— Мне он тоже нравится.
— Значит, мы пришли к согласию, — Натан подмигивает мне, отворачивается и с довольным видом идет к двери в дом. — А детали позже обсудим.
Я спешу следом, полная предвкушений, никак не связанных с нашими сегодняшними планами. Нас ждет дивный новый мир! Причем во многих смыслах. Я никогда еще не заходила в дом через парадный вход. Да и вообще бывала только на кухне, в комнате дворецкого, столовой, гостиной и библиотеке. Не то чтобы во время визитов сюда меня не одолевало любопытство, но я строго-настрого запретила себе предавать доверие Натана. Иными словами — никакого шпионажа.
Великолепие прихожей потрясает. Я мельком видела ее сквозь окна, но теперь, когда мы стоим на потертом персидском ковре, невозможно не разглядывать с восхищением массивные мозаичные стекла и арочные потолки, украшенные фресками. Натан смотрит наверх, распрямив плечи.
— Редко пользуюсь этим входом, — тихо признается он. Уж не знаю, к кому он обращается — ко мне или просто хочет разбавить тишину. — Но от задней двери у меня только один ключ, и я его отдал тебе.
— Ничего себе.
— У судьи, кажется, его тоже не было. Он-то как раз предпочитал эти двери, — посмеиваясь, продолжает Натан. — Забавно, какие детали сохранила память. Помню, что он часто хаживал через кухню. Прихватив оттуда себе каких-нибудь вкусностей. Дайси всегда там держала крекеры, хлеб или еще что- нибудь такое. И, конечно, печенье в банке.
Мне вспомнились квадратные стеклянные сосуды в стиле ар-деко, которые я видела на кухне, и я представила, что самый большой из них доверху набит моим овсяным печеньем.
— Бисквиты к чаю, — уточняет Натан, мгновенно изменив картинку в моей голове.
Ну да, бисквиты такому дому больше подойдут. Он напоминает пожилую даму. Каждый дюйм здесь рассказывает о том, какой она была в юности: величественной, роскошной, экстравагантной — одним словом, любо-дорого взглянуть. А теперь дама состарилась. Но фигура нисколько не испортилась, и по ней можно судить, до чего хороша она была в молодости.
Даже вообразить не могу, каково жить в таком доме! Натан, видимо, тоже. Он потирает затылок — как и всякий раз, когда думает об этом поместье, словно каждый кирпичик, брус, кронштейн и камень ложатся на него тяжким грузом.
— Понимаешь, я к этому всему равнодушен, — говорит он, пока мы идем к двойной винтовой лестнице, половинки которой, одинаковые, точно сестры-близняшки, расходятся в разные стороны. — Никогда не чувствовал своей связи с ним, в отличие от Робин. Судья бы в гробу перевернулся, если б узнал, что в итоге оно досталось мне.
— Сомневаюсь. — Мне вспоминаются истории, которые я слышала о деде Натана. Он кажется мне человеком, которому в некотором смысле неуютно было занимать то положение, которым его наделили в городе, который старался смягчить неравенство, сложившиеся обстоятельства, даже повлиять на историю этого края и этого дома. Она не давала ему покоя, но он не мог воевать по-крупному, поэтому компенсировал это мелочами: помогал сообществу, людям, оказавшимся в трудной ситуации, к примеру скупал книги на благотворительных аукционах и собрания энциклопедий у детишек, которые вынуждены были работать, чтобы заплатить за машину или колледж. А еще взял под свое крыло Ладжуну, когда она появилась тут вместе со своей бабушкой.
— А мне кажется, что он одобрил бы твои решения, Натан. Если честно, я думаю, что он и сам захотел бы признать историю Госвуда и этого города.
— Да ты настоящий крестоносец, Бенни Сильва! — он гладит меня по щеке и улыбается. — Ты напоминаешь мне Робин… Про судью не знаю, но сестре точно понравился бы проект «Подземка»… — он резко осекается, поджимает губы, сглатывает и чуть ли не с виноватым выражением лица отгоняет нахлынувшую волну чувств, уронив руку на потертые перила. — И ты бы ей понравилась.
У меня такое чувство, будто она — сестра, которую он так любил и которую так горько оплакивает, — сейчас рядом с нами. Мне всегда хотелось иметь сестру.
— Если бы я могла познакомиться с ней…
Он резко вдыхает и, нетвердо шагнув к следующему лестничному пролету, жестом предлагает мне пойти первой.
— Мама рассказывала, что если Робин задумывала что-то, то всегда очень тщательно исследовала вопрос, писала конспекты, но никому их не показывала. Думаю, это все влияние этого дома и судьи с его бесчисленными папками и журналами. Тебе не попадались в библиотеке подобные документы? Заметки Робин или судьи?
— Только то, что я тебе уже показала. А последнее время вообще никаких находок не было, это совершенно точно, — отвечаю я. Натану удалось меня заинтриговать. Я бы все отдала, чтобы хоть разок поговорить с Робин.
Хотя одного раза мне вряд ли хватило бы.
Когда мы поднимаемся наверх, к Робин в комнату, я наконец вижу ее фотографию. Не детский снимок вроде тех поблекших студийных фотографий, что висят в гостиной, а взрослый. На элегантном письменном столе с тонкими ножками стоит деревянная рамка, украшенная веточками, а в нее вставлен портрет улыбающейся светловолосой девушки. У нее худое, узкое лицо. Глубокие, синевато-зеленые бездонные глаза сразу привлекают внимание. Глаза у нее добрые. Точь-в-точь как у брата. Она стоит на рыбацкой лодке, а позади нее — Натан, тогда еще подросток. Они оба смеются, а Робин держит в руках безнадежно запутавшуюся удочку.
— Это дядина лодка, — поясняет Натан, заглянув мне через плечо. — Дяди по маминой линии. Она росла в небогатой семье, но, боже мой, уж кто-кто, а ее отец и дяди знали толк в развлечениях! Они часто брали нас с собой ловить креветок — мы садились к ним в лодку, и они везли нас куда-нибудь. Порой мы удили рыбу, если получалось. Иногда сходили на берег и оставались там на денек-другой. Папа с братьями были знакомы почти со всеми в округе, а многие и вовсе приходились им родней.
— Ox и весело вам жилось, — говорю я и вновь представляю рыбацкую лодку, другую жизнь Натана, его связи на берегу.
— Не то слово. Но долго мама среди болот прожить не смогла. Порой у людей появляются комплексы из-за происхождения и воспитания. Она вышла замуж за человека, который был старше на пятнадцать лет, к тому же несметно богат, и ей вечно казалось, что люди, как с ее стороны, так и со стороны мужа, осуждают этот шаг — считают ее авантюристкой и все такое. Она не знала, что с этим делать, и решила просто уехать подальше. И Ашвиль подарил ей живописные виды, другое самовосприятие, в общем, сама, наверное, понимаешь.
— Еще как! — Настолько хорошо, что и сказать нельзя. Покинув дом, я старательно вычеркнула прошлое из своей жизни — или хотя бы попыталась это сделать. Но Огастин научил меня тому, что прошлое вечно следует за тобой, куда бы ты ни направился. И главный вопрос — что ты станешь с ним делать: бежать или извлекать из него уроки.
— Знаешь, я думал, мне тут будет… тяжелее, — говорит Натан, но его напряженный голос свидетельствует об обратном. — Но я понятия не имею, что именно мы ищем. И сказать по правде, чем бы оно ни было, возможно, оно уже утрачено. После смерти Робин Уилл и Мэнфорд заявились сюда со своими женами и детьми и прибрали к рукам все, что только хотели.
Хотя Робин уже два года как умерла, обыскивать ее комнату все равно кажется непростительной наглостью. Ее личные вещи по-прежнему здесь. Мы осторожно проверяем ящики, полки, шкаф, коробку в углу, старый кожаный чемодан. Такое чувство, будто тут уже кто-то основательно порылся, а потом просто распихал вещи по ящикам и ушел.
Ничего существенного мы так и не находим. Чеки в кредит, лекарства, письма от друзей, заметки о путешествиях, чистые листы для записей, записная книжка с милым золотистым замочком спереди. Замочек не заперт и ключ по-прежнему хранится между страниц, но когда Натан их пролистывает, внутри обнаруживается только список прочтенных книг, дополненный любимыми цитатами, рецензиями на каждую книгу, датами начала и окончания чтения. Порой Робин читала по несколько книг в неделю — причем всё: от классики и вестернов до нон-фикшн и «Ридерз дайджеста» из коробок, стоящих внизу.
— Твоя сестра была настоящим библиофилом! — замечаю я, заглядывая Натану через плечо.
— Это у нее от судьи, — отвечает он.
А еще между страниц обнаруживается листок, на котором велся подсчет очков в ходе бильярдных партий — видимо, дед и внучка вели ожесточенное соревнование в последний год жизни судьи, недаром в библиотеке стоит старый бильярдный стол марки «Брансвик».
— У них было много общего, — добавляет Натан.
Он выдвигает ящик стола, чтобы убрать бумаги на место, и тут откуда-то из его недр выкатывается бильярдный шар. Он со стуком падает на пол и с ускорением катится по нему. Мы с Натаном смотрим, как шар мечется по неровному паркету то в одну сторону, то в другую, а потом, поймав отблески солнца и гирлянды, висящей на стене, наконец закатывается под кровать.
Мои плечи невольно содрогаются. Натан пересекает комнату, поднимает край покрывала и заглядывает под кровать.
— Несколько книг, да и только, — сообщает он и подталкивает их ногой, чтобы было легче достать.
Ящик стола не так-то просто задвинуть обратно. Я опускаюсь на корточки, чтобы разобраться, как вернуть колесики в пазы. В дальнем углу ящика обнаруживаются еще бильярдные шары и треугольная подставка — из-за них-то конструкцию и перекосило. За годы спасения всяких мелочей из комиссионок я научилась обращаться со старинной мебелью, так что, проделав несложные манипуляции, я возвращаю все в нужное положение.
Когда я оборачиваюсь, вижу, что Натан сидит на полу, прислонившись спиной к кровати из вишневого дерева и вытянув длинные ноги. Такое чувство, будто он и сам не заметил, как сполз на пол, зачитавшись детской книжкой под названием «Там, где живут чудовища».
Я собираюсь спросить, его ли это книга, но ответ и так без труда прочитывается по рассеянному выражению его лица. Сейчас он даже не помнит, что мы в комнате вдвоем. Сейчас он сидит рядом с призраком. Натан вместе с