Они не только попутчики. Гриша работал у Родионова в отделе главного технолога и сейчас ехал к смежникам в командировку, которая и по времени, и по месту назначения совпала с поездкой Родионова.
Но Капустин не спал, прикидывался, лежал, думая о своем. Ему не хотелось разговоров — боялся расспросов: когда вернулся из отпуска, пополз слушок, что Гриша неудачно влюбился и хотел покончить с собой — сиганул с обрыва в пропасть… И еще тревожила Капустина первая в его жизни командировка: зная свой характер, опасался, что смежники отошлют его ни с чем…
Осторожно, чуть-чуть, Гриша разлепил веки, наблюдал за Родионовым. Капустин знал главного технолога, своего начальника — спокойного и рассудительного, веселого и остроумного — в обычном сером костюме, в рубашке с немодным галстуком. А тут, у окна, вроде незнакомый человек — в слинявшей, стираной-перестиранной тельняшке. На крючке висел морской китель с потускневшими шевронами. Словно маскарад с переодеванием, даже несерьезно как-то для главного технолога, подумалось вначале Капустину. Но когда увидел, как легко, словно привычный пиджак, Родионов снял и повесил китель, как по-домашнему заученным движением подтянул рукава тельняшки и обнажил густую синь татуировки, сразу вспомнилось, что воевал Родионов в морской пехоте. И тотчас встала за этим иная, незнакомая Капустину, но реальная и невозвратная жизнь человека, которого Гриша зовет, как и все на заводе, — Владимиром Ивановичем…
— Чего ерзаешь, не спишь? — спросил вдруг Родионов.
— Да так, что-то… — пойманный врасплох, ответил Гриша.
— Скоро приедем… Ты с ними не очень деликатничай, смежники народ лихой, умеют отбиваться. Или боишься? — засмеялся Родионов.
— Немного страшновато, — признался Капустин. — Первая командировка.
— От этого в страх впадать не стоит.
— А от чего стоит?
— Ну, мало ли…
— Вам бывало страшно?
— Бывало.
— На войне?
— Да.
— А сейчас бывает?
— Бывает. Дураков боюсь, Гриша, — то ли серьезно, то ли шутя, сказал Родионов.
— Почему?
— Они не знают, что они дураки.
— Было бы страшнее, если бы на земле жили сплошь умные, — задумчиво произнес Капустин.
— Возможный вариант, — согласился Родионов. — Но все-таки, если глупость одерживает победу, она все равно не способна воспользоваться ею так, как воспользовался бы разум. Так-то, Капустин…
На перроне они расстались: Грише ехать еще двенадцать километров автобусом, который уходил с привокзальной площади.
— Освободишься, подъезжай к вечеру. Я буду в гостинице «Янтарь».
— Вряд ли, — заранее отказался Гриша.
— В чужом городе одному тоскливо, Капустин. Особенно по вечерам. — Родионов посмотрел ему в глаза. Было жаль парня, которого что-то мучает, а что — не поймешь, ломиться в душу с вопросами нельзя, да и не пустит — всегда настороже, замкнут, молчалив.
— Всего доброго, Владимир Иванович, — попрощался Гриша и ушел, покачивая тощим стареньким портфелем…
Вокзал был почти пуст, в зале ожидания два-три человека. Родионов посмотрел на часы над дверью: шесть тридцать пять утра.
— Подвиньте-ка ваш чемодан, — подошла уборщица со шваброй и совком в руках. — Только и знаешь убирать, подметать. Людям пишут на всех стенах: «Уважайте труд уборщицы». Как же, уважат! Двадцать лет убираю, каждый день одно и то же: окурки, огрызки, ошметки.
— Если, все сразу начнут исполнять инструкции, те, кто сочиняют их, останутся без работы, — улыбнулся Родионов берясь за чемодан. И тут он услышал голос:
— Простите, мамаша, у вас в городе море есть?
— Во! — хмыкнула уборщица. — Ни свет, ни заря, а уже хлебнуть успел. Проспитесь пойдите, интеллигентный видать, шляпа-то вой какая, рублей двадцать, небось, отвалили, а уже в известке изъелозили. Какое море тут?
Человек в шляпе приблизился к ним.
— Я в этом городе никогда моряков не видел, — посмеиваясь, сказал он и повернулся к Родионову: — Ты?
— Нет, — ответил Родионов, шагнув навстречу.
— Врешь, Володька! Ты!
— Привиделось тебе, Женя. Вон мамаша свидетельствует, пьян ты.
— Кто вас разберет, всякие тут ездют, — она отошла, подгребая на совок мусор.
— Давай целоваться? — весело спросил человек в шляпе.
— А сколько мы не виделись?
— Год!
— Тогда давай, Аникеев. У тебя еще не вставная челюсть?
Они плотно обняли друг друга.
— Здравствуйте, товарищи, с приездом! — окликнул их женский голос.
Рядом стояла девушка в светлом пыльнике, с сумочкой через плечо.
— Здравствуйте, — сказал Родионов. — Вы не ошиблись, поздравляя нас с приездом? Уверены, что мы и есть те, кого пришли встретить?
— Не ошиблась, — кивнула девушка. — Вот вы — Родионов Владимир Иванович.
— Не возражаю. А он кто? — указал Родионов на приятеля.
— Аникеев Евгений Ильич, поэт, журналист.
— Все сходится, — засмеялся Родионов.
— Для автографов несколько не подходящее время, — сказал Аникеев. — Впрочем, мы можем пройти в ресторан, если он открыт.
— Ты забыл, Женя, что женат вторично. К тому же лыс. И это обнаружится, как только снимешь шляпу. А сделать это надо, она в известке. — Родионов снял с головы приятеля шляпу, — А что вы еще знаете о нас? — спросил он девушку.
— Все.
— Это не так много. И не опасно ли все знать в двадцать лет? — спросил Родионов.
— Мне двадцать четыре.
— Простите.
— И это уже не опасно, — весело сказала она. — Я ваш гид по просьбе совета ветеранов. Зовут меня Вера.
— Володя, ведь это уже сюжет! Ты чувствуешь? Есть движение, логика! — засуетился Аникеев.
— Сюжет по твоей части. А я хочу в гостиницу, помыться и привести себя в порядок, — он повернулся к Вере: — У Аникеева в голове роится уже новая поэма. Она будет называться «Вера» и после опубликования возместит ему издержки по этой поездке. Останется даже на подарок второй жене.
— Ну что, едем, товарищи? Машина ждет, — сказала Вера.
— В «Янтарь»? — спросил Родионов.
— Нет, на базу отдыха станкостроительного завода…
На этот раз их собралось двенадцать человек. После шумного общего застолья, разговоров, воспоминаний и вспоминаний о тех, кто не приехал и никогда уже не приедет, они разделились на несколько групп и отправились выступать на завод, в школу, в клуб строителей, в воинскую часть. Возвратились к вечеру взволнованные, уставшие, кое-кто посасывал валидол.
Родионов и Аникеев поселились в одной комнате, выступали вдвоем в солдатском клубе и ужинать отправились вместе, пригласив Веру. Она отказывалась, отнекивалась, но все же уговорили.
Уселись за столик у окна, подальше от оркестра. Подошел официант.
— Он заказывает, у него договор с издательством, и уже аванс получен, — сказал официанту Родионов, кивнув на Аникеева.
— Ты нахал, Володя, — Аникеев взял меню. — Вот это, это, — читал он, — нерубленое мясо есть? Отлично! Да, еще маслины. Бутылку шампанского. Полусладкого. Триста коньяка. И как можно быстрее, я голоден.
— И талантлив, судя по заказу, — подмигнул Родионов.
— Не можешь себе представить, как трудно было вырваться в эту поездку, — сказал Аникеев, когда официант отошел. — Тьма работы, а главное, дома ремонт. Катя не хотела меня пускать. Но все-таки я смылся.
— Ты забыл, что придется возвращаться к той же Кате, а ремонт еще будет не закончен.
— Не порть настроение…
Они ели, понемножку выпивали, беседовали; им было приятно, что за столом с ними молодая женщина, старались быть веселыми и молодыми, но настолько, чтобы не выглядеть смешными, и потому посмеивались и над собой, и друг над другом.
Потом Вера ушла. Они посидели еще какое-то время, вдруг почувствовали усталость и отправились спать. Засыпая, Родионов слышал, как Аникеев, шаркая шлепанцами, дважды прошел в ванную, пил воду и вздыхал…
Следующий день был также заполнен выступлениями, встречами, экскурсиями, прогулками по тем улицам, где когда-то в сорок пятом гуляли с местными девчонками. А поздно вечером начали разъезжаться. Прощаясь, пытались шутить, весело говорили друг другу: «Что ж, братцы, через год опять?» Но в душе у каждого пекло: хоть и расставались всего на год, но кто знает, увидятся ли опять? Увидят ли Веру, перед которой храбрились, хотели выглядеть отчаянней, интересней? Увидят ли этот город? Ведь через год! А им уже за пятьдесят! Кто знает, что и с кем случится за год?!
Родионов стоял в тамбуре и долго махал рукой, пока проводница не захлопнула дверь. Потом перешел к окну, но перрон уже уплыл вместе с людьми на нем. Потянулись пристанционные пакгаузы, водонапорная башня, стоявший в тупике снегоочиститель…
Войдя в купе, Родионов снял китель, засунул под полку чемодан, приготовил билет и рубль за постель. Вышел в коридор покурить, и когда поезд, уже набрав ход, втянулся в лес, вспомнил о Грише Капустине: как он там управился с заданием?
Гриша был застенчив настолько, что это попросту выходило за рамки приличий. Он не садился в трамвае, не садился в гостях вопреки долгим и в конце концов уже скорее раздраженным, нежели вежливым упрашиваниям. Он не садился даже на совещаниях у Родионова. Все сидели, а Гриша стоял на облюбованном месте — у самой двери, у шкафа с заводскими планировками, прислонясь к нему и совсем вжимаясь в него, когда в крохотный кабинет кто-нибудь входил. Гриша давно изучил рельеф боковой поверхности этого шкафа. Небогатый рельеф, но и он давал пищу человеку с воображением: натеки лака походили на сглаженные ветром скалы, царапины — на ущелья, глазки срезанных сучьев и водянистый рисунок древесного ствола напоминали географическую карту с горизонталями высот.
Эта карта манила путешествовать.
Странствиями жизнь Гриши была не богата, его существование замыкалось рамками родного города — необыкновенного, местами шумного, местами пустынного, новомодного и древнего. Да, все это так, все в нем имелось, но иногда и необыкновенный город хочется покинуть хоть ненадолго.
Во время длинных совещаний в кабинете Родионова Гриша мысленно путешествовал по древесной карте боковой стенки шкафа, преодолевая заветренные перевалы, переходя вброд речушки, где под плоскими камнями копошились крохотные пресноводные крабы, спускался в долины, где изящно изгибались на громадных пнях ящерицы, где зелень тяжела и роскошна, а литое солнце создавало из воздуха какую-то новую среду, по плотности не уступающую воде.