– Как чудно.
– А если у нас родятся дети, они будут пальярсцами.
– Надо поинтересоваться местной кухней.
– Жить в пяти минутах ходьбы от школы – это просто фантастика.
– Да, жизнь в маленьком городке – настоящая роскошь.
– Когда начнется учебный год, я брошу курить.
– Мы можем стать вегетарианцами.
– Я люблю тебя, Тина.
– А я тебя.
Изысканный рис таверны Ренде превзошел ожидания, которые они на него возлагали. А Бог, которому, вопреки приписываемой ему славе, очень даже нравится иногда поразвлечься, поместил через два столика от Тины и Жорди новоиспеченного первого демократического алькальда Торены Фелиу Бринге (сына безвременно ушедшего из жизни члена партии «Левые республиканцы», бывшего для одних алькальдом-мучеником, а для других – убийцей Жоаном Бринге из дома Фелисо), который вел деловую беседу с неким скупщиком земель и представителем компании, занимающейся зимними видами спорта. А еще немного дальше адвокат Газуль и молодой, динамичный Марсел Вилабру из «Вилабру Спортс», владелец, совладелец или главный акционер горнолыжной станции Тука-Негра, расположенной в Торенском муниципалитете, обсуждали потрясающее блюдо из телятины, сочное и нежное, как лепестки роз, глядя прямо перед собой и не обращая никакого внимания на посетителей за соседними столиками.
Ренде, хозяин заведения, замерев за стойкой возле кассового аппарата, рассеянно смотрел на улицу, погруженный в свои бесцветные мысли, и не догадывался о том, сколько исторических персонажей Торены собралось сегодня в его таверне. И в довершение к этому он только что подал кофе с ликером мужчине с голубыми глазами, руки и одежда которого были пропитаны пылью; он припарковал свой грузовик, забитый черепицей для крыш и плитами для надгробий, прямо у дверей заведения. Жауме Серральяк и Ренде ничего не сказали друг другу, ибо привычка губит желание заводить беседу. Вновь пришедший положил на стойку монетку в один дуро и, доставая сигарету из потрепанной пачки «Сельтас», рассеянно оглядел посетителей, обратив внимание на парочку хиппи за одним из столиков, хотя, разумеется, не мог себе представить, что произойдет через двадцать с лишним лет. Потом одним глотком выпил свой кофе, пощелкал языком, закурил сигарету и кивнул на прощание Ренде. И головы даже не повернул. У него пока не было никакого повода оборачиваться.
– Твоя мать совсем о себе не заботится. С каждым днем она видит все хуже.
– По правде говоря, больше всего меня беспокоит то, что она превратилась в ярую святошу. Раньше она такой не была.
– Да нет, она всегда к этому тяготела. По-своему, но всегда была религиозной. – Газуль сделал глоток вина. – Твоя мать всегда делает то, что считает наиболее целесообразным. Оставь ее в покое. – Он поставил бокал на стол и посмотрел на собеседника. – К тому же она никому не делает ничего плохого.
– Ну да, как же! Тратит целое состояние на священников и на эту долбаную сантификацию, или как там это называется, Фонтельеса. – Он взглянул на Газуля. – Она проявляет такой интерес к этому делу, что я иногда думаю, не было ли чего между ними.
– Никогда не говори так о матери.
– Да я понимаю, это я так, к слову. Но к тому же она переводит целую кучу денег в Опус.
– Перевод денег в Опус – это признак зрелости и ума.
– Но если мы решительно движемся в сторону светского общества! А Опус по уши скомпрометировал себя сотрудничеством с режимом.
– Как я и ты.
– Ну, я-то был еще совсем молод.
– Имей в виду, что деньги, которые она дает Опусу, – это долгосрочные вложения. Опус никогда не утратит своей власти. Эта власть составляет неотъемлемую часть данной организации, как лобби европейских королей или как влияние крупных нефтяных компаний. У твоей матери на все это непревзойденный нюх. Она всегда знала, в каком месте и когда следует оказаться, и именно там и оказывалась; и кому следует позвонить, и в каком тоне вести разговор. И знала она об этом, по меньшей мере, годом раньше, чем любой другой смертный. Кстати, она весьма довольна твоими переговорами в Европе.
– Могла бы мне это сказать, не так ли?
– Ну ты же знаешь, какая она.
– Моя мать считает себя исключительной.
– Элизенда и есть исключительная женщина. – Безнадежно влюбленный адвокат подцепил вилкой кусочек с тарелки и задумался о своем, о далеких и близких вещах и о таком милом сердцу аромате нарда, которого он подчас даже не ощущал, так им надышался за эти годы.
– Я тут подумываю об одной вещи, Тина.
– О какой? О детях?
– Ой, нет. Может быть, я вступлю в СПК.
– А, отлично. А как же ОСПК? Выйдешь из нее?
– Ну… я думаю об этом.
– Никакой спешки нет. Обдумай все как следует. Посмотри, что тебе лучше подходит.
– А ты?
– Не знаю. Я хочу читать.
– Что?
– Что слышал. Хочу читать. Мне уже двадцать два года, я переехала жить в рай вместе с мужчиной, которого люблю и за которого недавно вышла замуж, начинаю новую жизнь и хочу ко всему подходить осознанно.
– Но все это не имеет ничего общего с тем, что…
– Очень даже имеет, – перебила его Тина. – Впервые здесь, в Сорте, я осязаю все шестеренки этой жизни, гул времени, которое плавно струится у меня между пальцев, наслаждаюсь естественным существованием в такт солнечному и лунному ритмам. В Барселоне я ничего этого не ощущала.
– Да ты поэт, Тина.
– Нет. Я не знаю, кто я. Мне хотелось бы научиться писать картины, выражать то, что я испытываю внутри своего существа. Впервые в моем уже не юном возрасте я отдаю себе отчет в том, что жизнь занимает двадцать четыре часа в сутки.
Сам Ренде убрал со стола тарелки и принес им ванильное мороженое. Кофе? Два? Какой-нибудь ликер? Нет? Тогда Жорди с горящими от нетерпения глазами открыл сумку и извлек из нее объемный пакет, обернутый зеленой подарочной бумагой. Положил его на стол.
– Жизнь в деревне не идет маме на пользу.
– Элизенда не хочет никуда уезжать из Торены без острой необходимости.
– В Барселоне у нее под рукой были бы все врачи, рядом внук, и я мог бы… И ты, Газуль…
– Я всегда полагал, что значительную часть щедрого жалованья, которое я получаю, я уже много лет зарабатываю, наматывая километры между Барселоной и Тореной. Когда-нибудь, не знаю как, но наверняка, появится способ управлять миром, не покидая своего угла.
– Глупости. Послушай, ты должен убедить ее: с наступлением демократии и появлением новых муниципальных округов спортивные комплексы будут очень востребованы.
– Теперь хочешь превратить нас в строителей?
– Нет, в специалистов по спортивным сооружениям. Это будет настоящая бомба. Особенно если мы окажемся первыми на линии старта. Имей в виду, что новые муниципальные советы нуждаются в формировании нового образа и в преобразовании местной панорамы, если только они не хотят проиграть на следующих выборах.
– Иногда я начинаю бояться тебя не меньше, чем твоей матери.
– Почему?
– Вы все время шагаете на два шага впереди всех остальных.
– Видимо, во всем виноваты хромосомы. Кстати, почему бы и не заделаться строителями? Так мы диверсифицируем риски.
– Желаете еще что-то, сеньор Вилабру?
Марсел взглянул на Газуля и, не давая адвокату возможности высказать свое мнение, принял решение за обоих:
– Перейдем непосредственно к кофе. И два виски.
Когда Ренде отошел от столика, юноша заметил:
– Эта таверна очень аутентичная, не правда ли?
– Я уже тысячу лет здесь не был.
Тина с интересом взяла пакет. Нетерпеливо разорвала бумагу, говоря но ведь сегодня не день моего рождения и не день ангела, что же это?
– Ровно тридцать шесть дней назад мы с тобой поженились.
– Уже столько прошло?
– Да, именно столько.
Боже мой, как летит время, тридцать шесть дней. Да, tempus fugit. Ох, как же трудно это разворачивается, черт возьми. Под бумагой оказалась черная коробка, немного меньше обувной. Вполовину. Нет, три четверти от коробки для обуви. Тина поставила коробку на стол и с интересом посмотрела на нее. Она сдержала струившееся из глаз любопытство, потому что в этот момент подошел Ренде с кофе. Когда они снова остались одни, она открыла коробку почти литургическим жестом, словно предаваясь молитве о целых тридцати шести днях со дня свадьбы, а Жорди задержал дыхание, отрывая лепестки у ромашки: понравится, не понравится.
Это был превосходный зеркальный «Никон», который, наверное, стоил тебе целое состояние, Жорди. Но тебе нравится? Еще бы, я в восторге; только понятия не имею, как им пользоваться. Но ты же можешь научиться. И он поможет тебе выразить то, что кипит у тебя внутри.
Тина с любопытством взяла «Никон».
– Он заряжен, – предупредил ее Жорди.
С удовольствием дегустируя «Карду» в обществе Газуля, Марсел краем глаза заметил, что девушка из парочки хиппи, сидевшей за столиком в центре зала, фотографирует своего друга, лохматого бородача, у которого, похоже, куча тараканов в голове.
– Ты знаешь, кто сидит за столом в глубине зала?
– Нет.
– Фелиу Бринге. Новый алькальд Торены.
– А, это вон тот мужчина?
– Его отец был алькальдом во время войны. Он ненавидит мою мать.
– Почему ты думаешь, что он ее ненавидит?
– Да всякие там деревенские делишки.
– Да нет, дело в другом. – Газуль всегда хорошо информирован. – Бринге хочет открыть горнолыжный центр.
– Да ты что? И где?
– Рядом с Тука-Негрой.
– Вот сукин сын; надо срочно действовать.
– Ты обрабатывай шведов, о Туке позаботится твоя мать.
– Первая фотография, которую я сделала этим фотоаппаратом, – это портрет моей любви.
– Спасибо. Мне бы хотелось, чтобы эта любовь с годами становилась все больше и сильнее.
– Это зависит только от нас, Жорди. Я знаю, что ты благородный и верный человек, и хочу быть достойной твоей любви.
Аминь.
В течение трех или четырех следующих лет Бог, которого, согласно старой Вентуре, не существует, не пожелал больше играть и не сводил этих людей в одном месте. Так что они свободно разбрелись, стремясь осуществить свои надежды и чаяния. Той суровой зимой Марсел Вилабру, с каждым разом игравший все более заметную роль в управлении АО «Вилабру Спортс» и ставший с