— А что написано в следующем? — спрашиваю я. Впервые в жизни во мне просыпается читательский голод, да такой сильный, будто он мучил меня еще с тех самых пор, как я была ребенком шести лет от роду. Я хочу разгадать все эти надписи и понять, какие люди и места за ними скрываются.
Джуно-Джейн зачитывает еще одно послание. А потом и другое, но я слышу уже не ее, а скрипучий голос старухи, разыскивающей свою мать, с которой ее разлучили, когда она была еще совсем малюткой, не старше Мэри-Эйнджел. Она по-прежнему несет эту боль в сердце, точно раны на теле. Они уже не кровоточат, но излечиться можно, лишь если вновь обретешь то, что у тебя отняли.
Я стою рядом с Джуно-Джейн и указываю ей то на один квадрат, то на другой, а потом и на третий, в самом углу.
Сестра, разлученная с братьями в Южной Каролине.
Мать, выносившая и родившая девятнадцать детей, которых у нее отбирали, всех до единого, как только малышам исполнялось четыре года.
Жена, ищущая своего супруга и сыновей.
Мать, разыскивающая сына, который вместе со своим юным хозяином отправился на войну и не вернулся.
Семья, потерявшая сына: он ушел воевать в составе «цветной» армии на стороне федеральных войск. О дальнейшей его судьбе ничего не известно: погиб ли он и похоронен в безымянной могиле на поле брани или здравствует и живет где-нибудь далеко, может, даже на Севере, а может, странствует по дорогам, не в силах оправиться от пережитого?
Я стою, гляжу на стену и считаю в уме квадратики. Сколько же тут людей… сколько имен…
Джуно-Джейн опускается на полную стопу и вытягивает руки по швам:
— Ты же сама говорила — надо нам поскорей уносить отсюда ноги, пока еще есть время. Лошади уже оседланы.
Я смотрю на мисси Лавинию: она лежит, съежившись, в дальнем углу комнаты, укутанная в лоскутное одеяло до самого горла, и глядит на радужные блики на фигурном оконном стекле.
— Если подождем денек, мисси, наверное, уже придет в себя, и с ней будет меньше мороки.
— Но ты боялась, как бы старуха, что приносит еду и одежду, ничего не заподозрила…
— Это я и без тебя помню! — резко обрываю я ее. — Но поразмыслив, я решила, что лучше все-таки поехать завтра.
Однако Джуно-Джейн продолжает спорить со мной, понимая, что ни о какой безопасности тут не может быть и речи.
— Ты избалованная маленькая девчонка! — наконец не выдерживаю я. — Неженка, которой уготовано быть до конца своих дней на содержании у мужчины! Да что ты вообще знаешь о том, что тут пишут? О той жизни, какой живу я и мне подобные? И каково это — тосковать по своим близким и не знать, живы они или умерли? Отыщете вы друг друга в этом огромном мире или нет?
Джуно-Джейн невдомек, что квадратики на газетной бумаге — все равно что загоны для рабов во дворе у торговца. Внутри каждого из них — история о человеке, проданном в чужие края.
— С тех пор как окончилась война, на плантации время от времени приходят чьи-нибудь родители. Они говорят: «Мы пришли за своими детьми. Отдайте их нам. Они теперь наши». Кто-то проходит через всю страну, чтобы только вернуть себе близких. После того как нам даровали свободу, никакие массы с их женами не в силах этому помешать. Но за мной так никто и не пришел. Я все жду, но никто не идет, а почему — я и сама не знаю. Может, это, — я показываю на газеты, — поможет понять, в чем тут дело. Я должна узнать правду, и пока не узнаю, никуда не поеду. Ни за что…
Но не успеваю я договорить, как Джуно-Джейн начинает срывать со стен газеты.
— Мы их возьмем с собой и будем читать по пути, — объявляет она и даже поднимает несколько обрывков с пола.
— Это же воровство! — возмущаюсь я. — Нельзя их забирать отсюда!
— Тогда я все это сожгу! — Джуно-Джейн кидается к печке — проворно, точно кошка, — и распахивает дверцу. — Сожгу — и всем спорам конец!
— Я тебе тогда руки твои костлявые повыдергиваю.
— Здешние прихожане уже их наверняка прочли, — говорит Джуно-Джейн, прижимая к себе ворох газетных листов. — А когда мы дочитаем, оставим там, где их еще не видели. Это же только на пользу, разве не так?
На это мне нечего возразить, да и, честно говоря, не хочется, и я соглашаюсь.
Когда утро уже в разгаре и старуха, наверное, уже нашла долларовую монетку из кошелька мисси — плату за постой в церкви… и за газеты, — мы успеваем отъехать на приличное расстояние от нашего убежища.
Представляю, как наша троица выглядит в этих мешковатых бриджах! Джуно-Джейн спрятала свои длинные волосы под рубашку. А мисси Лавиния сидит на Искорке передо мной, и ее голые розовые ноги безвольно свисают вдоль лошадиных боков. Хозяйка пришла бы в ярость от вида этих оголенных стоп и лодыжек. Но юная мисси молчит, только держится за лошадиную шею да смотрит в сторону леса невидящим взглядом, бледная, точно полоска молочно-серого неба над нами.
Я уже начинаю тревожиться, отчего к ней не вернулся разум? Почему она не заговорила, как Джуно-Джейн? Неужели мисси всегда теперь будет такой? Может, все дело в шишке на голове, или Джуно-Джейн просто крепче духом? Она едет впереди и разговаривает по-французски со своим конем, обняв его руками за шею и уткнувшись в гриву.
Днем мы делаем остановку, чтобы подкрепиться и дать лошадям отдохнуть. Я ухожу в лес справить нужду, а когда возвращаюсь, застаю Джуно-Джейн с охотничьим ножом в руке и ворохом чего-то черного в другой. Земля вокруг нее усеяна длинными темными прядями, точно здесь только что остригли овцу. Джуно-Джейн сидит на них, будто в гнезде, и на одной половине головы у нее волосы короткие и взъерошенные, словно пух у птенчика. Наверное, я ошиблась, и разум к ней еще не полностью вернулся.
Мисси Лавиния лежит на земле неподалеку, лениво скользя взглядом по своей спутнице и наблюдая, как нож делает свое дело.
В моей голове сразу проносится: «Хозяйка такую бы трепку тебе задала, если б про все это узнала, Ханни! Ты ушла, оставив девочку наедине с ножом! Ребенку-то всегда найдут оправдание! А ты виновата в том, что не усмотрела! Ты тут за няньку!»
«Но я не нянька для Джуно-Джейн», — возражаю я себе и все-таки не моту сдержаться от того, чтобы не крикнуть:
— Ты что делаешь?! Хозяйка… — тут я осекаюсь, вспомнив, что эту девчонку хозяйка и на порог не пустит. Прогонит ее со двора, как сгоняют, не задумываясь, с руки докучливую мошку. — Можно было их под шляпой спрятать, пока до дома не доберешься. Твоя мама вряд ли будет в восторге! Да и отец, когда вернется. Он же всегда тебя больше любил, потому что ты красавица.
Но Джуно-Джейн продолжает, как ни в чем не бывало.
— Он непременно вернется, — твержу я. — Вот увидишь. Если эти негодяи наговорили тебе, будто он мертв, они солгали — мисси их подкупила. Негодяям ведь ничего не стоит соврать. А отцу твоему точно не понравится то… что ты затеяла.
Даже я понимаю, что красота — главное достоинство Джуно-Джейн. Ее матушка наверняка готовится подыскать ей богатого мужчину. Сейчас таких найти сложнее, чем раньше, но еще возможно. А в прежние времена Джуно-Джейн бы уже затаскали по квартеронским балам, чтобы показать зажиточным плантаторам да их сыновьям. А потом нашелся бы какой-нибудь богатей, который, хоть и не мог бы на ней жениться, даже при желании, готов был бы взять ее на содержание, и с ним начали бы торговаться.
— Теперь волосы долго отрастать будут.
Она смотрит на меня невидящим взглядом, отрезает очередную прядь, разжимает кулак — и та падает на землю, точно змея. Затем Джуно-Джейн принимается за следующий локон. Больно, должно быть, но она остается невозмутимой, как те каменные львы, что охраняли ворота плантации Госвуд-Гроув до войны.
— А я домой не вернусь, пока не отыщу папу или его завещание!
— И как же ты это сделаешь?
— Я решила поехать в Техас.
— В Техас?! — Тут уж у меня пропадают всякие сомнения в том, что разум оставил Джуно-Джейн. — И как же ты доберешься до Техаса? Где там будешь искать отца? Техас-то огромный! Ты там бывала? А вот я была: нас там хозяин прятал во время войны. Техас — это дикий край, там полно негодяев, а еще индейцев, которые тебе запросто не только все волосы срежут, но и кожу вместе с ними.
При одной только мысли об этом крае у меня по спине пробегает холодок — от макушки до самых пяток. Ни за что я туда не вернусь! Никогда!
Но голос внутри начинает нашептывать: «А ведь в Техас угнали твоих родных. Там ты и рассталась с матушкой».
— Папа написал маме из порта, когда прибыл в техасский город Джефферсон. Там у него живет поверенный, которого он попросил отстоять владения Госсеттов, находящиеся неподалеку — те самые, которые незаконно продал ее братец, — Джуно-Джейн кивает в сторону мисси Лавинии, давая понять, что речь идет не о ком ином, как о юном мистере Лайле. Стоит вспомнить об этом юноше, как мое настроение становится мрачнее тучи. — Эти земли — мое наследство, и папа рассчитывал, как только судебные разбирательства завершатся, перечислить мне полученную компенсацию, чтобы я могла на нее жить. Стряпчий должен был немедленно заняться юридической стороной дела и, если возможно, заставить Лайла вернуться в Джефферсон, чтобы папа его урезонил. В своем письме он с тревогой рассказывал о необузданности Лайла и плохой компании, в которую он недавно попал.
Меня охватывает дурное предчувствие:
— И что, пришли тебе деньги? Или хотя бы известие от мистера Госсетта, что он поймал-таки сына?
— Больше не было никаких вестей ни от папы, ни от его стряпчего, мистера Уошберна. И теперь папин агент в Новом Орлеане все твердит, что письмо, которое есть у матушки, недействительно — если вообще не подделка. И пока не найдут подтверждающих документов — или самого папу, — ничего сделать нельзя.
— Не с тем ли мистером Уошберном мисси хотела тебя свести в доме на берегу реки? — пытаюсь я соединить в голове все детали, но теперь, когда в деле появилось имя Лайла, трудно вообразить благополучный финал. — А что еще ты обо всем этом помнишь? — спрашиваю я, но всякий раз, когда я задаю этот вопрос, Джуно-Джейн лишь качает головой.