После этих слов проходит, как кажется, вечность, а он все раздумывает над сказанным. Дважды, точнее, трижды он начинает отвечать и осекается. Оглядывает бумаги, лежащие на журнальном столике, на диване. Морщит лоб, закрывает глаза. Губы его под напором чувств, которые он не желает демонстрировать, сжимаются в тонкую линию.
Он ко всему этому не готов. Для него все это — настоящий колодец боли, и мне никогда до конца не постичь и не разглядеть всех источников, что питают его. Смерть сестры, смерть отца, дедушки, человеческие судьбы в истории Госвуд-Гроува?
Мне хочется спасти его от этого напряжения, но я не могу найти нужных слов. Хотя и пойти на попятный тоже не могу. Это мой долг — добиться того, чтобы ученики узнали правду. Ведь бог весть что может случиться с этими документами, да и с самим поместьем.
Натан ерзает на диване, и на короткий миг мне даже кажется, что он сейчас встанет и уйдет. Мой пульс предательски подскакивает.
Наконец он упирается локтями в колени, подается вперед, смотрит в окно невидящим взглядом.
— Ненавижу этот дом, — говорит он и крепко сжимает кулаки. — Это сущее проклятие. В нем умер отец. В нем не стало дедушки. А не будь Робин так занята спорами с дядями за это наследство, она вовремя обратила бы внимание на свои проблемы с сердцем. В последний раз, когда мы здесь виделись, она уже выглядела неважно. Ей надо было непременно пройти обследование у врачей, но она и слышать об этом не хотела. Не желала мириться с тем фактом, что дом для нее — непосильная ноша. Она долгих четырнадцать месяцев билась за свои планы — с братьями отца, с приходом, с юристами. Да много с кем еще. И немудрено, ведь в округе все стараются плясать под дудку Уилла и Мэнфорда. Вот на что моя сестра потратила последние годы своей жизни, и вот о чем мы спорили в последнюю нашу встречу, — когда он говорит об этом, его глаза становятся все печальнее. — Но Робин обещала дедушке, что позаботится о поместье, а она не из тех, кто не держит слова. Такое с ней случилось лишь однажды — когда она сказала мне, что не умрет.
Боль потери в нем свежа, бесконечна и очевидна, как бы он ни пытался ее скрыть.
— Натан, мне очень жаль, — шепчу я. — Я не хотела… И не думала…
— Ничего страшного, — он вытирает глаза большим и указательным пальцами, шумно вдыхает воздух, распрямляется, пытается отогнать нахлынувшую волну чувств. — Вы ведь не здешняя, — говорит он и смотрит на меня. Наши взгляды встречаются. — Я понимаю ваши намерения, Бенни. Я восхищен ими и признаю их ценность. Но вы даже не подозреваете, во что ввязываетесь.
Глава девятнадцатая
Ханни Госсетт. Техас, 1875
Когда я на мгновение просыпаюсь, мои колени упираются в пол, который дрожит и ходит подо мной ходуном, будто я оседлала грозовую тучу. Занозы, прорвав ткань бриджей, вонзаются в кожу.
Я снова закрываю глаза и впереди, на далеком поле, вижу своих родных. Матушка, братья, сестры и кузены стоят в лучах солнцах, опустив на землю корзины, и, прикрыв ладонью глаза, смотрят в мою сторону.
— Матушка, Харди, Хет, Прат, Эфим! — кричу я. — Истер, Айк, тетушка Дженни, Мэри-Эйнджел, я здесь! Мама, забери же свою дочурку! Я здесь! Разве ты не видишь?
Я тянусь к матушке, но она исчезает, а потом я открываю глаза и вижу над собой звездное небо. Ветер бьет в лицо, взметнув пыль и горячие кусочки пепла, вырывающиеся из трубы паровоза, увлекающего нас все дальше на запад. Матушки впереди нет — и никогда не было. Это всего лишь сон. Чем дальше мы углубляемся в Техас, тем чаще я ее вижу, стоит мне только закрыть глаза.
Может, это знак?
Джуно-Джейн резко дергает меня вниз. Талия моя обвязана веревкой — чтобы я не свалилась с вагона во сне. Веревка скрепляет меня с мисси Лавинией и Джуно-Джейн. Оставить мисси в Джефферсоне мы не могли, особенно если учесть внезапное появление Мозеса. Сама не знаю, почему он не выстрелил в нас тогда на улице и не убил всех троих. Да и знать не хочу. Он просто развернулся и ушел вместе со своими спутниками, а мы отыскали этот поезд, залезли на один из вагонов и отправились в путь.
Путешествовать в открытом вагоне — не самое приятное занятие, особенно когда ветер застилает ночное небо горячей золой. Мне уже доводилось видеть поезда, но я еще никогда на них не ездила. Я с самого начала думала, что поездка вряд ли мне понравится, — так оно и вышло. Но мы бежали из Джефферсона впопыхах, и другого способа у нас не было. Поезда идут на запад, груженные скотом, провизией, людьми, и внутри яблоку негде упасть. Люди едут на крышах, в вагонах для скота, вместе со своими лошадьми, вместе с грузами в открытых вагонах без крыши, как мы сейчас. Спрыгивают то там, то здесь, когда поезд замедляет ход, чтобы можно было сбросить на землю или подобрать крючком мешок с почтой. Потом он дает протяжный сигнал и снова ускоряет ход.
Но мы останемся до самого конца — проедем маленький городок Даллас и устремимся к Игл-Форду у реки Тринити, где Техасская и Тихоокеанская железная дорога обрывается, чтобы чуть дальше вновь протянуться на запад. У Игл-Форда мы перейдем реку, а потом пешком или на повозке преодолеем расстояние до города Форт-Уэрт — это примерно день пути, — а там разыщем массу или его стряпчего. На худой конец, разузнаем что-нибудь о них.
Я никогда еще не заезжала в такие дали. Поезд — это шумное, тряское чудовище — несет нас на запад, и чем дальше мы уезжаем, тем сильнее меняются пейзажи вокруг. Нет уже густых сосновых деревьев, которых много на границе Техаса и которые я так хорошо помню со времен войны. Теперь мы проезжаем мимо невысоких холмов, зеленых лугов, вязов и дубов, теснящихся вдоль ручейков и пересохших речушек.
Диковинный край. И пустынный.
Я устраиваюсь рядом с мисси и чувствую, как она хватает меня за одежду. Это место порядком пугает и ее.
— А ну-ка тихо! — шикаю я на нее. — Успокойся и не двигайся! Все будет хорошо. — Я смотрю на пеструю вереницу деревьев, которые проносятся мимо в полумраке, освещенные только луной. Их тени ложатся на холмы и равнины, но нигде не видно ни костров, ни огоньков в окнах фермерских домов.
На меня наваливается тяжелая дрема. Но на этот раз матушка ко мне не приходит, а я не возвращаюсь во двор торговца и не вижу Мэри-Эйнджел, стоящую на торгах перед покупателями. Внутри меня лишь тишина и полное умиротворение. Мне до того спокойно, что я не замечаю хода времени.
Кажется, будто проходит всего мгновенье, и вот я снова просыпаюсь от какого-то шума. Джуно-Джейн трясет меня за плечо, а мисси хнычет и беспокойно щиплет саму себя за руки. Где-то играет музыка, шумит мельница, перемалывая зерно в муку. Шея у меня затекла — голова слишком долго пролежала на плече, — а ресницы слиплись от ветра и пыли. Я разлепляю их и вижу, что еще темно. Луна пропала, но черное небо по-прежнему усыпано звездами.
Поезд неспешно едет вперед и лениво покачивается — точно мать, баюкающая на руках свое дитя, любующаяся им и позабывшая о том, какая тяжелая работа предстоит ей сегодня на плантации.
Поезд останавливается, и начинается суета. Слышатся голоса мужчин и женщин, лошадиное ржание, лай собак, грохот вагонов и ручных тележек.
— Кастрюли, котлы, сковородки! Соль, свинина, бекон! — кричит зазывала.
Ему вторит другой:
— Прочные ведра, острые топоры, клеенка, лопаты…
Мужской голос затягивает «О, Шенандоа», громко и визгливо смеется какая-то женщина.
И хотя в такой поздний час положено видеть уже не первый сон, чувство такое, будто крики людей и зверей заполонили все кругом. Гомон стоит нестерпимый.
Мы слезаем с поезда, отходим в сторону от грохочущих повозок и беспокойного лошадиного ржания и находим место на деревянных мостках, под керосиновой лампой. Повозки теснятся на дороге, и то и дело слышится: «Гляди, куда едешь!» или: «Эй, Бесс! Эй, Пэт! А ну подымайтесь! Подымайтесь скорее!»
Мужчина что-то кричит на непонятном мне языке. Несколько лошадей, сбежав от хозяев, внезапно выныривают из мрака и проносятся по улице, а упряжь звонко хлещет их по спинам. Какой-то ребенок громко зовет маму.
Мисси стискивает мою руку, да так сильно, что пережимает кровь в жилах.
— А ну хватит! Отстань! Мы так никогда до Форт-Уэрта не дойдем, если будешь на мне висеть! — я пытаюсь ее оттолкнуть, но не выходит.
У фонаря вдруг появляется пятнистый бычок. Он беззаботно идет мимо нас. Никто его не ведет, никто не догоняет, никто даже не высматривает. Я замечаю белые пятна на его боку и жуткие серые рога — такие длинные, что на них, точно на гамаке, без труда мог бы уместиться человек. Свет падает быку на глаза, вспыхивает в зрачках синевато-красным, и зверь резко выдыхает пыль и пар.
— Какое ужасное место, — говорю я Джуно-Джейн. А что, если в Форт-Уэрте еще хуже? Техас — дикий край, особенно если забираешься в места, расположенные вдалеке от речного порта. — Думаю, нам надо сейчас же отправляться в путь, чтобы ноги нашей тут не было!
— Но сперва нужно подойти к реке, — возражает Джуно- Джейн. — Следует дождаться рассвета, а потом выяснить, как люди через нее переправляются.
— Ты права, — мне неприятно это признавать, но выбора нет. — Может, утром мы отыщем повозку, которая сможет нас подвезти за плату.
Мы бродим по улицам, выискивая себе место для ночевки. Но нас отовсюду прогоняют: никому не хочется иметь дело с тремя оборванцами — белым, цветным и полоумным, которого приходится вести за руку. Наконец мы выходим к берегу реки, где уже встало на ночевку несколько повозок. Спрятавшись в кустах, мы, точно потерявшиеся щенки, льнем друг к другу, чтобы согреться, и надеемся, что тут нас никто не потревожит.
На рассвете мы утоляем голод галетами из нашего запаса, доедаем последние кусочки соленого окорока, которым нас снабдил экипаж «Кэти П.», а потом, подняв узлы с пожитками над головой, переходим по мелководью реку. Найти дорогу оказывается совсем не трудно: тут только и нужно, что следовать за длинной вереницей повозок, переправляющихся через реку вброд, чтобы потом устремиться на запад. Навстречу нам на легких колясках и фермерских телегах, груженых товаром, едут люди, держащие путь туда, откуда мы пришли, — к конечной станции. Реку переходят и стада пятнистых коров и быков с огромными рогами в сопровождении суровых с виду мужчин да мальчишек в широкополых шляпах и сапогах по колено. Порой стада до того большие, что кажется, будто они идут мимо нас целый час.