Я обнимаю колени, кладу на них голову, глажу красный бархат. Он теплый и мягкий, точно лошадиная морда. Глядя на пламя, я думаю, до чего же удобное подо мной кресло. Никогда в жизни мне не приходилось сидеть на бархатных креслах. Ни разу, честное слово!
Я трусь щекой о мягкую ткань, жадно впитывая телом жар, идущий от огня. Веки мои тяжелеют и слипаются, но я не сопротивляюсь.
Следующие пару дней я только и делаю, что сплю, а в перерывах ухаживаю за своими спутниками. Кажется, проходит дня два. Может, три. К вечеру первого дня меня и саму начинает лихорадить. Я ощущаю озноб и слабость, и хотя снова отвариваю беличье мясо, мне с трудом удается проглотить маленький кусочек. Я натягиваю на себя сухую одежду и одеваю девушек. А потом сил хватает только на то, чтобы давать лошадям попастись, впускать и выпускать собаку и поить водой Джуно-Джейн. Мисси по-прежнему и капли в рот не берет, но ее единокровная сестра крепнет день ото дня.
В тот день, когда я наконец прихожу в себя, Джуно-Джейн открывает свои глаза диковинного серо-зеленого цвета и глядит на меня с бархатного кресла. Ее темные волосы раскинулись во все стороны и напоминают гнездовье змей. Сразу видно: она только-только меня заметила и понятия не имеет, где находится.
Она хочет что-то сказать, но я жестом ее прерываю. После стольких дней тишины в голове у меня гудит даже от малейшего шума.
— Тс-с-с, — шепчу я. — Ты в безопасности. Это все, что тебе нужно знать. Ты заболела. И еще не оправилась толком. Тебе надо отдыхать. Тут тебя никто не тронет.
И это, пожалуй, чистая правда. Дождь льет уже несколько дней. Вода поднялась высоко и наверняка уже смыла все наши следы. Единственное, что меня заботит, — скоро ли воскресенье, день, в который сюда, чего доброго, кто-нибудь придет. Но когда именно это случится, я не представляю.
Ответ на свой вопрос я получаю рано утром, когда собака, встрепенувшись, заливается лаем. От испуга я мгновенно просыпаюсь.
С улицы доносится чей-то голос, он напевает:
Войдите, дети, войдите в воду.
Господь вмиг воду сию возмутит.
О, кто та Дева в наряде красном?
Войдите в воду.
То, верно, дети, коих Моисей спас.
Господь вмиг воду сию возмутит…
Голос низкий и мощный, вот только непонятно, мужской или женский. А песня сразу же напоминает мне о матушке. Она пела ее мне, когда я была маленькой.
Я понимаю, что нужно что-то сделать, чтобы остановить тех, кто приближается к дому, но я не в силах с собой справиться, поэтому просто сижу и слушаю песню.
На этот раз раздается детский голосок.
И это хорошо! Значит, то, что я задумала, может получиться.
А между тем ребенок бесстрашно и громко выводит:
Войдите, дети, войдите в воду,
Войдите в воду.
Господь вмиг воду сию возмутит…
И тут женщина снова подхватывает:
О, кто та Дева в наряде белом?
Войдите в воду.
То, верно, дети Израиля.
Господь вмиг воду сию возмутит…
Я тихо шепчу следом за ней слова песни, а в ушах отдается мамино сердцебиение и ее тихий голос, говорящий: «Это песня о том, как вырваться на свободу, Ханни. Держись поближе к воде. Если зайти в нее, собака тебя не почует».
Ребенок снова повторяет слова припева. Его голос уже совсем близко. Должно быть, незнакомцы вышли на поляну.
Я вскакиваю и кидаюсь к двери, прижимаю к ней ладони, собираюсь с духом.
О, кто та Дева в наряде синем?
Войдите в воду…
Сглотнув ком, подкативший к горлу, я молю, чтобы незнакомцы оказались хорошими людьми. Добрыми людьми.
Взрослый и детский голос сливаются воедино:
То, верно, те, кто все претерпел.
Войдите в воду!
За спиной у меня звучит сдавленный шепот:
— Войдите… в во-о-оду. Войдите… в во-о-оду…
Я быстро оглядываюсь и вижу, как Джуно-Джейн приподнялась над подушками и пытается удержаться, опершись на слабую, подрагивающую, точно веревка, руку. А за окном детский голос возглашает:
Господь вмиг воду сию возмутит!
— К-к-коль… в иск-к-купление… т-т-ты… не в-в-веришь… — покачиваясь, натужно выводит Джуно-Джейн, изо всех сил стараясь не упасть.
Меня охватывает леденящий ужас, а потом прошибает горячий пот.
— А ну тихо! Тихо, говорю! — цыкаю я на нее, а потом распахиваю дверь, выхожу, едва волоча ноги, на крыльцо, и прислоняюсь к столбику, обхватив его, чтобы не упасть.
Из леса появляются двое: крепко сбитая, пышнотелая женщина с огромными, точно суповые тарелки, ладонями и мясистыми ногами в черных кожаных башмаках. На голове ее повязан белый платок. Следом за ней семенит маленький мальчик. Наверное, внук? Он идет вприпрыжку, сжимая в руке букетик цветов.
Женщина срывает стебелек ковыля и щекочет мальчишке ухо, пока тот приплясывает вокруг нее, заливаясь смехом.
— Ни шагу ближе! — кричу я с крыльца. Голос у меня слабый, издалека и не расслышать, но незнакомцы останавливаются, как вкопанные, и глядят на меня. Мальчик роняет букет. Женщина вытягивает руку вперед и торопливо заводит его себе за спину.
А ты кто будешь? — спрашивает она, приподнявшись на цыпочки, чтобы лучше меня разглядеть.
— У нас лихорадка! — кричу я в ответ. — Не приближайтесь! Болеем мы!
Женщина пятится и оттаскивает за собой мальчишку. Он хватается за ее юбку и опасливо выглядывает из-за широкой спины.
— Так кто ты будешь? — снова спрашивает женщина. — И что тут забыл? Я тебя вижу впервые!
— Мы путешественники, — отвечаю я, — Но нас лихорадкой сморило, всех до единого. Не приближайтесь. А то, чего доброго, заразитесь!
— А сколько вас там? — интересуется женщина и, приподняв передник, закрывает им себе рот.
— Трое. Другим двоим еще хуже, чем мне, — и это не ложь, но я нарочно крепче хватаюсь за столбик, чтобы казалось, будто сил у меня нет совсем. — Нам помощь нужна. И еда. Мы заплатим. Скажи, сестра, неужели в душе твоей не отыщется милосердия? Нас, бедных путников, только оно сейчас и спасет.
Потерянные друзья
Уважаемая редакция! Я ищу своих родных. Мать мою звали Присциллой. Ею владел человек по имени Уотсон, но позже он продал ее Биллу Кэлбу рту, случилось это в штате Джорджия, близ Хопуэлла. Жили мы неподалеку от Ноксвилля, Меня саму зовут Бетти Уотсон. Нас с матушкой разлучили, когда мне было всего три года от роду. Сейчас мне уже пятьдесят пять. Читать я научилась только в пятьдесят. Я очень люблю газету «Христианский Юго-Запад» и всегда нахожу в ней пищу для души. Очень хочу разузнать хоть что-нибудь о матушке и моем брате Генри и просто места себе не нахожу. Помогите, люди добрые! Письма присылайте на имя преп. Г. Дж. Райта, Эсберийская методистская епископальная церковь, Начиточес. Я прихожанка этой церкви и учусь в воскресной школе при ней.
(Из раздела «Пропавшие друзья» газеты «Христианский Юго-Запад»)
Глава четырнадцатая
Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987
— Вот, глядите! — восклицает Ладжуна, отодвигая стопку журналов «Нэшнл джеографик». Она кладет на бильярдный стол том «Британской энциклопедии» и откидывает первую страницу обложки. Под ней оказывается тайник, где лежит, скрываясь от любопытных глаз, сверток, обернутый в старые обои — когда-то на них отчетливо виднелся золотисто-белый узор, но сейчас он весь в пятнах клея. Сверток перевязан тонкой бечевкой.
— По-моему, даже мисс Робин об этом не знала, — поясняет Ладжуна, многозначительно постучав пальцем по свертку. — Как-то раз прихожу в поместье — это было незадолго до конца, у судьи тогда уже начал немного мутиться рассудок, — так вот, прихожу я, а он мне и говорит: «Ладжуна, залезь, пожалуйста, на самую верхнюю полку. Мне там кое-что нужно, а лестницу украли». На самом деле ее вынесли, потому что полозья сломались, так что я сразу поняла, что судья сегодня не в себе. Но я выполнила его просьбу, и он показал, что было в этом свертке. Потом поглядел на меня и говорит: «Зря я это тебе показал. Ничего хорошего из этого не выйдет, и не в моей власти тут что-то исправить. Нужно убрать все на место. Больше мы его трогать не будем, пока я не решусь его сжечь — вероятно, это самый разумный выход. Никому не рассказывай про его содержимое, Ладжуна. А взамен я разрешаю тебе приходить сюда в любое время, брать книги, какие только захочешь, и держать их у себя, сколько вздумается». Потом он попросил достать ему один из томов «Энциклопедии», вырезал в ней страницы и спрятал внутрь сверток, после чего мы убрали книгу на полку.
Ладжуна подцепляет узел на бечевке обломанными ярко-красными ногтями, но он слишком тугой, и его не удается распутать.
— Посмотрите, нет ли в первом ящике стола ножниц. Судья их всегда там держал.
Я чувствую укол совести, который заставляет меня замешкаться. Что бы ни было внутри свертка, это наверняка что-то очень личное. И нельзя свой нос в чужие дела совать. Нельзя, и точка!
— А все, уже не нужно, — останавливает меня Ладжуна, которой удалось справиться с узелком. — Получилось!
— Думаю, зря мы это затеяли. Если судья не хотел…
Но Ладжуна уже успела развернуть обертку. Под ней обнаруживаются две книги. Обе в кожаном переплете, одна — в черном, вторая — в красном. Одна — толстая, вторая — тоненькая. Черную узнать не сложно — это семейная Библия, старомодная, большая и тяжелая. Красная книжка куда тоньше и переплетена по верхнему краю, точно блокнот. На обложке видны поблекшие золотистые буквы:
Плантация Госвуд-Гроув
Уильям П. Госсетт
Книга учета
— В этой тоненькой книжке перечислено все, что продавалось и покупалось, — продолжает тем временем Ладжуна. — Сахар, патока, хлопковые семена, плуги, пианино, земля, древесина, лошади, мулы, наряды, посуда… Словом, все что угодно. А порой упоминаются даже люди.