— А к тебе гости! — воскликнул Борис Сергеевич.
Саша повернулся и увидел в распахнутой двери ребят, а среди них — Олега и Таню. Все были в белых длиннющих халатах, наброшенных на плечи.
На тумбочке выросла горка гостинцев: яблоки, мандарины, конфеты, компот в банке.
— Располагайтесь, гости, располагайтесь, — сказал Борис Сергеевич. — А я пойду газетку почитаю в холле, — он вышел.
— Ну, как ты, Санька?..
— Да ты ничего, бледный только…
— Слышь, Комаровы вернулись с Дальнего Востока. Теперь Алешка опять у нас в классе…
— Тебе привет от Ашота…
— Санчата твои целые. У меня в сарайчике хранятся. Ты молоток, Санька, быстро поправился…
На Сашу обрушился ворох вопросов, восклицаний и школьных новостей. И ему стало тепло и радостно от голосов ребят, от их веселых лиц.
— Про тебя заметка в школьной стенгазете, — сказал Олег. — Так и называется: «Доброта и смелость — всегда вместе». Это Ашот такое название придумал.
Саша видел, как Таня посмотрела на Олега, но не понял, в чем дело. Он не знал, что заметка эта не только о нем, но и об Олеге тоже. Вернее, сперва об Олеге, а потом уж о Саше, об их смелом поступке.
— А это тебе, чтобы не было скучно, — сказала Таня и достала из портфеля книгу.
«Тимур и его команда»! Эту книгу Саша давно хотел иметь. Как это Таня угадала?!
Ребята сидели бы еще, но вошла медсестра и скомандовала:
— Пятнадцать минут прошло, ребятишки. Пора и честь знать. Не то всем сейчас уколы сделаю, — засмеялась она.
Подталкивая друг друга, все вышли из палаты.
— Ты давай побыстрей выздоравливай, — на прощанье сказал Олег. — Пока зима не кончилась…
Саша остался один. Визит товарищей немного утомил его, взволновал. Он лежал и думал о том, что все-таки хорошо иметь друзей. Растроганный их приходом, снова стал припоминать происшедшее. Глядя сейчас как бы со стороны, Саша увидел себя там, на реке, растерявшимся и оробевшим. В то время, как Олег уже бросился к полынье спасать Таню, он (Саша помнил это хорошо) все еще стоял и раздумывал, вспоминая про какой-то закон физики и свое «Вот если бы я!..» И лишь потом, после окрика Олега, кинулся к проруби им на помощь… Теперь же он чуть ли не героем стал… Как могло получиться такое? — думал Саша. Ведь он никому ничем не хвастался… Почувствовал, как теплый комочек застрял в горле…
За окнами было уже темно. Саша зажег ночничок на тумбочке. Вошел Борис Сергеевич.
— Почему ужинать не ходил? — спросил он.
— Не хотелось. Тут мне понатащили всякого… Яблочки, мандарины, конфеты, компот… Вместо ужина, — ответил Саша.
— Понятно… А загрустил чего? — покосился на него Борис Сергеевич. — Вон, даже новую книгу не читаешь…
— Не хочется, — тихо сказал Саша.
Борис Сергеевич стоял возле умывальника, чистил зубы. Саша как бы впервые разглядел его сейчас. Невысокий, в длинном, до пят, рыжем байковом халате. Был он худ, в вырезе больничной нательной сорочки, тоже большой на него, виднелась впалая грудь, торчали ключицы. На старческом лице проступали скулы, обтянутые смуглой обветренной кожей. И несмотря на это, на седые поредевшие волосы, было в его облике что-то молодое, задиристое и веселое. Наверное, потому, что радостными, быстрыми и добро поблескивавшими оставались синие глаза да всегда подвижными были мосластые, надежные руки.
— Ты не печалься, — сказал Борис Сергеевич, укладываясь в постель. — Все у тебя будет хорошо… Читать, значит, не хочешь? — он до подбородка натянул одеяло… — А сказку хочешь?
— Какую еще сказку? — удивился Саша. — Что я, маленький?
— Сказки разные бывают. Для всех возрастов. Даже для взрослых. Их ведь люди сочиняли. Да не просто люди, а которые жизнь толком знали… Я и сейчас сказку-мультик по телевизору не без охоты гляжу. Чему-то она и меня, старика, учит. Правда, внучка смеется… Ты разве сказок не любишь?
— Я люблю книги, — серьезно сказал Саша. — А сказки что? Небылицы.
— Это тебе не повезло хорошую сказку услышать. Над иной сказкой призадумаешься больше, чем над какой книгой… Вот послушай…
Голос Бориса Сергеевича звучал тихо, доверительно, будто рассказывал он о своих хороших знакомых. Иногда посмеивался, иногда грозно пришепетывал или ласково растягивал слова.
Саша лежал с закрытыми глазами. И чем больше вслушивался в голос Бориса Сергеевича, звучавший в полутемной палате, где булькала вода в батареях отопления, тем больше окунался в события, происходившие в сказке.
Деревня стояла на крутом берегу широкой и быстрой реки. И было много в этой реке хорошей рыбы: и уху сварить, и зажарить на конопляном масле, и завялить, и заморозить на зиму, чтобы потом строганину делать. Однако река принадлежала Королевичу, и рыбу из нее брать мог только он либо другие для него. А конопляное масло крестьяне сдавали во Дворец Королевича, поскольку земля, на которой росла конопля, принадлежала тоже ему. Впрочем, как и вся земля вокруг. А земля была родючая, добрая. Да что проку? Почти весь урожай холуи Королевича отбирали в королевичевские закрома. А кто возражать смел, того плетью секли. И леса богаты дичью были, ягодой да грибами. Но опять же народ только ведал про это, а пользоваться не мог: леса тоже были Королевича.
Так и жила та деревня, как и прочие в этом краю: с утра до ночи работала, а с голоду пухла.
На самом отшибе деревни, у входа в лес, стояли две избы на курьих ножках. Друг против дружки. В одной жил одинокий мужик по прозвищу Грамотей — единственный, кто на сотни верст окрест знал грамоту, многие книги читал да мир повидал. А в другой избе жил одинокий мужик по прозвищу Заумник. У этого в сарайчике была странная мастерская. Он строил там какое-то колесо с лопастями. «Как придумаю, — говорил он, — чтоб колесо вечно вертелось, так оно начнет своими лопастями счастье загребать. Вот тогда и пущу его по всем дворам, чтобы каждый видел, кто я есть». Только этой работой и был он занят всю жизнь. Крохотный кусок земли его, где когда-то росли рожь, конопля да картошка, превратился с годами в пустырь, заросший бурьяном, — хозяин уже забыл, как пахать да сеять, как серп и косу в руках держать. Жил он на подачки соседей, односельчан, помогавших ему в надежде, что смастерит он то чудо-колесо, и оно отблагодарит их потом. Полагали, серьезным делом занят человек. Шли годы, десятилетия. Ржавчина съела косу и серп у Заумника, и сдохла его единственная животина — коза бородатая. А Заумник все возился со своим колесом и приговаривал: «Вот если б я…»
Иначе жил Грамотей. Этот на своем крохотном наделе посеет рожь и картошку посадит. Вовремя, к осени, уберет, накосит травы для козы, что жила в клети за стеной. А с первыми заморозками, когда утренники прихватывают льдом лужицы и с деревьев в лесу облетают последние листья, Грамотей исчезал из деревни. Все сидят себе по избам, бабы за прялками, мужики косы точат и сохи ремонтируют, а Грамотей в армячке, с котомкой за плечами, с посошком в руке топает по мерзлой дороге прочь из деревни в белый свет.
«Опять шастать по миру пошел, — ворчали односельчане. — Вон Заумник — тот с утра до ночи в своем сарайчике хлопочет. Для всех старается. А этот пустобрех только лапти бьет».
Короче, не понимали Грамотея в деревне за его страсть к путешествиям, из которых он возвращался лишь к весне.
Между ним и Заумником происходили частые споры-разговоры.
— Ну как там оно, твое «Колесо Счастья»? — с усмешкой спрашивал Грамотей. — Уж тридцать три года мастеришь его, а проку что-то не видать.
— Будет прок, — отвечал Заумник. — Вот если б я… Вот если б я стал его хозяином! А? Запустил бы крутиться, а сам — на печку. Лежи себе, плюй в потолок, а колесо знай себе счастье да добро лопастями гребет.
— Чего ж не запустишь? — смеялся Грамотей.
— Силу ему ищу, чтоб двигала его сама, без помощи рук человеческих.
— Долго ищешь, однако.
— А все ж лучше, чем шастать по миру, — отбивался Заумник.
— Не скажи.
— Ну какой прок от твоих путешествий?
— Хожу меж людей по разным городам да странам, вижу, кто как живет, слышу, кто что думает и говорит.
— Ну и как же люди-то живут? — спрашивал Заумник.
— Худо живут.
— Дак какой толк от твоих каждогодних хождений? Помощи от тебя никакой никому.
— Как знать, — ответил Грамотей. — Все полезное, что вижу и слышу, в добрые советы обращаю. Хороший совет еще никому не повредил. Учу людей правде в глаза смотреть.
— Что-то у нас тут никто не помнит твоих советов, — говорил Заумник.
— А это не беда, что не помнят. Я не в обиде. Важно ведь, чтобы совет добрый на пользу пошел. А помнят ли о том, кто дал его, — значения не имеет. Не ради этого живу, хожу по миру, жизнь узнаю. Тридцать лет и три года этим занимаюсь…
И Грамотей снова двинулся в путь. Шел он долго, под ногами скрипел снег, ветер гнал по полю поземку. Наконец позади осталась зима. И вступил он в край, где уже началась весна, пригревало солнышко, зазеленели луга, радостно зашевелились листочки на ольхе и березе. Заночевал Грамотей в лесном шалашике, на свежей травке, подложив под голову котомку и накрывшись армяком.
Проснулся он на зорьке. Вышел из шалашика и аж зажмурился: ярко и весело сияло солнце, на траве прозрачными колокольчиками висела роса. Грамотей умылся ключевой студеной водой, съел пару картофелин с ржаным хлебом, запил нехитрый завтрак той же водой из родничка и тут услышал голоса. Раздвинув кусты, взглянул на поляну и замер. Там стояли заяц, кот, жевал траву жеребенок, а на пеньке сидел молодой пастушок. Выглядели все они необычно: у зайца было оторвано ухо, у кота обожжены усы, у жеребенка по крупу шли вздувшиеся кровавые рубцы, а у пастушка под глазом темный синяк.
Заметив вышедшего на поляну Грамотея, пастушок поднялся с пенька и сказал:
— Мы к тебе, Грамотей, за советом. Слышали мы, что худого не посоветуешь.
— Что же вас такое прижало, что я вам понадобился? — спросил Грамотей.
— Беда привела, — ответил пастушок. — Хозяин наш, по кличке Рукастый, такое вытворяет, что в толк взять не можем. Вроде память потерял. Вот оторвал он зайцу ухо. Пришел заяц к нему через неделю, спрашивает: «За что ты мне, хозяин, ухо оторвал?» А тот говорит: «Неправда. Не помню такого. А вот что морковь тебе таскал зимой — это помню». Коту свечой поджег усы. Кот спрашивает через несколько дней: «За что ты мне, хозяин, усы обпалил?» А тот отвечает: «Неправда. Не помню. Раз не помню, значит, не было такого. А вот что салом тебя кормил — это помню». Исхлестал жеребенка плетью. Еле жив тот остался. Выходили. Спустя некоторое время жеребенок спросил у него: «За что, хозяин, так изранил меня?» — «Неправда. Не помню такого. Коль не помню, видать, путаешь ты меня с кем-то. А вот что кормил тебя всю зиму самым лучшим, самым пахучим сеном — это помню». Шел я по двору, попался ему навстречу, тут он мне затрещину и влепил. Назавтра спрашивает: «Что это у тебя за синяк под глазом? Подрался с кем?» — «Нет, — говорю. — Это вы мне оплеуху дали. А за что, хозяин?» А он отвечает: «Не ври. Не помню такого. Значит, и быть не могло. А вот что зипунок тебе с ярмарки привез да подарил — это помню». Вот какие странные дела у нас происходят, — закончил рассказ пастушок. — С чего бы так — никто понять не может.