– Сеньора Вилабру, медицинская наука больше ничем не в состоянии вам помочь.
– Но я скрупулезно следовала всем вашим указаниям и выполняла все предписания….
– Сеньора… Наука имеет свои пределы. На настоящий момент этот вид глазных болезней в той стадии, которую мы наблюдаем у вас, – доктор Комбалья понизил голос, словно ему было стыдно произнести то, что он собирался сказать, – неизлечим.
Услышав эти слова, Элизенда ощутила себя глубоко обманутой. Наукой и Богом, с которым вела ожесточенную битву с того дня, когда банда ФАИ из Тремпа ворвалась в ее жизнь. Но она не желала доставлять Богу такого удовольствия, и, хотя вечный мрак ее, несомненно, угнетал, она не стала жаловаться на судьбу даже врачу. И, готовая стойко принять надвигавшуюся темноту, не опускаясь до жеманного кривлянья, она никак не прореагировала на приговор. В конце концов, в мире живет множество слепых.
В день, когда ей исполнилось семьдесят пять лет, она встала с очень странным ощущением в глазах, словно заранее объявленная болезнь наметила себе конкретную дату, чтобы заявить о себе. Несколько часов она занималась тем, что вела телефонные переговоры, как будто ничего не произошло. Пока наконец в середине дня не решила, что пора бить тревогу.
– Нет-нет; я же сказала, я хочу поговорить лично с доктором Комбальей.
– Сеньора, но доктор Комбалья не может…
– Скажите ему, что звонит сеньора Элизенда Вилабру.
На другом конце провода послышалось уважительное молчание и отзвуки колебания. Через двадцать две секунды доктор Комбалья уже говорил дорогая сеньора, чем я могу помочь вам? Она хотела сказать темнота страшит меня, внушает мне ужас, потому что остаться во мраке означает навсегда остаться наедине с собой, постоянно думая о себе, словно ты – свое собственное отражение, и я не знаю, гуманно ли это, доктор. Она хотела сказать я ненавижу мрак, поскольку он лишает меня контроля над окружающим миром, ибо теперь любой может незаметно приблизиться ко мне со спины; поскольку в темноте воспоминания обретают особую ясность и четкость и я не смогу вынести эту боль, ибо у меня не будет глаз, которые можно закрыть, чтобы не видеть.
– Я слепну.
– Что вы чувствуете?
– Не знаю. У меня все расплывается, я не могу ни на чем сфокусировать взгляд даже в очках, вижу одни пятна…
Доктор Комбалья впервые замечал у сеньоры Вилабру некоторую потерю самообладания.
– Что, вот так вдруг?
– Да. Могу я приехать к вам сейчас?
– Ну… гм… А который час?
– Дело в том, что я не в Барселоне. Мне понадобятся три часа, чтобы добраться до вас.
– В таком случае, может быть, лучше завтра…
– На мой счет можете не беспокоиться, доктор. Через три часа я буду в клинике.
Она повесила трубку, испортив доктору Комбалье ужин, приказала Микелу гнать по шоссе во весь опор и впервые в жизни забыла взять с собой несессер.
В половине девятого вечера она уже сидела в кресле для пациентов, и доктор Комбалья обследовал ее левый глаз, предпочитая не диктовать Ванессе, что именно он там обнаружил, потому что в таком случае он напугал бы пациентку так же, как был напуган сам. Ну какого черта именно мне выпала эта хреновая обязанность объявить Элизенде Вилабру, что все кончено, о чем, впрочем, он знал заранее, но ведь именно сегодня настал сей чертов момент, хотя в любом случае это был вопрос нескольких недель, ну, может, пары месяцев… Только теперь он перестал думать о своих коллегах, с которыми собирался встретиться за ужином (двадцать пять лет со дня выпуска; ему так хотелось снова увидеть Амуру и Пужола), и, когда она спросила сколько времени мне придется пребывать в темноте, он прочистил горло и сказал нууу, полгодика-год, а потом собрался с духом и добавил сеньора Вилабру, медицинская наука больше ничем не в состоянии вам помочь.
Собака или служанка? Трость? А как же счета? А путешествовать? А есть? Они что, не понимают, что я могу испачкаться и не заметить этого?
– Это правда, наука ничем не может помочь.
Она поняла, что должна принять сие как данность: шофер, который всего десять или двенадцать лет состоит у нее на службе, одолжит ей свои глаза на дороге; в какой-то степени болезнь заставила ее пожалеть об отсутствии Хасинто. Она поняла, что Сьо, несмотря на свой ревматизм, будет ее опорой в доме. Что Газуль превратится в ее рабочее бюро и будет иметь полный доступ ко всем счетам и именно от него она будет узнавать, поступил ли денежный перевод от немцев. И она больше никогда не увидит жалобного выражения лица влюбленного в нее до потери пульса человека, который всегда мечтал, что однажды она скажет ему Газуль, ты интересуешь меня не потому, что ты лучший на свете адвокат и умеешь творчески подходить к решению любой проблемы, а потому, что я люблю тебя. Однако этого так и не произошло, и Газуль безропотно продолжал выполнять все ее распоряжения. Почему люди намертво запечатлевают прошлое в своей памяти?
В полночь доктор Комбалья закончил обследование и сказал пока мы ждем результатов, на что уйдет по меньшей мере пять или шесть дней, постарайтесь не накручивать себя, сеньора Вилабру. Все в жизни имеет свое решение, и даже в самом худшем из возможных случаев мы должны благодарить Бога, поскольку существуют гораздо более агрессивные формы этой болезни.
Идиот. Что может быть более агрессивным, чем мрак? И потом, человек, который так легко сдается, не настоящий врач, он вообще ничто.
– Я хочу проконсультироваться у другого… Я хочу услышать другие мнения.
– Разумеется, сеньора Вилабру.
Мнений было три. Но они расходились только в сроках. Вилка от пяти недель до двенадцати месяцев, предоставляющая ей некий запас времени до того, как она начнет спотыкаться о собственную тень. Когда был вынесен окончательный приговор, она тоже не жаловалась. Трезво размышляла над тем, что ее ожидает: как утверждали врачи, вначале ослабление зрения будет не очень заметным, пока внезапно, в пределах нескольких недель, она не начнет ежедневно и вполне явственно ощущать зрительную деградацию, в результате которой зрение сузится до темных пятен. И в конечном итоге последний лучик света погаснет, как жизнь. И зеркало превратится в холодное и бесполезное прикосновение, как смерть.
– Говорят, золотистый ретривер – лучший на свете поводырь.
– Если ты купишь мне собаку, я вышвырну тебя из фирмы и из своей жизни.
Газуль взглянул на нее с полным отчаянием. Несмотря на то что в свои семьдесят два года он уже давно должен был осознать, что в его сентиментальной жизни (вернее, в ее полном отсутствии) уже не произойдет никаких изменений, он тем не менее все еще продолжал мечтать о том, что однажды Элизенда возьмет его за руку и скажет Рома, обними меня, мне холодно, или что-то в этом роде. Но Элизенда доверяла ему лишь секреты предприятия, личных финансов, сложных отношений с некоторыми людьми, а он верно и преданно служил ей, получая взамен хорошее жалованье, но не более того. Да, конечно, он мог обращаться к ней на «ты» почти с самых первых дней их сотрудничества, но только когда они оставались наедине. При этом для нее он всегда был просто Газуль. И если сейчас она вызвала его в тихую гостиную дома Грават, то лишь для того, чтобы сказать Газуль, даже лучший адвокат в мире, то есть ты, не сможет сделать так, чтобы я увидела Олимпийские игры в Альбервилле и тем более в Барселоне. И юрист испугался, потому что решил, что она хочет сообщить ему, что умирает, и когда она сказала нет, это из-за глаз, на почве диабета, понимаешь? он с облегчением вздохнул про себя, не зная, что сказать, а посему так и застыл с открытым ртом. Лучик эгоистичной надежды подсказывал ему, что, возможно, впервые Элизенда позвала его, чтобы сообщить что-то личное, и, может быть, она рассчитывает, что в ответ он предложит ей человеческое участие и тепло. Однако, когда он уже собирался сделать это, она резко взяла управление ситуацией в свои руки, и Газулю пришлось принять как данность, что сеньора Элизенда вовсе не нуждается в человеческом тепле, а просто превратила неотвратимо надвигающуюся на нее слепоту в очередную запись в графе помех и издержек амбарной книги фирмы. В конечном итоге вопрос, который ее заботил, сводился к следующему: как мы все теперь организуем, чтобы я смогла сохранить контроль над всеми делами предприятия. А он жаждал услышать что-то вроде Рома, ты любишь меня? И тогда бы он ответил да, моя любовь, Элизенда, я люблю тебя, несмотря на три странные и необъяснимые для меня вещи, которые, насколько мне известно, ты сделала в своей жизни. Первая: брак с этим никчемным человеком, ничтожеством и бабником Сантьяго Вилабру, который никогда не любил тебя. Почему, Элизенда? Наверняка между этим несчастным и тобой не было никакой эмоциональной привязанности. Вторая: Элизенда, слепенькая моя, я никак не могу понять твоего навязчивого стремления добиться беатификации учителя из Торены. Хорошо, возможно, он заслуживает этого, если ты так говоришь: я ведь не был с ним знаком. Но, дорогая моя, это тянется уже много лет, ты потратила на это дело целое состояние, и всякий раз, когда я намекаю, что тебе следовало бы пересмотреть свое решение, ты меняешь тему беседы. Если бы я не знал, как холодно твое сердце, милая моя, я бы подумал, что ты была влюблена в него. И наконец, третья: ходят слухи, что у тебя был любовник гораздо моложе тебя и ты поддерживала с ним весьма долгую связь. Как ты умудряешься так хорошо скрывать от меня то, что не хочешь, чтобы я знал. Говорят, он был лыжным инструктором. Но я не верю: ты слишком изысканна для такой связи. Хотя иногда, особенно в мечтах, какой-то голосок говорит мне Рома, эта женщина не может всю жизнь проводить в одиночестве, думая лишь о работе. Не знаю. Но она так и не спросила его Рома, ты любишь меня? Она лишь велела сесть напротив нее и сказала ну же, расскажи мне, что сделал Марсел.
И Рома Газуль, верный и преданный на веки вечные, поведал ей о предательстве ее сына, о государственном перевороте, который тот попытался совершить под предлогом того, что мама с каждым днем становится все больше ку-ку…