– Господин Ляндоффе был вдовец. Он жил здесь с дочерью и зятем, который работает начальником упаковочного цеха на мельнице. У дочери есть ребенок, ему год и четыре месяца. Кроме того, у них прислуга. Вот и все!
Нельзя быть более кратким. Я его благодарю кивком головы и иду знакомиться с семьей покойника. Его дочь красива. Это рыжеватая блондинка с кокетливыми веснушками, темными глазами и формами, находящимися там, где им и положено быть. Она в прострации.
– Я умоляла папу снять свою кандидатуру, – всхлипывая, говорит она. – Когда началась эта серия убийств, у меня появилось мрачное предчувствие.
Она вновь разражается рыданиями.
Я собираю в большой узел всю присущую мне тактичность и, подбирая такие голосовые модуляции, от которых потерял бы сознание разводной ключ, вкрадчиво говорю:
– Вы присутствовали вчера на предвыборном собрании?
– Нет, из-за ребенка.
– А ваш муж?
– Он был в отъезде и только что вернулся, четверть часа назад.
Вот те на! Мне это нравится! Зять разъезжает, в то время когда его тестя-мукомола отправляют молоть зерно у Господа Бога.
– Где он был?
– В Париже.
– По делам?
– Да.
Между тем28, как говаривал один мой знакомый торговец термометрами, входит супруг. Это высокий, худой, достаточно интересный парень, с черными бархатными глазами и в черном бархатном пиджаке. Брюнет с прической под Робера Оссейна29. Лицо у него осунувшееся то ли из-за смерти папаши, то ли из-за того, что он крепко гульнул в Париже.
А может быть, и из-за того и другого.
У него есть право взглянуть на мое удостоверение, поэтому он смотрит на него понимающе и вяло кивает, чтобы дать мне понять, что готов отвечать на мои вопросы.
– Этой ночью вы были в Париже? – спрашиваю я без малейшего скептицизма в голосе.
– Да.
– В какой гостинице?
– "Георг V".
– Спасибо.
Я охотно порасспросил бы его о подробностях вечера, но я слишком джентльмен, чтобы делать это в присутствии его жены.
– Как мне сказали, вы только что вернулись?
– Действительно.
– Спасибо. Мадам, – начинаю я новую атаку, оборачиваясь к рыжей блондинке. – Вы слышали, когда вернулся ваш отец?
Она отрицательно качает головой.
– Я очень крепко сплю. Сегодня утром меня разбудили лишь крики Августины.
– Сколько у вас ключей от двери, которая ведет в гараж?
– Два.
– У вашего отца был один...
– Оба, господин комиссар.
– Как оба?
Зять объясняет мне:
– Недавние события сделали моего тестя осторожным. Эта дверь в гараж могла бы позволить любому проникнуть без труда в дом. Он ее постоянно держал запертой и никогда не расставался с ключами.
– Этим и объясняется то, что я вынужден был взломать дверь, понимаете? – заканчивает Мартине.
– Понимаю. Пойдем теперь к Августине. Вы нас проводите, господин... э-э...?
– Дюрон, – представляется зять.
Глава XI
О изумление! О ярость! Угадайте, кого я обнаруживаю на кухне? Я не ставлю тысячу франков, это было бы выше официального курса, но ставлю девятьсот восемьдесят! Берю и Морбле.
Они сидят за большим столом и прихлебывают кофе, который им подала Августина. Августина – толстая, тучная, дородная баба с прической, напоминающей приют для путешествующих диких голубей. Она подливает им в кофе солидную дозу алкоголя.
– Что это значит? – возмущенно спрашиваю я.
– Сейчас я тебе объясню, – нечленораздельно бормочет Берю. – Так как утром делать было совершенно нечего, то хороший кофе с капелькой нашатырного спирта был бы кстати. Ну и мадемуазель, которая сама доброта...
Я завладеваю бутылкой, чтобы ее понюхать. Ни мое предчувствие, ни исходящий из ее горлышка запах меня не обманули: это, конечно же, кальвадос!
– Ты называешь это нашатырным спиртом?
– Нет. У нее его не оказалось. Ну и пришлось, как говорится, жрать раков, если нет рыбы, разве не так?
Не желая учинять скандал в присутствии вышепоименованного Дюрона, который меня сопровождает, я откладываю на более позднее время круиз в Сарказмово море.
– Господин Дюрон, – вкрадчиво говорю я, – не могли бы вы рассказать, чем занимались вчера вечером?
О! Как он подпрыгнул, мои рыбки! Ох и не любит же он намеков, этот пребывающий в печали зять.
Таящееся в вопросе подозрение сминает его лицо, словно туалетную бумагу. В мгновение, в одно-единственное мгновение этому красивому парню удается стать таким безобразным, как тридцать шесть обезьяньих задниц, висящих на одной палке.
– Что вы хотите сказать? – мяукает он.
– Ничего, кроме того, что сказал, – отвечаю я спокойно. – Я вас спрашиваю, что вы делали вчера в Париже?
Он сжимает челюсти, словно созданные, чтобы раскалывать орехи.
– Господин комиссар, я не вижу, чем мое времяпрепровождение в Париже может вас заинтересовать?
Ну, это уже переходит всякие границы! Вы прекрасно знаете вашего дорогого Сан-Антонио, цыпочки мои: терпение не относится к моим сильным сторонам.
– То, что вы не видите, не имеет ровно никакого значения, – наставительно говорю я ему, – важно, что вижу я.
Раздается рев, издаваемый Морбле.
– Паяльную лампу, в бога мать!.. – вопит экс-унтер-офицер. – Дайте мне паяльную лампу, и я заставлю его сознаться в чем угодно – в прошлом, настоящем и будущем!
Его Величество успокаивает Морбле до краев налитым стаканом кальвадоса.
– Так что, господин Дюрон?
– Дюрон, Дюрон, считай ворон! – напевает Берю, который никогда не упускает случая продемонстрировать обширность своей культуры.
Дюрон растерянно озирается вокруг. Он видит лишь враждебные лица. И самое враждебное среди всех – лицо Августины, которая, похоже, его более чем недолюбливает.
– Должен ли я говорить при прислуге? – поспешно спрашивает он.
Ну и наглец! Мне просто приятно его унизить!
– А вы предпочли бы говорить в присутствии вашей супруги? – невинно спрашиваю я.
– Я ужинал с одной дамой, – признается он.
– В самом деле?
– Да, конечно.
– Как звали даму?
– Люлю.
– Этого маловато, чтобы иметь о ней представление.
– Это все, что я о ней знаю. Я ее встретил под вечер в одном из больших кафе Булонского парка, пригласил ее поужинать.
– Куда?
– К Лассеру.
– А затем?
– Мы отправились в ночной бар «Безумная лошадь».
– А потом?
– Потом было три часа утра. Думаю, что с этого момента могу считать себя вне подозрения?
– Все-таки расскажите, – настаиваю я.
– Мы отправились в гостиницу недалеко от площади Этуаль. Я вам дам точный адрес.
– Хорошо. Все! Можете идти к жене и успокоить ее.
С недовольным видом он выходит из комнаты и сильно хлопает дверью, чтобы дать мне понять, что он обо мне думает.
– Мне не нравится этот хлыщ, – заявляет Морбле. – Клянусь своей пенсией, что это его рук дело. Зря вы тут разговорчики ведете, теряете время, приятель. А вот с помощью паяльной лампы... ну, вы бы потратились слегка на бензин, зато сэкономили бы на слюне.
– Эй вы, «гестапо», помолчите! – громыхаю я.
И тут же перехожу к допросу толстой Августины.
– А вы, заинька? Расскажите, как вы провели вечер?
Служанке мое обращение нравится как устрице морская вода. Затем ее довольная улыбка гаснет.
– Я пошла спать! – говорит она.
– Одна? – бросает Берю.
– Как вам не совестно, бесстыдник, что вы себе думаете? – протестует Августина. – Я девушка честная и не сплю с мужчинами у своих хозяев!
– Вы ничего не слышали?
– Совсем ничего.
– Даже приезд вашего хозяина и инспекторов, которые его... (чуть не сказал, «которые его охраняли»), которые его сопровождали?
– Да, я смутно слышала шум машины и стук дверцы, но это было сквозь сон.
– Значит, ничего существенного сказать не можете?
– Ничего.
– Сегодня утром вы встали как обычно?
– Да, я приготовила завтрак для хозяина. Когда кофе был готов, я пошла его звать. Ответа не было. Я открыла дверь: комната была пуста. Я испугалась и побежала за полицейским.
– Вы не спускались в гараж?
– Нет. Зачем бы я туда спускалась?
– Пока все. Спасибо!
Мы покидаем третий дом с преступлением. Морбле, который находится под хорошим газом, заносит, и он валится на лужайку. И добрый самаритянин Берю поднимает своего друга на ноги и отряхивает его костюм, наставительно говоря:
– Ну что ты, Пополь, честное слово, уже даже литра не держишь?
– Это тот нашатырный спирт меня подвел, – оправдывается Морбле.
– Но это был не нашатырь, это был кальвадос! – возражает Берю.
– А я тебе говорю, что это был нашатырь, я по вкусу определил.
Берю, который пришел в себя, усаживает своего приятеля в машину, советуя ему проспаться. Потом он возвращается ко мне в гараж, где я приступаю к повторному осмотру. Добиваясь, чтобы я простил ему утреннюю пьянку, Берю вовсю подлизывается. Он задает вопросы, касающиеся орудия преступления... Когда я сообщаю, что речь идет о кирпиче, он хмурит свои мощные брови:
– Ты ничего не замечаешь, Сан-А?
– О чем ты?
– Стены гаража сделаны из кирпича.
– Ну и что?
– А может, он сам ударился башкой о стену и вырубился...
– Он умер, и сам ухитрился выключить свет?
Но моя ирония не нарушает убежденности Ужасного.
– Плакаты были здесь? – спрашивает он, указывая на сверток, лежащий на полу.
– Похоже, что да.
– А до этого они находились в машине?
– Да, sir30!
Верзила погружается в пучины плодотворных размышлений.
– Думаю, что я все понял, приятель. Забавно, как добрый стакан белого вина с утра в придачу к хорошо сдобренному алкоголем кофе приводит мозги в боевую готовность!
– Давай рассказывай! – приказываю я.
– Значит, так. Ляндоффе въезжает в гараж после того, как Мартине открыл ворота и включил свет. Правильно?