Ударил гонг. Представление началось. Зрители сперва не понимали, что происходит. Все ждали, что вот-вот канаты, трапеции и качели взлетят кверху, и снова начнут показывать свое мастерство юные актеры. Снова последуют один за другим каскады сложнейших прыжков и сальто, от которых замирает дух у всех, кто, задрав головы, наблюдает за вертящимися и летающими маленькими фигурками юношей и девушек.
Но время шло, и ничего этого не происходило. Действие продолжалось на высоте двух метров вяло, скучно, однообразно.
По рядам прошел ропот недовольства. Вскоре он сменился шумом, а когда Светлячок начала танцевать на канате и он, как обычно, прогнулся и сейчас почти касался земли, раздался свист возмущения, кто-то крикнул:
— Халтура!
Этот крик был как бы сигналом.
— Обман! Трусишки! — понеслось со всех рядов.
— Лучше прикройте свой балаган, не позорьтесь!
Все походило уже на настоящий бунт. Никто, правда, не оскорблял артистов. И никто не требовал возврата денег за билеты. Кричали просто обидные слова, и они, как плети, стегали выступающих: «Лягушки!», «Тру́сы!», «Обманщики»!
— Работайте, работайте! — приказывал друзьям Метеор, стоя за кулисой. — Не обращайте внимания. Я за все отвечаю. Продержитесь еще минут десять.
Через десять минут весь Цирк уже ревел от возмущения. Повскакивав с мест, зрители топали ногами, протестовали, размахивали руками.
— Подать сюда Метеора! — требовали они.
— Так мы и сами умеем!
— Вы бы еще канат расстелили на земле и ходили по нему! — крикнул кто-то.
В ответ раздался хохот.
И тогда из-за кулис вышел Метеор, поднял руку, и все утихли. Окинув взглядом ряды скамеек, Метеор увидел, что в углу сидит Строгающий Карандаши.
«Следит за нами, не нарушаем ли его приказ», — понял Метеор.
— Граждане! — громко сказал Метеор, обращаясь к зрителям. — Разве это не то же самое, что и там, наверху? — указал он в небо.
— Нет! — отозвались сотни голосов.
— Но так меньше риска для нас, — продолжал Метеор. — А вам не надо задирать головы. Разве это плохо?
— Халтура! — кричали со скамеек.
— Это не искусство! Жалкое подобие! — вопили зрители. — Возвращайтесь наверх! Мы любим вас смелыми и сильными, а не трусливыми подражателями. У нас от этого опять сутулятся плечи.
— Нам не разрешают! — ответил Метеор.
— Кто?! Кто посмел?!
Метеор указал на Строгающего Карандаши.
— Вот этот человек.
Бледный, перепуганный Строгающий Карандаши встал со своего места и попятился к боковому выходу, но публика уже окружила его, выкрикивала:
— Кто тебе дал такое право, жалкий трус?!
— Мы лишим тебя должности!
— На арену его! На арену!
— Поднять его на трапециях на самую верхотуру! Пусть Метеор там с ним позабавится!
Публика хохотала, тесня съежившегося человечка к арене. А он оглядывался по сторонам, ища глазами Метеора, словно хотел просить у него защиты. Но Метеор ушел за кулису.
— Немедленно отмени запрет! — продолжала неистовствовать публика.
— Ты что, хочешь, чтобы мы опять ходили, уткнувшись носом в землю? Не выйдет!
Строгающий Карандаши пытался что-то сказать в свое оправдание. На него снова зашумели:
— Вон отсюда! Хотел напакостить от нашего имени!
— Здесь мы хозяева!
Под этот крик Строгающий Карандаши был изгнан из Цирка.
Тем временем Метеор, стоя в окружении друзей, объяснял им:
— Я не мог сказать вам сразу, что задумал. Хотел преподнести вам сюрприз.
— Разве ты был уверен в победе? — спросила Светлячок.
— Да! Я верил, что народ, научившийся понимать искусство, ценить Высоту его и Риск, не позволит себя дурачить. Я верил, что народ, научившийся ходить с поднятой головой, не захочет больше сутулиться и вынудит Строгающего Карандаши капитулировать.
— Ты извини, Метеор, в какой-то момент я дурно о тебе подумал, — сказал Первый Знакомый. — И никак не мог смириться с тем, что ты, научивший нас видеть с Высоты, вдруг сам струсил.
— Ничего, — засмеялся Метеор. — Это даже хорошо, что ты не простил бы мне, если бы я отступил. А теперь, друзья, пора на арену! Спектакль начинается! Все трапеции, качели и канаты поднять на самый верх! Мы с Марией тоже будем участвовать в вашей программе. Это будет наш прощальный концерт. Гонг! — скомандовал он и выбежал из-за кулисы на арену…
Много лет спустя в городе все еще вспоминали тот необыкновенный спектакль. Он был полон задора, веселья, музыки, смелости. Публика кричала от восторга, требовала повторить тот или иной номер, почесывала ладони, горевшие от неистовых аплодисментов. А Строгающий Карандаши лежал у себя в комнате на узкой кровати и, глядя в низенькое оконце, умирал. От страха…
Так закончилась эта история в городе, который теперь называется Город Стройных Людей. А его гимном стала веселая песенка Кузнеца:
Там, где пахарь,
Там и плуг.
Там, где спины,
Там и кнут.
Там, где-деньги,
Там и плут.
Ой, ля-ля, ой, ля-ля,
Нет богатства, есть душа.
Ой, ля-ля, ой, ля-ля,
За душою — ни гроша,
Но не в этом, братцы, дело.
Важно, чтобы сердце пело,
Да была бы пара рук,
Да хороший рядом друг!
ДВЕРЬ ВО ВСЕ СТОРОНЫ
Дверь была странная, она открывалась во все стороны: от себя, к себе, сдвигалась вправо и влево, вверх и вниз. Но этого никто не знал. Она оставалась постоянно запертой, замочная скважина даже жаловалась своей приятельнице: «Мой ключ такой бездельник, вечно торчит дома, я из-за него всегда занята». Может, поэтому не имели понятия, что там, за дверью: даже подсмотреть в замочную скважину не удавалось. Кое-кто, правда, пытался прикоснуться к ключу, отпереть, но вокруг, него распространялось какое-то силовое поле, не подпускавшее руку ближе, чем на десять сантиметров. Неизвестно, кто и когда на дверь повесил табличку: «Всему свое время». Видимо, тот, кто сделал это, имел в виду, что заглядывать в конец, не зная начала, — дело хотя и самое легкое, но нестоящее. Прислушаемся к этому совету и вернемся к началу, в один из апрельских дней.
Было холодно, дождь сменялся снегом, он тут же таял в лужах. Озябшие черные деревья с уже набрякшими почками раскачивались на ветру; в иные годы к этой поре расцветала сирень. Было ее так много, что с птичьего полета город казался огромным сиреневым садом, источавшим нежный сладковатый запах на многие километры вокруг…
Но сейчас шел дождь со снегом, и в мастерской Умельца стало неуютно. Дуло в ноги, стеклянная крыша и окна помутнели от влаги. В большой железной жаровне пылали угли. Умелец то и дело протягивал к огню руки, чтобы согреть окоченевшие, непослушные пальцы, которые служили основным инструментом. Небольшого роста, полнощекий, с седым венчиком волос вокруг большой лысой головы, мастер этот поистине был кудесником. Из дерева или из папье-маше, пропитанного воском, он делал фигуры от самых маленьких до самых больших, в человеческий рост. Их можно было видеть повсюду: в домах у горожан, в витринах детских магазинов, в салонах мод и даже в королевском дворце. Король любил осенние военные парады, поэтому еще с весны Умелец, выполняя его заказ, готовил из папье-маше и воска роту пеших гренадеров. Накануне военного парада король выстраивал их в парке, огороженном высоким забором, и тренировался — объезжал безмолвный строй и произносил перед ним очередную речь о том, как счастливы его подданные…
Умелец справедливо считался единственным в городе мастером подобного рода. Был он человеком скромным, добродушным и слабохарактерным. Горожане относились к нему уважительно, а когда он появлялся на рынке, все торговки зеленью, рыбой и овощами, все мясники вежливо здоровались с ним и всегда спрашивали, как чувствует себя его дочь Беляна. Вопрос этот был не праздный: уже много лет Беляна оставалась прикованной к креслу-каталке, потому что иначе передвигаться не могла.
Умелец очень любил свою дочь — веселую, отзывчивую и умную девушку, тяжко переживал ее недуг, в особенности когда овдовел. Иногда, незаметно наблюдая за дочерью, глядя, как она расчесывает свои длинные белокурые волосы, удивлялся сходству ее с матерью и горестно вздыхал, обращаясь к небу со словами: «За что ей, красивой и умной, такое несчастье?» Но небо, как вы сами понимаете, безмолвствовало, и слова Умельца ветер уносил так далеко, что их вообще никто не слышал. Болезнь дочери забирала много денег. Но Умелец отдавал последнее, чтобы только вылечить ее. У Беляны перебывали лучшие лекари города, отец доставал самые новые и самые дорогие лекарства, но все это не помогало.
— Не переживай так, отец, — утешала дочь. — Надо терпеливо ждать и надеяться. Смотри, ведь я могу сидя стряпать, заштопать тебе рубаху, вымыть посуду, растопить очаг.
Подбодренный ею, Умелец отправлялся в мастерскую, которая примыкала к их жилью, и работа шла веселей, все ладилось…
В один из таких дней, когда он сидел на корточках перед раскаленной жаровней и грел руки, послышался шум мотора, хлопнула автомобильная дверца, и в мастерскую вошел низенький толстый мужчина.
— Здравствуй. Ты и есть Умелец? — спросил он, разглядывая мастера.
— Здравствуйте. Я и есть. — Умелец всматривался в гостя, лицо которого показалось ему знакомым.
— А у тебя здесь неплохо, — вошедший разглядывал мастерскую. — И пахнет чем-то приятно.
— Это пахнет сосновая стружка и воск, — ответил Умелец и вдруг вспомнил, где он видел этого человека: на первых страницах газет и на обложках журналов! Да, никаких сомнений нет, это он — самый богатый и самый могущественный человек по имени Большой Мешок.
Нежданный гость действительно напоминал мешок, из которого торчала голова, а по бокам — руки. Пиджак и штаны его были словно накачаны воздухом. Дело в том, что во все карманы (а в костюме их имелось десять) были напиханы пачки денег и чековых книжек. В горо