Однажды, возвращаясь с прогулки, Беляна решила подняться на свой этаж не лифтом, а пешком. Она легко одолела лестничные марши, весело считая ступеньки, и двинулась по коридору, но заметила, что ошиблась этажом. Обнаружила, когда была уже в конце коридора и из открытой в какое-то помещение двери услышала голоса. Разговаривали двое:
— Ерунда все это! Люди должны хотеть то, что им внушают! И тогда они будут уверены, что именно этого и желали. Так-то лучше.
— А кто знает, что лучше? — вяло спросил другой.
— Я! — ответил первый. — Ты кем хочешь быть?
— Никем.
— Ну и дурак!
— А зачем кем-то быть? Когда ты никто, с тебя и спросу нет. Если всем хорошо, тогда и тебе хорошо, если всем плохо, тогда тебе опять же хорошо: ведь не знаешь, что оно такое — «лучше», может, то самое «плохо» и есть «лучше», потому как худшему предела нет.
— Пустая твоя башка!
— А я и есть Пустой…
Беляна была удивлена этим разговором. Заглянув в дверь, она увидела, что в огромном, похожем на ангар зале прохаживаются, беседуя, два странных человека.
— А где все остальные наши? — спросил Пустой.
— В городе, где же им еще быть. Кто в ресторанах пляшет, кто в конторах протирает штаны, жандармы наводят порядок, разгоняют демонстрантов.
— Ты-то что собираешься делать, Капрал?
— Еще не решил, раздумываю.
— А мне бы поспать сейчас, — сонно сказал Пустой.
— Кто же тебе мешает? Влезай и спи. Умелец все предусмотрел.
— И то верно.
Они остановились, и Беляна ахнула: верхняя часть туловища Капрала откинулась, в нее влез Пустой, затем все стало на свое место, и Капрал продолжал раздумчиво вышагивать вдоль стены.
Потрясенная девушка тихонько отошла от двери, оглянулась, не обнаружил ли кто ее присутствия, и метнулась к лестнице, быстро взбежала на свой этаж, вошла в палату и опустилась в кресло. То, что ей открылось, ошеломило. Она знала, что отец ее великий мастер, он мог создавать куклы любого размера, полные внешнего сходства с живыми людьми, но чтобы они разговаривали и двигались!.. Беляна начинала догадываться, что это уже не заслуга отца, а кого-то другого. Однако кого и зачем?.. Ах, как не хватало ей сейчас отца, чтобы поговорить с ним откровенно, или Нашего Соседа, чтобы рассказать обо всем и узнать-его мнение на сей счет!..
На плече у Капрала Академик сделал маленький секретный замочек, единственный ключ от которого хранился теперь у Большого Мешка. Утром, отперев замочек, Большой Мешок выпускал всю рать на волю. К полуночи, когда куклы возвращались и снова влезали одна в другую, Большой Мешок запирал их ключом, лишая возможности выбраться из чрева друг друга: их надежно стерегла оболочка Капрала, который и сам оставался лишенным возможности передвигаться из-за тяжести ста девяноста девяти собратьев, покоившихся в его нутре.
Но целый день куклы были предоставлены самим себе. Смешавшись с горожанами, своими разговорами, поступками внушали людям, что возможности у всех равные, надо уметь только ими воспользоваться; что бедность — от лени, и завидовать богатым, зариться на их добро незачем, надо просто учиться у них делать деньги; что совесть — штука ненадежная, она мешает достичь успеха; что жалость и сочувствие только сбивают с толку, когда есть возможность ухватить кусок пожирнее или влезть в более высокое кресло; что от невежества больше проку, чем от образованности, поскольку оно высвобождает здоровые человеческие инстинкты, закрепощенные всякими древними правилами, заставляющими человека копошиться в себе, терять время на выяснение, что нравственно, а что безнравственно.
И только Капрал, прихватив Пустого, ходил по городу, присматривался ко всему, прислушивался, но молчал, не вступая ни с кем ни в какие беседы. Пустой плелся с ним рядом, сонно поглядывая по сторонам, иногда бормотал:
— Суетятся людишки. А зачем? Вон, демонстранты требуют работы. На что она им?
— Хотят лучше жить, — отвечал Капрал.
— А кто знает, как будет лучше? Никто. А зачем полиция их разгоняет?
— Тоже чтобы кому-то было лучше, — усмехнулся Капрал.
— А кто знает, что такое лучше? Никто, — снова пробубнил свое Пустой…
Однажды, смешавшись с толпой на людной улице, они потеряли друг друга. Был жаркий день. В скверах наряженные дамы прогуливали на поводках своих породистых псов, обвешанных медалями и решали очень важную проблему — какая нынче самая модная обувь: каблук спереди или сзади. Одна дама сообщила, что модно нынче носить обувь на два размера меньше. Ей никто не возразил: дама эта была женой секретаря помощника Большого Мешка, слыла законодательницей мод; на промтоварные базы привозили для нее все в единственном экземпляре: она не терпела, если кто-нибудь носил то, что и она.
Веселой стайкой шли студенты с лекции. Они обсуждали появление нового преподавателя физики, который заявил им, что дважды два — четыре и что это самое главное и единственное, что они должны усвоить. Все остальное мусор, которым забивать голову не следует. (Они не знали, что этот преподаватель — один из тех, кого создал Академик).
Возле кафе «Весенняя прохлада» толпилась очередь: здесь продавали прохладительные напитки и мороженое. Подъехал грузовик-фургон, рабочие начали выгружать бидоны с мороженым, сносили их в кафе. И тут Пустой заметил, как какой-то мужчина в темном костюме, в шляпе и в очках пробрался в фургон, стал открывать бидоны и сыпать в мороженое соль из большой пачки.
Проделав все это, он быстренько выбрался, воровато оглянулся и пошел своей дорогой. Пустой постоял, подумал, что надо бы предупредить рабочих и хозяина кафе, но решил, что это его не касается, и двинулся следом за мужчиной в темном костюме, в шляпе и в очках. Настиг его на углу, остановил:
— Слышь, — сказал Пустой, — мороженое-то сладкое, а ты в него соли насыпал. Это зачем?
— Затем, что мне вчера в ресторане кто-то наложил горчицы в компот, — ответил мужчина. — А ты что, пойдешь в кафе и оповестишь, что в мороженом соль?
— Это меня не касается, — пожал плечами Пустой.
— Правильно!
— Ты думаешь?
— Конечно.
— Ну и ладно, — Пустой поплелся дальше.
Вскоре он вышел на окраину города, в кварталы, где жила беднота. Возле фабрики под каменным забором сидело несколько человек в рабочих комбинезонах. Они обсуждали итоги последней забастовки, смачно ругали Большого Мешка, пускали по кругу единственную пачку сигарет и говорили, что если к осени не найдется работа, придется из города уезжать, подаваться куда-то на заработки.
И в это время с криком: «Пожар! Пожар! У Наладчика дом горит!» — прибежали, взбивая пыль босыми ногами, мальчишки. Рабочие подхватились, бросились в переулок, над которым вился темный дым. Когда Пустой добрался туда, он увидел, что дом не дом, но хибара какая-то горит, а вокруг народ с ведрами, качают из колонки воду, носят на пожарище, растаскивают баграми пылающие бревна, несколько человек метнулись в дверь дома, стали помогать хозяевам таскать скарб.
— А ты чего стоишь, рот разинул?! — пробегая с ведром, спросил у Пустого какой-то мужчина. — Помоги помпу заправить!
— Это меня не касается, — пожал плечами Пустой.
— Тогда вали отсюда!
— Зачем тушить? — спросил Пустой.
— Лучше не тушить, да?! — оторопел мужчина.
— А кто знает, как будет лучше, — сказал Пустой и, повернувшись, медленно подался прочь. Он шел и думал: «Господи, сколько хлопот люди себе устраивают: из-за соленого мороженого, из-за пожара. Лучше бы легли да поспали, жизнь должна идти сама по себе, а люди тоже сами по себе. И ничего не выяснять, потому что выяснить ничего нельзя…»
Потеряв Пустого, Капрал был доволен. Ему хотелось побыть одному, разобраться во всем, что видел и слышал. Так он забрел в пустынный диковатый уголок лесопарка. У старого пруда, затянутого ряской, возле каменных глыб, вросших в землю, он заметил молодого человека в широкой белой блузе. Тот сидел перед этюдником и писал маслом на листе загрунтованного картона пейзаж: пруд, ветлы, склонившиеся над водой, полуразвалившуюся беседку с колоннами.
Из-за кустов Капрал долго и сосредоточенно наблюдал, как творил живописец, как легко касался красок на палитре, как мягко укладывал мазки тонкой кистью.
«Вот работа, достойная меня! — с восторгом думал Капрал. — Именно этим и нужно заняться. Тут и слава и деньги».
Вскоре из-за кустов вышла миловидная девушка, неся судочки с едой.
— Пора обедать, милый, — позвала она художника.
— Сейчас, сейчас, я поймал на кончик кисточки солнечный луч, боюсь его потерять, хочу найти ему место на этюде, — отозвался художник. Еще несколько минут он осторожно и нежно прикасался кистью к картону: — Ну вот, теперь можно и передохнуть. — Он направился к девушке, обнял ее за плечи, и они удалились к поляне, скрытой высокими кустами бузины.
Подождав какое-то время, Капрал, озираясь по сторонам, подошел к этюднику, сложил в него краски, палитру, кисти, захлопнул крышку, запер и, перебросив через плечо широкий ремень, быстро зашагал прочь.
Теперь он знал, чем ему заняться, и был весел, словно с похищенным этюдником к нему пришла независимость, сулившая в будущем многое, о чем он и представления не имел.
Возвращение Беляны домой решено было отпраздновать. Умелец загодя сходил на рынок, купил бараньи ребра, кусок телятины, крупную белую фасоль, сельдерей, помидоры, брюссельскую капусту. Знакомые продавцы и продавщицы, дивясь, спрашивали у него, по какому такому случаю он разгулялся, денег не жалеет. А он весело отвечал им, что у него самый большой праздник, какой только и может быть у отца: Беляна приходит домой из клиники, именно п р и х о д и т, сама, своими ногами. Все удивленно ахали, кивали головами, радовались за него и даже сбрасывали цену, когда Умелец покупал у них лук или чеснок.
Помочь ему приготовить праздничный ужин пришла соседка — жена краснодеревщика, дебелая, пухлощекая и говорливая женщина. Сперва они сели обговорить меню. Все, что предлагал Умелец, она отвергала.