А вдруг хозяйка застала Лавинию за приготовлениями к отъезду?
Раздается треск сломавшейся ветки, и кобыла, навострив уши, поворачивает голову в сторону рощи. Мы прислушиваемся, но больше никаких необычных звуков нет. Слышно только, как шелестят кроны дубов, щебечут птицы, переговариваются в ветвях белки да дятел долбит клювом дерево в поисках личинок. Искорку по-прежнему донимает слепень, и я, спрыгнув с облучка, прогоняю его и успокаиваю лошадь.
Неожиданно мне навстречу выскакивает мисси Лавиния. Я едва успеваю собраться с духом.
— А, мальчишка! — восклицает она, и меня накрывает волна скверных воспоминаний. Не было в моей жизни дня счастливее того, когда меня забрали из хозяйского дома к Тати и уже больше не нужно было нянчиться с мисси. Хозяйская дочка, стоило ей только немного подрасти, тут же приноровилась щипаться, драться да поколачивать меня всем, что только под руку попадется. Будто она сызмала поняла, что так можно добиться расположения матушки.
Я опускаю голову пониже, чтобы спрятать лицо. Уже через пару мгновений будет понятно, сработает мой план или нет.
Мисси Лавиния совсем не дурочка. Но мы с ней давно не виделись, и это мне на руку.
— Ну и где мой фаэтон? — спрашивает Лавиния визгливым, точно как у матушки, голосом, хотя внешне на мать она совсем не похожа. С нашей последней встречи мисси располнела пуще прежнего. А еще сильно выросла — почти догнала меня. — Я же просила кэб, чтобы управиться с ним самой! Чего ж ты мне коляску пригнал? Ух и не поздоровится тому посыльному… А Перси где? Почему он не взял все в свои руки?
Решаю, что правдивый ответ: «Перси приходится искать работу на стороне, иначе не прокормиться, потому что хозяйка ему не платит» лучше попридержать. И вместо этого говорю:
— Кэб сломался, и его пока не починили. В конюшне никого, вот я и решил запрячь коляску по-быстрому и отвезти вас сам.
Эта новость настолько разжигает злость мисси, что она забирается в коляску самостоятельно, не дожидаясь моей помощи. Но это только к лучшему — не хватало еще, чтобы она меня узнала.
— Поедем не мимо дома, а вдоль дамбы, — требует она, поудобнее устроившись на сиденье. — Матушка еще спит. Не хочу ее тревожить громыханьем под окнами, — мисси старается говорить деловито и серьезно, как ее мама, но даже в свои шестнадцать, в длинном пышном платье, она все равно похожа на девочку, которая играет во взрослую.
— Да, мэм!
Я забираюсь на облучок, подгоняю старую кобылу и объезжаю старый пруд, берега которого уже просели и кое-где обвалились. Большие колеса повозки подскакивают на булыжниках, выбившихся из земли, и на толстых стеблях плюща, расползшегося по земле. Как только мы выбираемся на дорогу, я подхлестываю кобылу, и та переходит на бег. Проворства она не утратила, хотя молодой ее уже не назовешь — седина давно припудрила ее шерсть вокруг глаз и вдоль носа. Прядки гривы взвиваются в воздух, отгоняя мух.
Мы проезжаем мили три вдоль фермерской дамбы, потом срезаем путь у маленькой белой церквушки, куда хозяйка заставляла нас ходить каждое воскресение, когда мы еще были рабами. Нас наряжали в одинаковые белые платья, повязывали нам синие ленточки на пояс, чтобы все соседи нами любовались. Мы сидели на балкончике и слушали проповедь, которую читал белый пастырь. После отмены рабства я там ни разу не была. Теперь у нас устраиваются свои собрания. Нынче темнокожие выбирают специальное место, чтобы проповедовать. Оно постоянно меняется — так куклуксклановцам и рыцарям «Белой Камелии» сложнее его найти, но сами мы всегда знаем, куда и когда идти.
— Останови здесь, — приказывает мисси, и я повинуюсь.
«Мы что, в церковь пойдем?» — проносится в голове, но задать этот вопрос вслух я не могу.
И тут из-за церкви появляется рослая сивая лошадь с женским седлом, на котором восседает Джуно-Джейн. Ее худенькие ноги в высоких черных чулках торчат из-под короткого платья. Только сейчас, при свете, я замечаю, что чулки у нее все штопаные-перештопаные, а туфли заношены почти до дыр. Голубое платье в цветочек чистое на вид, но ткань заметно натянута у швов. Видно, что она сильно выросла с тех пор, как ей его купили.
Лошадь у нее жилистая, высокая, с бугристой холкой — верный признак того, что она давно не покидала конюшни. Но девчонка с этим ее дьявольским — в матушку и все их племя — нравом и удивительными глазами, видно, умеет ладить с животными. Ее волосы длинной волной ниспадают до самого седла и сливаются с черной гривой скакуна, так что кажется, что эти двое — одно существо.
Джуно-Джейн приближается к коляске, вскинув подбородок так высоко, что глаза превращаются в узкие щели. И все равно меня от их вида прошибает холодом. Неужели она вчера видела, как я за ней наблюдаю? Неужели обо всем знает? Я вскидываю плечи чуть ли не к самой шляпе, чтобы спрятаться от чар, которые она, того и гляди, на меня нашлет.
Между Джуно-Джейн и мисси Лавинией повисает напряжение — оно до того сгущает воздух, что на нем, кажется, можно играть, точно на струнах.
— Следуй за нами, — злобно бросает ей мисси с таким видом, будто эти слова обжигают ей язык.
— C’est bon, — ее французская речь звучит точно музыка. Мне вспоминаются песни, которые пели сироты, когда, еще до войны, монашки вытаскивали их на хорал — потешить белую публику. — Именно это я и собиралась сделать.
— Не дам я тебе отцовский экипаж марать.
— А какая в нем нужда, если он мне подарил такого славного коня?
— Ты его не заслуживаешь. Он сам мне это сказал незадолго до поездки в Техас. Скоро сама все узнаешь.
— Непременно, — отвечает девчонка. В ней нет и капли страха — хотя бояться есть чего. — Мы скоро все узнаем.
Мисси ерзает на сиденье, и рессоры жалобно скрипят. Она сцепляет руки и прячет их в складки красного повседневного платья, которое ей прошлым летом, перед отбытием в школу, сшила Тати, чтобы Лавиния, по выражению ее матери, «выглядела прилично». Красное платье было сшито из старого наряда самой хозяйки.
— Я человек практичный, а еще — реалистка, Джуно-Джейн, — продолжает мисси. — И считаю, что твоя матушка, не будь она такой избалованной и взбалмошной, не угодила бы в такой переплет, стоило только отцу перестать ей помогать. Получается, мы с тобой обе стали жертвами родительских ошибок? Боже ты мой! Выходит, у нас все-таки есть что-то общее. Нас обеих предали те, кто должен был оберегать, так?
В ответ Джуно-Джейн неразборчиво бормочет что-то на французском. Может, снова колдует. Не хочу этого знать. Я наклоняюсь вперед, как можно сильнее, чтобы увернуться от ее колдовства. Прижимаю руки к бокам, а язык — к нёбу, крепко сжимаю губы, чтобы, если чары и полетят в мою сторону, они бы не просочились внутрь.
— И, само собой, папино завещание мы исполним до последней буквы, как только его получим! — продолжает мисси Лавиния. Ее обычно нисколько не смущает молчание собеседника. — Ты исполнишь свое обещание, иного я не допущу! Как только мы найдем папины бумаги и, не дай бог, получим подтверждение что с ним в Техасе случилось самое страшное, ты подчинишься всем его приказам и не станешь больше ничем позорить мою семью!
Я дергаю за поводья, чтобы Искорка обогнула рытвины на дороге, а заодно надеюсь, что тряска ненадолго заткнет мисси. Ее приторный тон воскрешает в памяти тычки, удары, оплеухи и тот случай в Техасе, когда она подсыпала мне в чай порошок, которым Седди морит крыс. Она дала мне его выпить из чистого любопытства: чтобы посмотреть, что со мной будет. Мне было тогда семь. Прошло около года со дня спасения из лап Джепа Лоуча, но после этого яда я думала, что не доживу до восьми. Мисси же была на целых пять лет старше меня и куда злее Джепа.
Хочется рассказать эту историю Джуно-Джейн, хотя никаких теплых чувств я к ней не питаю. Надо же — прожить столько лет в Треме на денежки Госсеттов! О чем она только думала? Что так будет вечно? Если они с матушкой окажутся на улице, мне их будет не жаль. Пора бы уже научиться работать. Работайте — или умрите от голода. Мы все так живем.
Судьба ни той, ни другой меня не волнует. С какой стати? Я всего лишь та, кто трудится на их поле, стирает их одежду, готовит им. А что я за это получаю, даже сегодня, когда пришло освобождение? Голод, который терзает меня почти каждый день, крышу, которая протекает и которую не починить, потому что все деньги мы отдаем на выкуп земли. У меня есть лишь кожа, кости, мышцы. А разума — нет. Сердца — тоже. Да и мечтать я не умею.
Хватит с нас быть на побегушках у белых — пора бы заняться наконец своей жизнью!
— А побыстрее нельзя?! — кричит мне мисси. — Тащимся еле-еле!
— Дорога больно ухабистая, мисси, — понизив голос до предела, отзываюсь я. — Когда доберемся до Ривер-роуд, будет полегче. Там куда как ровнее. — Старушка Искорка — как и сам Госвуд-Гроув — знавала лучшие времена. Ее ноги увязают в земле, размокшей после дождей, и ей трудно идти.
— Я сказала, быстрее! — визгливо командует мисси Лавиния.
— А кобылка-то прихрамывает на переднее левое копыто, — решает прервать молчание Джуно-Джейн, раз уж речь зашла о лошадях. — Не стоит слишком ее утруждать, если путь нас ждет неблизкий.
«Путь нас ждет неблизкий», — эхом проносится у меня в голове. Сколько же, интересно знать, продлится наше путешествие? Чем дольше, тем вероятней, что нас поймают.
Кожа под одолженной рубашкой начинает зудеть. И этот зуд — довольно зловещее предзнаменование. По мере того как мимо пролетают мили, поля, деревни, речушки, этот зуд все усиливается, просачивается под самую кожу и остается там. Добром это дело явно не кончится, а я чересчур глубоко в нем увязла, и мне теперь так просто не выпутаться.
Мы чуть ли не до самого Нового Орлеана успеваем добраться, когда мисси Лавиния наконец сообщает, что мы приехали. Первое, что я сразу же замечаю, — это запахи и звуки. Угольные печи и аромат костров. Натужное кряхтение, свист и влажное хлюпанье лодок, покачивающихся на реке. Ритмичное пыхтен