— Погрузи их на корабль, — велит он, — а от мальчишки избавься.
— Есть, сэр!
Мозес уводит лошадей. Их железные подковы гулко стучат по мостовой, и этот звук эхом отражается от стен.
Дождавшись, когда вдалеке все стихнет, я выбираюсь из своего убежища и бегу к коляске. Ищу на сиденье коричневый кружевной ридикюль мисси Лавинии. Без него нам домой не добраться: денег не хватит ни на дорогу, ни на еду. Наконец я хватаю сумочку и несусь прочь, да так быстро, точно на пятки мне наступает сам черт. Как знать, может, так оно и есть!
Останавливаюсь я только тогда, когда дом пропадает из виду. Я сбегаю к самой реке — туда, где суетятся, точно муравьи в муравейнике, мальчишки и мужчины, разгружая лодки, пришедшие ночью. Запрятав ридикюль мисси Лавинии за пояс брюк, я иду в сторону грузовых и фермерских повозок, стоящих неподалеку в ожидании судов, которые прибудут утром. Со стороны реки дует ветер, и под его порывами палатки дыбятся и вздыхают, а над тюфяками, на которых ночуют приезжие, покачиваются москитные сетки и занавески, привязанные к стволам деревьев.
Я пересекаю этот спящий лагерь бесшумно, точно легкий бриз: плеск речных волн заглушает малейшие шорохи. Весенние дожди переполнили реку, и старушка Миссисипи шумит, как барабанщики, отстукивающие ритм на самодельных инструментах, — таких часто можно было увидеть до нашего освобождения. С наступлением сезона урожая — а кукуруза всегда поспевала последней — хозяева устраивали пышные празднества, на которых любой мог отведать окорока, сосисок, жареного цыпленка, жаркого с подливой и горохом, печеной картошки в мундире и, конечно, кукурузного виски. Чисть кукурузу, ешь, пей, снова чисть. Играй на банджо и скрипке. Горлань песни: «О, Сюзанна!» или «Река Суонни». Веселись да радуйся отдыху от каторжного труда — а потом берись за него снова.
А когда белый народ уходил в хозяйский дом, скрипачи откладывали свои инструменты, доставали барабаны, и в свете фонарей начинались другие танцы — как в старину. Люди качались из стороны в сторону, ловили ритм, отбивали его ногами. Кто постарше, сидели на стульях, отдыхая от сбора тростника и растопки печей на сахарном заводе. Откинув головы назад, они пели песни на языках, которым их научили мамы и бабушки. То были песни о тех краях, которых уже давно нет.
И сегодня река точь-в-точь такая же, как они, — неудержимая, жаждущая свободы, она напористо бьется в стены, возведенные людьми, чтобы сдержать ее пыл.
Я нахожу повозку, которую никто не сторожит, забираюсь в нее и прячусь между стопок клеенки — места мне тут как раз хватает. Прижав колени к груди и обняв их руками, я пытаюсь понять, что же мне теперь делать. Отсюда видно, как за повозками и палатками снуют между зданиями у реки и причалом грузчики и рабочие: катят бочки и толкают перед собой тележки. В свете газовых фонарей видно, до чего же они торопятся загрузить корабль, чтобы он смог отчалить уже с первыми лучами солнца. Интересно, это и есть «Звезда Дженеси», о которой лейтенант говорил Мозесу?
Словно в ответ на мой вопрос на причале появляется Мозес — теперь и он ходит от зданий к кораблю, дает указания грузчикам, поторапливает их. С виду он человек сильный и грозный — такими в прежние дни часто бывали надсмотрщики на плантациях. Уж они-то ради сытных харчей и хорошего дома не стеснялись отхаживать себе подобных кошками-девятихвостками. Такой без зазрения совести угробит своего соплеменника и не посмотрит на то, что у него такой же цвет кожи, закопает беднягу в поле, которое на следующий год вскопает и засеет.
Мозес поворачивается к лагерю, и я невольно вжимаюсь в клеенки, хотя понимаю, что с такого расстояния он никак не сможет меня заметить.
Как же мисси связалась с такими негодяями? Надо обязательно в этом разобраться. Я открываю ее ридикюль в надежде найти там ответ. Внутри лежит носовой платок, от которого пахнет кукурузным хлебом. И немудрено: уж мисси-то без съестных припасов никуда не отправляется. Желудок у меня так и сжимается от голода, пока я ощупываю остальное содержимое: кошелек для монеток с шестью долларами внутри, заколки для волос из слоновой кости и наконец на самом дне — что-то тяжелое и твердое, завернутое в шейный платок мистера Госсетта. Пока я разворачиваю загадочный предмет, он негромко позвякивает. А когда на свет показывается маленький карманный пистолет с жемчужной рукоятью и на ладонь мне падают два патрона, по спине пробегает холодок. Быстро завернув оружие в платок, я кладу его себе на колени и смотрю на свою находку.
Ну и зачем мисси взяла его с собой? Умеет же она впутаться в историю, ничего не скажешь! Тут большого ума не надо — да у нее его и нет.
Я достаю из платка хлеб, а пистолет так и оставляю лежать на коленях. Откусываю кусок. Хлеб сухой и черствый, его трудно проглотить, не запивая водой, так что много мне не съесть, но, чтобы унять боль в голове и желудке, много и не нужно. Остальное я прячу в ридикюль вместе с деньгами, а потом снова смотрю на оружие.
От шейного платка хозяина пахнет табачным дымом, кожей, пеной для бритья и виски.
Он вернется домой, и весь этот кошмар закончится, твержу я себе. Он сдержит слово насчет нашего договора. И не позволит хозяйке ему помешать.
«Но ведь хозяин не знает, где ты!» — мелькает в моей голове внезапная, точно вспышка, мысль. Да этого вообще никто не знает: ни хозяйка, ни даже мисси Лавиния. Она-то думает, что ее сюда привез какой-то мальчишка, подрабатывающий на дворе. «Возвращайся-ка домой, Ханни. И никому не рассказывай, что ты сегодня видела», — нашептывает мне внутренний голос.
Я вспоминаю, как много лет назад меня тоже умоляли бежать, чтобы не случилось беды. И если бы я тогда послушалась, может, со мной бы сейчас была сестра. Хотя бы одна из сестер.
— Нельзя упускать шанс! — шептала мне на ухо моя сестра Эфим, когда Джеп Лоуч умыкнул нас. Мы с ней — тогда еще две маленькие девчушки — убежали в лес справить нужду. От долгой дороги, порок и ночевок на промерзшей земле у нас все болело. Утренний морозец пощипывал кожу, а ветер завывал, точно сам дьявол. Эфим, заглянув мне в глаза, сказала: — Надо бежать, Ханни. Нам вдвоем. Бежим, пока еще можно!
Сердце у меня заколотилось от холода и страха. Как раз накануне Джеп Лоуч, сидя у огня, достал свой нож и показал, что нас ждет, если мы зададим ему хлопот.
— Масса с-с-скоро нас заб-б-берет! — запинаясь, ответила я. От волнения губы с трудом слушались.
— Да не станет никто нас спасать! Надо самим спасаться!
Эфим тогда было девять — всего на три года больше, чем мне, но какой она была смелой! И она тогда была права. Даже теперь ее слова жалят меня. Надо было бежать! Вместе! Через два дня Эфим кому-то по дороге продали. Больше я ее не видела.
Так, значит, надо скорее бежать, пока меня не пристрелили — или еще чего хуже!
С какой стати меня вообще должно заботить, во что там ввязалась мисси на пару с этой девчонкой, Джуно-Джейн, которая все эти годы жила как настоящая королева? С чего бы? Чем я им обязана? Тяжким трудом, от которого нестерпимо болит все тело, а ладони все в кровавых ранах от острых веток хлопка? Работой, после которой я, обессилев, падаю на кровать в девять часов и засыпаю, чтобы утром, в четыре, снова начать все сначала?
«Всего один сезон! Последний сезон, Ханни, — и у тебя наконец появится что-то свое. И ничье больше. Ты заживешь настоящей жизнью. Может, Джейсон и не блещет умом, да и красотой тоже, но он славный, честный работник. Он будет тебе добрым мужем, сама знаешь. Возвращайся домой. Переоденься в свое платье, а эту одежду сожги, как только представится случай. Никто не должен узнать о том, что произошло!» В голове моей созревает план. Тати скажу, что меня посадили в подвал хозяйского дома, сбежать я никак не могла, потому что у дома без конца терлись мальчишки, подметавшие двор, а потом я уснула.
Никто не должен узнать!
Стиснув зубы, я убираю пистолет в ридикюль мисси и со злостью захлопываю его. Чем же я заслужила весь этот ад? За что прячусь тут посреди какого-то лагеря, под покровом ночи, спасаясь от великана, который хочет меня застрелить и выбросить в реку?
Да ни за что! В этом-то все и дело. Все как в старые времена. Мисси Лавиния опять выдумывает какую-то пакость, садится в сторонке и ждет, пока кто-нибудь на нее клюнет и получит по первое число. А потом встает, закладывает пухлые ручонки за спину и даже на носки привстает от гордости, что это не она впросак попала!
Но сейчас все будет иначе. Пускай мисси Лавиния сама думает, как выпутаться из беды.
Надо добраться до городской окраины, пока еще темно, поискать у дороги укромное местечко и дождаться там рассвета. Пускаться в путь затемно нельзя. Представителям «цветного народа» путешествовать в одиночку опасно — по ночам на дороге можно встретить наездников, которые, как в свое время патрульные, следят за тем, чтобы мы не перебегали с места на место, если только не по поручению кого-то из белых.
Осторожно выглянув из-за брезента, я осматриваюсь, выискивая себе путь понадежней. Недалеко от причала я вижу человека в белой рубахе. Он смотрит в мою сторону. Я пригибаюсь на тот случай, если он и впрямь меня заметил. А потом понимаю, что никакой это не человек — просто кто-то повесил на ветку одежду сушиться. Под одеждой мерцают угли, оставшиеся после костра. Рядом растянута занавеска, закрепленная на стволе дерева, а над ней висит москитная сетка.
Из-под сетки торчат чьи-то огромные ступни.
Первая часть моего плана проясняется. Я выскальзываю из своего убежища и, стараясь не шуметь и держаться тени, устремляюсь к лагерю.
Схватив шляпу, которая сушится на дереве, я надеваю ее на голову вместо своей, стараясь не думать о том, воровство ли это, когда ты меняешь свою вещь на чужую. Если утром, когда я отправлюсь в обратный путь, Мозес, человек в шрамах или кто- нибудь из его работников отправятся на мои поиски, им будет сложнее узнать меня.