Ее тихая подхалимка, брюнетка с модной стрижкой, согласно кивает.
— Ну разумеется, — соглашается директор Певото.
— И в инструкции черным по белому написано, что любая внеклассная деятельность с участием группы учеников или клуба требует одобрения школьного совета.
— И что ж теперь, даже двух кварталов до библиотеки без этого нельзя пройти? — злобно спрашиваю я.
Директор Певото стреляет в меня взглядом: нельзя выступать, пока тебя не спросили, я же предупреждал!
Точным и резким, точно у робота — щелк, щелк, щелк! — движением блондинка поворачивается ко мне и вскидывает острый подбородок. Теперь я в фокусе ее взгляда.
— Обещать детям какое-то там… представление за пределами школы во внешкольное время — это нарушение правил. И грубое, я вам скажу. Причем представление не где-нибудь, а на городском кладбище! Боже правый! Вы в своем уме? Это не просто смешно — а мерзко, настоящее неуважение к нашим усопшим близким!
«Сил моих больше нет! Тревога! Тревога!»
— Я спросила у жителей кладбища, что они думают. Они не против.
Директор Певото резко втягивает носом воздух.
Миссис Госсетт поджимает губы и широко раздувает ноздри. Она сейчас напоминает исхудавшую Мисс Пигги.
— Вы что, думаете, я шучу? Нисколько! Наоборот, я старалась как можно мягче подвести нас к проблеме. Может, для вас кладбище ничего и не значит, раз уж вы приехали к нам из… уж не знаю, откуда вы там взялись… а для нас это очень важно. По историческим причинам, разумеется, но еще и потому, что там лежат наши родственники! Разумеется, мы не хотим, чтобы их тревожили, а могилы оскверняли ради… забавы горстки юных маргиналов. Это хулиганье и так сложно удержать в рамках приличий, так зачем же вы им внушаете, что кладбище — место для игрищ? Какая беспечность, какое равнодушие!
— Да не хотела я…
Она не дает мне закончить, а только тычет тонким пальцем с острым ногтем в окно:
— Несколько лет назад какие-то вандалы опрокинули на кладбище очень дорогие надгробия!
Я так сильно округляю глаза, что они, того и гляди, вылезут из орбит:
— Так может, если бы люди понимали историю, знали о тех, кому поставлены эти самые надгробия, такого бы не случилось! Может, они бы сами стали следить, чтобы этого не происходило! У многих моих детей там похоронены предки. Многие из них…
— Не называйте их своими детьми.
Директор Певото нервно оттягивает воротник, дергает себя за галстук. Он весь пунцовый, точно пожарная машина, на которой волонтеры, в том числе и он сам, работают по выходным.
— Мисс Сильва…
Я рвусь в бой. Теперь остановиться уже невозможно, потому что я чувствую, как все наши планы рушатся. И никак не могу этого допустить.
— А у некоторых предки лежат по соседству. В безымянных могилах. На кладбище, которое мои ученики так старательно описывают, вбивая все данные в компьютер, чтобы у библиотеки были сведения о тех, кто жил на этой земле. Кто был на ней рабом.
Ну все! Готово! Чека сорвана. Реальный аргумент прозвучал. Госвуд-Гроув. Поместье. То, что хранится внутри. Эпизоды истории, которые трудно принять. За которые стыдно. Несущие на себе клеймо, о котором никто не умеет говорить, повествующие о позорном наследии, которое по-прежнему играет важную роль в жизни Огастина.
— А это вообще не ваше дело! — кричит блондинка. — Как вам не стыдно!
Ее подхалимка вскакивает со своего стула и встает рядом, стиснув кулаки, — будто вот-вот бросится на меня и затеет драку.
Директор Певото поднимается и вытягивает вперед руку с растопыренными, точно лапки паука, пальцами:
— Ну довольно!
— Вот уж точно, — подхватывает миссис Госсетт. — Уж не знаю, кем вы там себя возомнили. Сколько вы живете в этом городе… два месяца? Три? Если ученики этой школы когда-нибудь и смогут выбиться в люди, стать полезными членами общества, то только благодаря тому, что оставят прошлое позади. Будут практичными. Получат опыт в профессии, которая им по силам. Для многих из них умение грамотно заполнить заявление на работу — уже предел способностей. И как вы только смеете обвинять нашу семью в равнодушии?! Да мы в этом школьном округе платим самый большой налог. Мы даем этим людям работу, мы делаем жизнь горожан сносной! Мы трудоустраиваем арестантов после того, как они выходят из тюрем. А вас наняли преподавать английский. В соответствии с программой. Никакого проекта на кладбище не будет! Помяните мое слово. Там тоже есть свое начальство, и оно этого не допустит. Уж я об этом позабочусь.
Она проносится мимо, а ее молчаливая пешка спешит следом. В дверях миссис Госсетт останавливается, чтобы дать финальный залп:
— Делайте свое дело, мисс Сильва. И не забывайте, с кем вы тут разговариваете. А то у вас мигом не останется ни проблем, ни работы.
Директор Певото тут же устраивает мне «успокоительную лекцию» — рассказывает, что на первом году работы все ошибаются. Говорит, что ценит мое неравнодушие и видит, что я налаживаю с детьми хороший контакт.
— Все эти усилия окупятся, — устало обещает он. — Если вы им понравитесь, они будут для вас стараться. И все же постарайтесь придерживаться программы. Езжайте домой, мисс Сильва. Возьмите отгул на несколько дней и возвращайтесь, когда приведете мысли в порядок. Я уже нашел вам замену на это время.
Я бормочу что-то в ответ, а потом, услышав, как в коридоре звенит звонок, выхожу из кабинета. На полпути в свой кабинет я останавливаюсь, не в силах осмыслить случившееся. Я вдруг понимаю, что в класс возвращаться не надо. Что меня отправили домой прямо посреди учебного дня.
Дети спешат мимо шумной и мощной, точно речное течение, гурьбой, расступаясь, чтобы меня обойти, — но мне кажется, будто они где-то далеко, я даже не чувствую их прикосновений, точно вдруг исчезла из этого мира.
Коридоры пустеют, снова звенит звонок, и я наконец прихожу в себя и направляюсь в свой кабинет. У самой двери я останавливаюсь, чтобы собраться с духом, а потом захожу внутрь за вещами.
Сейчас за моими учениками приглядывает помощник директора — видимо, до той поры, пока не придет учитель на замену. Но несмотря на это, они засыпают меня вопросами:
— А куда вы?
— Что случилось?
— Кто нас теперь поведет в библиотеку?
— Мы же увидимся завтра? Правда? Правда же, мисс Пух?
Помощник смотрит на меня с сочувствием, а потом кричит, требуя, чтобы ученики замолчали. Я выскальзываю в коридор и еду домой.
Не помню, как я до него добралась. Дом кажется заброшенным и пустым, а когда я открываю дверь машины, то снова слышу, как внутри четыре раза звонит телефон — и опять замолкает.
Хочется кинуться внутрь, сорвать трубку, стиснуть ее в ладонях и крикнуть: «Вы там что, сдурели? Оставьте меня в покое!»
На дисплее мигает значок нового сообщения. Я нажимаю на кнопку с такой осторожностью, будто это острие ножа. Может, дела мои совсем плохи и теперь кто-то, уж не знаю кто, присылает мне анонимные угрозы. Впрочем, зачем таиться, если можно все это сделать в открытую при помощи школьного совета и мистера Певото?
Сообщение включается, и я узнаю Натана. Голос у него невеселый. Сначала он извиняется, что не сразу прослушал сообщения, которые я ему оставила, — он сейчас у мамы, в Ашвиле. Последние дни выдались тяжелыми — тут тебе и день рождения сестры, и годовщина ее смерти. В этом году Робин исполнилось бы тридцать три. Маме тоже непросто: она так распереживалась, что угодила в больницу с давлением. Но сейчас уже все в порядке: она дома, под наблюдением друга, который приехал ее поддержать.
Я набираю его номер. Он берет трубку.
— Натан, прости, пожалуйста. Я не знала, — говорю я. Не хочу взваливать на его плечи еще одну беду. Апокалипсис на работе и конфликт со школьным советом уже не кажутся мне такими значимыми, когда я думаю о Натане и его матери, оплакивающих потерю Робин. Последнее, что ему сейчас нужно, — это размолвки с Госсеттами. Лучше я привлеку другие силы: Сардж, дам из клуба «Новый век», родителей моих учеников. Позвоню в газету, организую пикет. Нельзя этого допускать.
— Ты в порядке? — осторожно спрашивает он. — Расскажи, что происходит.
Слезы сдавливают мне горло, стискивают его клещами. Я повержена. И мне тоскливо. Тяжело сглотнув, я провожу рукой по лбу, приказывая себе: «Прекрати!»
— Все хорошо.
— Бенни… — слышится из трубки, и я сразу улавливаю подтекст: не лукавь, я же тебя знаю.
Я не выдерживаю и выкладываю ему все, завершив свой рассказ страшным выводом:
— Они хотят закрыть проект «Подземка». Если я не подчинюсь, меня выгонят из школы.
— Послушай, — говорит Натан, и на заднем фоне раздается глухой стук, будто он куда-то собирается. — Я сейчас поеду в аэропорт, попробую выяснить, нет ли свободных мест на ближайший рейс. Мне пора бежать, но хочу, чтобы ты знала: мама рассказала, что Робин перед смертью работала над одним проектом. И она не хотела, чтобы дяди об этом узнали. Ничего не предпринимай, пока я не вернусь.
Глава двадцать пятая
Ханни Госсетт. Форт Маккаветт, Техас, 1875
В человеке, распластавшемся на матрасе, трудно узнать мистера Уильяма Госсетта. Он лежит на простынях, пропитавшихся потом и смятых в тугие комья в тех местах, где он хватался за них руками в отчаянной попытке выжать боль, как выжимают из вещей грязную воду во время стирки. Его глаза, некогда синие, как бусины, доставшиеся мне от бабушки, глубоко ввалились в глазницы, а кожа вокруг них приобрела землистый оттенок. Тот масса, которого я помню, совсем не похож на человека, лежащего передо мной на постели. Даже от громкого, зычного голоса, звавшего нас по именам, ничего не осталось — одни только слабые стоны.
Когда солдаты оставляют нас в длинном больничном отсеке форта Маккаветт, меня накрывают воспоминания. Еще до того, как рабам даровали свободу, в поместье всегда устраивались пышные рождественские празднества, на которых масса всем нам дарил подарки — новую обувь, сшитую прямо на плантации, по два новых мешковатых платья для работы и по две новые сорочки, по шесть ярдов ткани на ребенка и по восемь на взрослого, а еще белое хлопковое платье, украшенное на поясе лентой, чтобы госсеттские рабы были наряднее остальных, когда пойдут в церковь для белых. Мне вспоминается рождественск