей работы открыли энциклопедию.
– Смотри: муниципалитет в составе комарки Верхний Пальярс, расположен в долине реки Ногера. На неорошаемых землях выращивается пшеница и другие зерновые культуры; на поливных расположены искусственные луга, сады и картофельные поля. Площадь пастбищ составляет девятьсот семнадцать гектаров. Развитое животноводство.
– Как чудесно, коровы.
– Да. И молочное и сыроваренное производство. Городок Сорт, центр комарки, расположен в глубине долины, на правом берегу реки Ногера. Впервые Сорт упоминается в тысяча шестьдесят девятом году…
– Вот это да! Представляешь себе? Тысяча шестьдесят девятый год!
– Да, судя по всему, он принадлежал уржельской церкви.
– Если мы получим место, то непременно поселимся в центре города.
– Исторический центр, образованный узкими улочками и старинными домами, сосредоточен у подножия горного отрога, на котором расположены сохранившиеся от замка Сорт, древней резиденции графов Пальярс, две большие круглые башни (одиннадцатого – двенадцатого веков), готический фасад (пятнадцатого века) и крепостные стены (за которыми с тысяча восемьсот сорок второго года располагается кладбище). Городок раскинулся у подножия этого ансамбля вдоль дороги, окаймляющей реку; центром старинной части является Главная площадь, на которой возвышается приходская церковь Сант-Фелиу.
– В общем, тихая заводь, уголок мира и покоя, – закрыв энциклопедию, подвел итог Жорди без тени иронии в голосе, ибо ему не дано было угадывать будущее и знать прошлое.
– Не думаю, чтобы там было слишком много желающих на место учителя. А что, если попробовать подыскать там какой-нибудь старинный домик?
– Да, или просто квартиру.
– Думаешь, они там есть?
– Можем в эти выходные съездить посмотреть, доставим себе удовольствие.
И вот теперь они отмечали свой переезд. Пусть не в старинный дом, но зато в почти новую съемную квартиру, которая им очень понравилась, поскольку располагалась она прямо у реки, так что, если открыть окно, слышен шум воды. И из нее открывался изумительный вид. Квартирка была небольшой, но более чем достаточной для двоих, а цену за аренду никак не сравнить с барселонской. Совсем другой мир, люди здесь живут… не знаю, они совсем иначе воспринимают жизнь, играют в бутифарру и все такое, ты меня понимаешь?