Шюре Эдуард. Великие посвященные. М., 1990. С. 289.)
Благодаря философским изысканиям Пифагора можно, пожалуй, раскусить и любого осла, сколь бы безмолвен или, наоборот, криклив он ни был!
Под иным углом изучал эту проблему Гилберт Честертон в трактате «Святой Франциск Ассизский». Он припоминал, что в древности некоторые боги любили являться на землю в ослином обличье: считается, что Франциск называл себя ослом, но истина в том, что прежде имя Франциск давали настоящим четвероногим — ослам, превратившимся позже в героя или полубога, указывает философ и писатель Честертон. Добавим: святой Франциск звал братом конкретного осла, сестрой — конкретную ласточку, подразумевая возможность того, что в скромную птаху вселилось какое-нибудь божество. И в этом была дань уважения к природе, ко всем существам, обретшим приют на ее лоне.
Идея перевоплощения совершенно естественно и непринужденно укладывалась в средневековый быт и в представления того времени. Не об этом ли свидетельствует не лишенный философской подоплеки вопрос Тиля Уленшпигеля (героя романа Шарля Де Костера), заданный кухарке графа Мегема: «Если бы ты была ослицей, приглянулся бы тебе такой осел, как я?»
Временами ученые обнаруживали у ослов необычайно глубокую осведомленность в науках и рекомендовали наблюдать за ними, учиться у них. В средневековом «Романе о Ренаре» осел Бодуэн выступает в роли придворного проповедника. И действительно, следуя подсказкам ослов, люди совершали поразительные открытия. В Древней Греции один осел, действуя с умыслом или без такового, забрался в виноградник и объел кусты снизу. Сначала его за это побили, но потом, обнаружив через месяца полтора-два, что урожай на объеденных кустах оказался выше, чем на нетронутых, ослу (видимо, в порядке компенсации за побои) поставили памятник. С тех пор виноградари стали подрезать кусты.
Французский зоолог Альвер Жанэн поведал о распространенной в свое время средневековой басне, в которой ослу приписывались чуть ли не энциклопедические познания в астрономии. Жанэн обратил особое внимание на следующее наблюдение: в середине марта, в момент наступления весеннего равноденствия, осел издавал двенадцать пронзительных криков в полночь и двенадцать — в полдень. В средневековых трактатах по физиологии изумительному чувству времени у этого животного давалось довольно туманное, но красивое объяснение: это, мол, вызвано тем, что осел видит, что день и ночь уравниваются во времени, то есть народы, которые метались в потемках, обращаются к чистому свету… — растолковывал вычитанное в трактатах зоолог.
Счастливы и благословенны были те времена, когда натуралисты могли столь свободно формулировать свои выводы. Но не будем иронизировать… В Таджикистане мне рассказывали, что жители ряда районов Средней Азии в прошлом ориентировались во времени по крикам ослов. Размеренная, четко размеченная временами года жизнь не требовала тогда точности по минутам и секундам, можно было пренебречь и часами. «Осел уже охрип, — тормошила жена заспавшегося супруга. — Пора выгонять баранов на пастбище». (С 90-х годов минувшего столетия, если судить по нашим достижениям, вся Россия живет по ослиному времени.)
Философы с древнейших времен горячо спорили: умрет или нет осел с голоду, если поместить его между двумя копнами сена на равном расстоянии. Спор, кстати, и сегодня не завершен. Ответ же на вопрос существенно важен: ведь человечество в большинстве своем фактически состоит из «буридановых ослов». Общеизвестно, что так именуют тех, кто колеблется в выборе между двумя равноценными предметами, кто по слабости натуры не способен совершить окончательный выбор в предоставленной ему судьбой альтернативе — отдать предпочтение одному из двух возможных вариантов решения. А доверять «буриданову ослу» какое-нибудь важное дело, например проведение реформ, не рекомендуется.
Происхождение термина «буриданов осел» таково. Вплотную занимаясь проблемой абсолютно свободной воли, французский философ-схоласт Жан Буридан в качестве самого убедительного примера для оппонентов ссылался на поведение осла. Он уверял, что если на свете существует свобода воли и абсолютная возможность логического выбора, то, будучи на одинаковом расстоянии между двумя равными охапками сена, ушастый упрямец не сделает выбора и должен будет умереть с голоду. По логике ученого, при отсутствии какого-либо побудительного мотива в пользу одной из охапок абсолютно свободная воля бедного осла не могла бы ни на одной из них остановиться, и он даже не сдвинулся бы с места. В изданных сочинениях Буридана примера с ослом вообще-то нет; предполагают, что он привел его в устной беседе с учениками или в политической речи на каком-нибудь бессмысленном референдуме. Однако с тех пор именно этот пример постоянно цитируют. Нехлюдов в «Воскресении» Л. Н. Толстого, посмеиваясь над собой, называл себя «буридановым ослом», решая вопрос о собственной женитьбе…
Лично я всего лишь философ-любитель, но и меня долго терзал пресловутый вопрос о том, умрет или нет осел с голоду между двумя одинаковыми охапками сена. Однажды мы с буркинийским писателем Франсуа Бассоле решили разрубить узел сомнений. Поставили голодного осла (в знойном Буркина-Фасо ослы чаще всего голодные или полуголодные) посреди двора, отсчитали пять шагов на север до одной копны, пять на юг до другой — и сели на скамейку в тени сырного дерева ждать, пока неуверенная в себе скотина, окончательно оголодав, не околеет. В последнюю минуту мы условились все же спасти бедолагу, силой подведя его к охапке сена. Правда, надо признаться, перед опытом я и приятель выпили по паре кружек пива, чем сделали эксперимент, скажем, не стопроцентно чистым. Осел, однако, повел себя по меньшей мере странно: долго не раздумывая, сначала съел одну копну, потом и вторую, затем вернулся к месту старта и вопрошающе посмотрел вокруг и на нас, словно бы требуя повторения эксперимента, — и я понял, что осел далеко не так глуп, как его изображают, и что между ослами времен Буридана и нынешними их потомками — дистанция огромного размера.
«Те, которые упускают настоящее, не пользуясь им и не наслаждаясь, а стремлениями и надеждами живут только в будущем, смотрят постоянно вперед, с нетерпением спеша навстречу грядущим обстоятельствам, которые будто только и могут принести настоящее счастье, — такие люди, несмотря на свои важномудрые мины, похожи на тех ослов в Италии, ход которых ускоряют тем, что на привязанной к их голове палке вешают у них перед носом связку сена, и они все надеются до нее добраться», — утверждал Артур Шопенгауэр. (Шопенгауэр Артур. Афоризмы и максимы. Л., 1997. С. 114.)
Вместе с тем печальные примеры наивности ослов помогали человеку, действуя, так сказать, от противного, избавляться от своих недостатков. Как-то осел Уленшпигеля Иеф замер у придорожного репейника, твердо решив обглодать его. Тогда Тиль соскочил на землю, нарезал репейника, потом опять сел на осла и, держа репейник около самого его носа, заманил его таким способом во владения ландграфа Гессенского. Поучительна лекция, которую Уленшпигель прочитал Иефу дорогой: «Господин осел, ты послушно бежишь за двумя-тремя жалкими головками репейника, а целое поле репейника ты бросил. Так же точно поступают и люди: одни гонятся за цветами славы, которые фортуна держит у них перед носом, другие — за цветами барышей, третьи — за цветами любви. А в конце пути они, подобно тебе, убеждаются, что гнались за малостью, позади же оставили кое-что поважнее — здоровье, труд, покой и домашний уют».
Многие литераторы в истории человеческой мысли оставили след и как философы. Утвердиться в этом качестве им помогло тонкое знание, если можно так выразиться, ослиной души. К их плеяде я бы отнес Омара Хайяма:
На людей этих — жалких ослов — ты с презреньем взгляни.
Пусты, как барабаны, хоть заняты делом все дни.
Ты хотел, чтобы пятки они у тебя целовали?
Наживи себе славу! Невольники славы они.
Поэт едко обличает толпу, которая не способна верно оценить чьи-то достоинства и недостатки, всякий раз одурманенная искусственно раздутой славой очередного кумира, целует, лижет ему пятки. А потом, прозрев, долго и страстно отплевывается. «Лесть — это мед и приправа во всяком общении между людьми. Поглядите, как услужливо два мула почесывают друг другу спины». Такое колоритное, метафорическое обобщение, возникшее у Эразма Роттердамского после внимательного наблюдения за двумя мулами, стоит сотни иных толстых книг, ибо с незапамятных времен — прав прозорливый голландец! — лесть остается одной из движущих сил общества. Иначе не объяснишь, почему именно ничтожествам, фарисеям и негодяям, умственным и физическим калекам в самых различных уголках земли, в той же, например, Евразии, чаще и дольше удается всплывать и болтаться на поверхности общественной проруби, чем обычным, порядочным и совестливым людям. Впрочем, по выражению того же Эразма Роттердамского, «глупость создает государства, поддерживая власть, религию, управление и суд». Философа легко обвинить в повышенном внимании к крайностям. Но государство действительно служит удобной питательной средой для глупости и зиждется на оной. Эту аксиому еще долго не поколеблют никакие контраргументы.
И здесь у Омара Хайяма и Эразма из Роттердама есть сильный союзник — Абуабдулло Рудаки, считавший, что в несовершенном обществе людей бездари и позеры весьма часто слывут незаменимыми, а истинные мудрецы вызывают антипатию:
Где честный должен восседать, там восседает мерзкий плут,
Почетом окружен осел, в пренебрежении — верблюд.
С другой стороны, с точки зрения Эзопа, надо быть слепцом и круглым болваном, чтобы не прикинуть цену глупцу и плуту. Хотя, заметим, правильная оценка обычно легче дается задним числом, поскольку люди привыкли изначально переоценивать себя и свои способности. В басне «Осел в львиной шкуре» Эзоп без обиняков выкладывает мораль, которая и сегодня не всем придется по вкусу: «Так иные неучи напускной спесью придают себе важность, но выдают себя своими же разговорами». В то же время приходится признать: есть не меньшая доля истины и в воззрениях Себастьяна Бранта, опубликовавшего в 1494 году в Базеле неувядаемую сатирико-дидактическую поэму «Корабль дураков»: