I
Сейчас он скажет, что я самый неисправимый дебил, и в общем-то будет прав. Они вечно правы. Когда до конца урока остается всего семь минут, нечего рассчитывать на особую учтивость со стороны этих зануд. По правде говоря, и через семь минут после звонка они ведут себя не лучше.
— Зачем ты бросил книгу, Слободан? — Учитель Новак стоял возле своих идиотских географических карт, маленький и круглый, и его голова, казалось, сама была бы идеальным глобусом, если б кто-либо надоумился разрисовать ее меридианами и параллелями. — Зачем?
Я не знал, что ему ответить, хотя всего нормальней было бы сказать, что книга упала сама по себе. И он бы это проглотил. И был бы удовлетворен. Такие люди, как Новак, в состоянии проглотить даже ерша, но я уже завелся и не хотел разыгрывать послушного ягненка.
— А я ее уронил нарочно! — ответил я.
— Ты с ума сошел! — крикнул он, но никого этим не удивил: о том, что я чокнутый и добрая половина нашей семьи — чокнутые, мне напоминали не менее трех раз в день. — Зачем тебе понадобилось швырять книгу? — Новак смотрел на меня, как смотрят на жабу, черепаху и тому подобную гадость, и пока класс исходил потом от нетерпения, мне вдруг дико захотелось спать.
— А ни зачем! Просто взял и бросил! — Я опустился за парту, стараясь незаметно засунуть ноги в эти паршивые полметра под ней. Черта с два! Если у человека вместо ног двухметровые жерди — их туда не втиснешь, как ни бейся.
— Я тебе, кажется, не разрешал садиться! — Новак шагнул было в проход между рядами, но вдруг покраснел и сразу же отступил назад, при этом даже самому последнему идиоту стало ясно, что идти дальше он побоялся, потому что припомнил длинный хвост, который как-то осенью при таких же обстоятельствах прицепил ему сзади Саша Альбрехт, в связи с чем педагогический совет целых три месяца проводил расследование и искал виновного — кстати, безуспешно. — Почему ты сел без разрешения, Слободан Галац? — повторил он, и на его темени выступили крупные капли пота. То, что мне хотелось ответить и чего, пыхтя от любопытства, ожидали от меня ребята, я произнести не посмел.
— Думаю, с этим делом пора кончать. Я признался, что книгу бросил нарочно! — сказал я, причем кто-то на последней парте кашлянул. Девчонки смотрели на меня блестящими глазами… Ждали от меня героического поступка, но мне уже расхотелось разыгрывать из себя героя. А у географа по темени продолжали скользить капельки пота, и было ясно, что он струсил. Если человек среди урока ни с того ни с сего швыряет на пол книгу — от него можно ждать выходки и похуже.
Я еще раз повторил, что с этим покончено: бросил, мол, книгу, чтобы совсем не заснуть от скуки, да и вообще, разве обязательно надо все в жизни объяснять! Бросил и бросил!
— Вот как! — проговорил Новак своим сладчайшим сахарным голоском и прибавил, что, к сожалению, к его величайшему сожалению, на этот раз он дело так не оставит. — Ты понимаешь, мой юный друг? — сощурился он в улыбке, о которой уже через минуту не знаешь точно, была ли она или ее не было. — Ты понимаешь, мой юный друг? — повторил он.
Я прекрасно понимал. Без этого его «юного друга» все в худшем случае ограничилось бы наставлениями классного руководителя. А теперь — и это так же ясно, как то, что я существую на свете, — дело обернется значительно хуже.
До конца урока оставалось три минуты, и пушистый воробей на кусте под окном чистил крылышки. В соседнем классе кто-то рассказывал о походе Александра Македонского, а передо мной на кафедре, точно на уровне моих глаз, крутился глобус, демонстрируя беременную округлость земного шара и острова Южного моря, которые я отчетливо видел перед собой, словно сам плыву на Кон-Тики, и куда я обязательно в один прекрасный день попаду.
Моя мать утверждает, что когда-то и она мечтала отправиться в путешествия, но так и не отправилась, потому что в шестнадцать лет все об этом мечтают, а потом со временем перестают и никуда не едут. А я уеду. Я ведь и правда чокнутый. Там, на островах, море золотого песка, пальмы и обезьяны. Одну из них я выдрессирую, научу незаметно шарить по чужим карманам и привезу ее в Караново, если надумаю в него вернуться, хотя уверен, что не надумаю. Да и зачем? Никто здесь обо мне особенно убиваться не станет.
Я обернулся, чтобы взглянуть на часы, хотя спокойно мог бы этого и не делать. На католической церкви, как всегда точно, пробило полдень. Спустя три минуты то же повторит и православная, вводя во искушение попа Доментиана, вынужденного отчитать по всем статьям Луку Пономаря за халатность. Не взорви немцы во время войны еврейскую синагогу — и она сейчас оповестила бы о полудне людей, ангелов и всякую нечистую силу. Это безмолвие бывшей синагоги почему-то подействовало на меня сейчас как удар кулаком в живот, но я только зевнул.
Прямой, словно натянутая струна, Новак сказал, что тот, кому скучно, может выйти, и все в классе затаили дыхание, так что стало отчетливо слышно, как физкультурник Маркота командует во дворе «раз, два, три…» и мягко шлепают по земле ноги ребят.
— Это относится к тебе, Слободан, я тебя имею в виду! — Новак остановился между кафедрой и доской, и его маленькая головка резко выделялась на темном фоне. Пахло мелом и нашими проклятыми башмаками, а это надо было выдержать еще один урок! Я взял тетрадку и направился к двери, и тогда Новак спросил, почему у меня, кроме нее, ничего нет. — Что же, разве отец не в состоянии купить тебе сумку, книги и все что полагается, Слободан Галац?
— Который отец, учитель? — спросил я полуобернувшись, и это его совсем вывело из себя.
— Господи боже, мальчик, как можно так говорить — «который отец»! — воскликнул он и завертел головой, а потом прибавил что-то еще, но я уже не слышал, потому что был в коридоре, уставленном по стенам биологическими экспонатами и чучелами и пропахшем пылью, которая даже за сорок пять минут не успевала улечься. Я прижался лбом к окну и закрыл глаза. Я с детства привык так делать, когда не знал, за что взяться. Прохладное прикосновение стекла было похоже на ласковое касание руки, я вдруг как-то размяк и не шевелился.
Когда сейчас вспоминаю об этом, мне кажется, что у меня просто не было желания сдвинуться с места.
Во дворе девчонки из восьмого класса делали какие-то ритмические упражнения, и монотонная команда физкультурника: «Раз, два, три…», наверное, скоро бы меня усыпила, если б не эти дурехи, выламывающие ногами разные балетные штучки, не отрывая глаз от решетки забора, из-за которого пялились на них какие-то типы и отпускали замечания, не рекомендуемые на уроках нравственного воспитания. Девочки, впрочем, со своими пышными начесами выглядели неплохо, хотя их острые коленки и локти торчали всюду, куда ни взглянешь.
Если вам это интересно, могу сказать, что вторая слева, высокая, рыжая и в веснушках, была моя сестра Весна. У нее идиотское имя — стоит окликнуть, как с десяток девчонок на него оборачиваются. Ноги у нее тоже длинные: мы дома все о них спотыкаемся, но из моих сестер она самая клевая. Это здорово, когда у человека три сестры да еще брат.
— Тебя опять выгнали? — шепнула она, когда я проходил мимо, и в голосе послышалось больше озабоченности, чем любопытства. Я сказал, что иду по делу.
— Дома не трепись.
— Без тебя знаю. Отец убьет, если узнает!
Она стиснула губы, и у нее покраснели глаза — она смотрела на меня так, будто видит в последний раз. Плечи вздрагивали.
— Не бойся. Что-нибудь вместе придумаем, Весна. Идет? — прибавил я, она кивнула, и мне стало ясно, что вечером пощечины мы с ней поделим пополам. Для сестры, которая вообще-то тебе полусестра (у нас матери разные, но отец один — а этому свидетельство и длина наших ног, и рыжие космы, и веснушки), трудно себе даже представить такое, но Весна всегда рядом и делит со мной поровну и сладости, и оплеухи. Иногда доверит и какую-нибудь свою тайну. Так, ничего особенного. Что-нибудь об оборванных мальчишками то тут, то там цветах или яблоках.
— На! — я протянул было ей сигарету, но сообразил, что на ней, кроме шортов, ничего нет, и сигарету некуда сунуть. И пошел к воротам.
— Это кто? — услышал я голос Маркеты и сразу же какой-то металлический, совсем безразличный голос, ответивший, что я — брат Весны.
— Сводный, если уж говорить точно!
Обернувшись, я заметил гибкое, почти мальчишеское тело и два буравящих меня зеленых глаза. Ничего себе штучка! — подумал я. Вроде хочет мне что-то сказать? — сверкнуло у меня в голове, но я махнул рукой: одна из Весниных обезьян, что толкутся у нас в доме каждое божье воскресенье. Подумаешь, важность!
Я шел по улице, повторяя одно и то же: подумаешь, важность, пока не заметил, что за мной по пятам топает ватага ребятишек. Целый класс вели на экскурсию, и все мальчишки были оболванены под нулевку. Я даже представил себе, как бы скребла ладонь эта щетина, если б я погладил одного из них по голове против шерсти. И у меня сжалось сердце. Далеко позади осталось время, когда и меня стригли наголо, и я босиком бежал под дождем от парикмахера. А то, что ожидало меня впереди, не вызывало в душе бог знает какого восторга. Я, во всяком случае, не видел в будущем ничего стоящего, а то, чего не видишь, — для тебя и не существует. Я посторонился и пропустил баронессу Петрович. Она прошла у самой стены дома, перебирая в руках поводок, на конце которого семенило что-то, что раньше, вероятно, было ирландским сеттером, а теперь просто комком собачьей шерсти с пролысинами голой кожи.
Наконец и на православной церкви прозвонило полдень. Что касается меня и толпящихся на площади старушенций, ей совсем незачем было отзванивать не пойми что. Мы и так знали: полдень. Иначе и быть не могло. Эту облезлую, всю в коростах старую суку Мимику полагалось выводить на прогулку ровно в полдень. Боже мой!
— Как поживаете, баронесса? — гримасничали, повиснув на церковной ограде, досужие лоботрясы, и старушка, как-то неловко подпрыгивая, будто ступает по чему-то скользкому и ненадежному, отвечала, что, слава богу, хорошо. Нынче ночью, правда, прихватил ее ишиас, но с этим уж пора смириться.