Мне вдруг вспоминается, как я полгода прожила в Миссисипи с матушкой и ее тогдашним парнем, который не особо любил детей. От реальности я тогда вместе со своими плюшевыми игрушками сбегала в «тайную крепость», которую соорудила среди таких же кустов в прекрасном, цветистом саду у соседнего дома. Поэтому и теперь порыв нырнуть в дыру между кустов кажется совершенно естественным, тем более что по ту сторону меня ждет пускай и запущенный, но не менее прекрасный сад.
Раскидистые дубы, полуразрушенные старые скамьи, величественные пекановые деревья, руины извилистой кирпичной ограды, ставшие своего рода подпоркой для огромных зарослей старомодных розовых кустов. То тут, то там виднеются мраморные столбики в пятнышках плесени, возвышающиеся над зеленым морем. Они, точно изгнанные короли, горделиво стоят среди буйной растительности, застыв во времени. Вот уже многие годы явно никто не приглядывал за этим местом, но даже сейчас тут царят красота и спокойствие, несмотря на порывы ветра, то и дело накатывающие на дом.
Стоит мне завернуть за угол, как я чуть не наступаю на призрачную белую руку. Я невольно отскакиваю в сторону, но тут же понимаю, что отломанная конечность принадлежит не кому иному, как однорукому херувиму. Он лежит рядом, на ложе из стеблей и листьев бегонии, с неизбывной тоской устремив взгляд в небеса. Мне хочется его спасти, но я вспоминаю историю советника Уолкера о том, как он перетаскивал святого в сад мисс Ретты. Херувима мне явно не унести. «Может, ему и здесь неплохо, — думаю я. — Как-никак вид тут прекрасный».
Я дохожу по тропе до кирпичного мостика, под которым в неглубокой воде плещется рыба с радужной чешуей. Перехожу на другую сторону, осторожно пробираясь сквозь растительность: во-первых, тут тоже могут прятаться аллигаторы, а во-вторых, стоит остерегаться ядовитого плюща.
Еще один поворот — и вот уже передо мной предстает дом. Я ныряю в полуразрушенные ворота и оказываюсь во дворе. Густую траву тут не так давно подровняли, и она ярко зеленеет в лужицах, оставшихся после недавнего ливня. В вышине раздаются раскаты грома, напоминая о том, что скоро с неба снова польет, так что нечего тратить время. Хотя, будь моя воля, я бы долго так стояла, жадно впитывая в себя все увиденное.
И хотя двор с домом несут на себе печать запустения, они прекрасны. Величественные дубы и пеканы высятся вдоль подъездной дороги, укрывая ее своими кронами. Дюжина магнолий тянет к небу ветви, покрытые плотной зеленой листвой. Кусты лагерстремии с переплетенными стволами толщиной с мою ногу, розы старинных сортов, олеандр, алтей, белые лилии с розовыми прожилками, изящные кусты мирабилиса — все это великолепие буйно разрослось у дома, вырвавшись из оков клумб и давно перебравшись на лужайку. Сладковатый цветочный аромат смешивается с запахом подступающей грозы.
Возвышающийся над окрестностями хозяйский дом утопает в цветах. Основанием ему служит кирпичный подвал высотой с целый этаж. Узкая деревянная лестница ведет на широкую галерею, огибающую весь дом. Ее украшают толстые белые колонны, кренящиеся, словно кривые зубы, во все стороны. Деревянный настил скрипит под моими ногами, и этот звук смешивается со странным неровным перезвоном, который могут издавать металлические и стеклянные предметы.
Скоро я нахожу источник этого звука. Рядом с двумя широкими лестницами, витыми, точно бараньи рога, и ведущими от самой земли, тихо позвякивает самодельная музыкальная подвеска из вилок и ложек, привязанных к тонкой бечевке. Неподалеку от крыльца стоит засохшее дерево, увешанное разноцветными бутылочками, — оно-то и добавляет перезвону высоких нот.
Я стучусь в дверь и, заглянув в боковое окошко, громко спрашиваю несколько раз: «Есть кто в доме?» Но и так понятно, что, хотя трава в саду пострижена, а клумбы вокруг приведены в божеский вид, в самом доме никто не живет, и уже довольно давно. Пол крыльца испещрен полукружьями пыли, прибитой дождем, и на них видны только мои следы.
Как только я добираюсь до большого окна, сразу узнаю комнату, о которой мне рассказывала Ладжуна. Мне даже не нужно подходить вплотную к толстому волнистому стеклу, не нужно прикрывать глаза от лучей заходящего солнца, пробивающихся сквозь тучи. Я застываю перед двойными стеклянными дверями, опутанными паутиной, и любуюсь сквозь них на бесконечные ряды книг.
Вот оно, истинное сокровище, которое ждет не дождется, когда же до него доберутся!
Глава седьмая
Ханни Госсетт. Огастин, Луизиана, 1875
Когда я просыпаюсь, кругом темно, хоть глаз выколи, — ни луны, ни газовой лампы, ни лучинки. Мне сразу не сообразить, где я, как сюда попала, но у меня ноет шея и та часть головы, которую я отлежала на жестком дереве. Я поднимаю руку, чтобы ее растереть, и мне кажется, что сейчас пальцы нащупают проплешину на голове. Когда мы жили беженцами на техасской плантации, где было по горло работы, а работников после болотной лихорадки да пеллагры не хватало (одни умерли, другие разбежались), нас заставляли работать на хлопковом поле вместе с местными. Детям поручали носить воду. Так мы и ходили, водрузив ведра на голову, — туда-сюда, туда-сюда, бесконечное множество раз. И деревянные днища выдирали нам волосы, отчего и образовывались проплешины, задолго до урожая.
Но волосы мои на месте. Острижены они коротко, чтобы особо с ними не возиться, но прикрывает их не платок, а шляпа. Шляпа Джона. Сознание делает шаг вперед, оступается, а потом пускается бегом, и резко приходит понимание, где я нахожусь: я спряталась в бочку, от которой еще пахнет жженым тростником, и крепко заснула!
«А почему так темно, Ханни? Вы ведь хотели уехать засветло!» — первым делом проносится в голове.
Где же мисси?
И где Джуно-Джейн?
Рядом раздается какой-то шум — он-то меня и разбудил. Кто-то расстегивает ремни и пряжки, отвязывая старушку Искорку от коляски.
— Лейтенант, если хотите, мы столкнем коляску в реку. Она тяжелая, мигом затонет. Утром никто ее и не отыщет.
Его собеседник прочищает горло. Когда он начинает говорить, я все пытаюсь угадать, тот ли это человек, что увел мисси и Джуно-Джейн в контору несколько часов тому назад.
— Нет, оставь. Я сам от нее избавлюсь еще до рассвета. А лошадей погрузи на «Звезду Дженеси». Вот войдем в устье Ред-Ривер, пересечем границу Техаса и продадим их. Серую-то в этих краях легко узнают. Как говорится, предосторожности лишними не бывают, Мозес. Запомни это, а не то неприятностей не оберешься.
— Есть, лейтенант. Запомню.
— Вот и славно. Хороший ты малый, Мозес. Верность я ценю так же сильно, как и караю за ее отсутствие.
— Да, сэр.
Они крадут старушку Искорку и серую лошадь! В одно мгновение сон слетает с меня. Я готова выскочить из укрытия и с криком наброситься на воров. Без лошадей нам домой не добраться, да и потом: мне же поручили стеречь их и коляску! А я недосмотрела! Если мисси Лавиния меня за это не высечет, то хозяйка, когда обо всем прознает, уж точно это сделает. Меня, поди, тоже в речке утопят вместе с коляской, да еще и Джона, Джейсона и Тати следом за мной. А может, заморят голодом — а это хуже, чем утонуть! Хозяйка сделает так, чтобы нам нигде не давали работы и пищи. Словом, отвечать за проделки мисси Лавинии придется мне, и пощады не будет.
— А мальчишку-кучера нашел? — спрашивает мужской голос.
— Нет, сэр. Он, видно, сбежал.
— Найди его, Мозес. От него нужно избавиться.
— Да, сэр! Исполню в лучшем виде!
— Только удостоверься, что он и впрямь мертв.
Я слышу, как хлопает дверь: это, видимо, зашел в здание лейтенант. А Мозес остается на улице. В переулке становится совсем тихо. Мне страшно даже ноги расправить, чтобы броситься наутек.
Слышит ли он, как я дышу?
Выходит, это вовсе не конокрады — тут творятся дела пострашней воровства! И они как-то связаны с человеком, к которому отправились мисси и Джуно-Джейн — с этим самым мистером Уошберном.
Нога у меня начинает подергиваться, и я ничего не могу с этим поделать. Звон упряжи резко затихает, и я чувствую, как Мозес смотрит в мою сторону. Я слышу тяжелые, осторожные шаги, которые приближаются. Щелкает взведенный курок пистолета.
Затаив дыхание, я вжимаюсь в деревянную стенку. «Неужели сейчас все кончится?» — проносится в голове. Претерпев многолетние страдания, я дожила всего до восемнадцати. У меня нет ни мужа, ни детей. И погибнуть мне суждено от рук негодяя, который потом вышвырнет мое тело в реку.
Мозес уже совсем рядом, он замирает на месте и, похоже, зорко всматривается в полумрак.
«Спрячьте меня! — молю я деревянную бочку и темноту. — Спрячьте хорошенько!»
— Хм-м-м… — гортанно протягивает Мозес. В нос мне бьет его запах табака, пороха, мокрой древесины и жареной колбасы.
Чего он ждет? Почему не стреляет? Может, мне выскочить из убежища и броситься наутек?
Старушка Искорка боязливо ржет и бьет копытом, будто чует беду. Она фыркает, взвизгивает и пытается оттолкнуть серую лошадь. Должно быть, Мозес поставил их слишком близко друг к другу. Он не знает, что они незнакомы. Своенравная старушка Искорка мигом поставит на место наглого молодого коня, только дай ей волю.
— А ну цыц! — кричит Мозес и возвращается к лошадям, чтобы их успокоить. А я тем временем взвешиваю свои шансы. Что лучше: бежать или прятаться дальше?
Мозес задерживается у коляски, и я замираю, боясь пошевелиться. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем лошади наконец замолкают, а потом он обходит переулок, пиная ногой сложенные друг на друга ящики и горы мусора. Наконец раздается выстрел — и я прикрываю голову руками. Я оказываюсь слишком далеко от него, и это меня спасает. Вжавшись в дерево, я жду следующего выстрела, но его нет.
Тут я слышу, как прямо у меня над головой распахивается окно и лейтенант кричит Мозесу, чтобы тот пошевеливался — еще нужно провести погрузку. Он требует, чтобы Мозес лично за ней проследил. Особенно за лошадями.