— Вот тебе мой футболист, Грета! — сказал я, но она даже не пошевелилась. Может быть, Грета действительно предпочитала жевать грамматики? Боже мой, эти грамматики! Всякий раз, когда мы встречались за завтраком или за ужином, отец доводил меня грамматикой.
— Причастие прошедшего времени, дорогой мой, разве ты этого не знаешь? Разве ты не мог вспомнить, что такое причастие прошедшего времени?
Я прекрасно знал и всеми способами старался показать это Багрицкому, но он делал вид, будто ничего не замечает, и каждому встречному-поперечному повторял: «Подумайте, этот рыжий сынок Галаца…» Мой старик уже не мог его видеть.
— Все будет в порядке, — пообещал я своему уважаемому отцу два дня назад за завтраком, а потом позвал Атамана и других ребят и объявил, что, если Багрицкий не вызовет меня, я перетравлю всех его кошек.
На следующий день учитель меня спросил, и теперь вроде бы выходила годовая четверка, хотя мой ответ об Онегине он так и не смог переварить:
— Что у вас за выражения, молодой человек? — Багрицкий подпрыгнул и поперхнулся. — Как можно называть свиньей дворянина?
Я сказал, что назвал бы свиньей любого, все равно, дворянин он или нет, кто позволил бы себе так поступить с Татьяной.
— И поверьте, дело тут вовсе не в моих политических убеждениях! — Я, кажется, разгорячился и прочел ему целую лекцию о марксистском понимании морали, но он, похоже, меня не слушал, да и другие тоже.
Через класс летали записочки: «Встречаемся после уроков!», «Сколько до звонка?», «Как думаешь, он будет еще спрашивать?».
Багрицкий больше никого не вызвал. Всем телом подавшись вперед и простерев руки как для благословения, он сказал, что верит мне, но что молодой человек в моем возрасте еще многого не понимает. Я ответил, что очень рад, что еще не все понимаю, и хотел кое-что добавить, но звонок прозвенел на две минуты раньше времени, и Багрицкий вдруг ни с того ни с сего меня спросил:
— А как вы, молодой человек, относитесь к кошкам?
— К кошкам? — Я поглядел на него с невинным выражением, а потом улыбнулся. — К кошкам? Господи, да я просто обожаю кошек!
— Тут нет ничего смешного, юноша! — прервал он меня. — Чтобы один человек мог понять другого, он прежде должен понять, что такое кошка!
Ребята уже выходили из класса, и Неда потянула меня за рукав, сказав что-то вроде: «Оставь ты его, Бода, каждый по-своему с ума сходит!», улыбнулась и ушла, а я подумал: не намекает ли она на Рашиду или на Грету?
— Эх ты, тварь бессловесная! — Я перевернул Грету на спину и попытался пощупать у нее под панцирем, но она слегка пошевелила своей чешуйчатой лапой, и я убрал пальцы. — Тебе нет никакого дела ни до грамматики, ни до физики, ни до того, что через четыре дня конец учебного года! — говорил я Грете, снова повернув ее на живот, но она втянула свою глупую голову и не хотела высовывать. Это была самая упрямая черепаха, какую только можно себе вообразить, честное слово! — Тебе на все это наплевать! — продолжал ворчать я, но уже без особого желания. — Тебе не угрожает переэкзаменовка, ты не ходишь в школу, тебе не жарко и не холодно, ты живешь сто лет под этим своим панцирем!
Я подумал, что было бы неплохо и мне обзавестись каким-нибудь панцирем, хотя, пожалуй, жить под ним неприятно; додумать я не успел: Рашида уже крутилась возле парома, и губы ее были красные как кровь.
— Слушай, что у тебя с губами? — Я вскочил, словно ужаленный, а она громко рассмеялась.
— Смородина. На той стороне чудесная смородина! Только не вздумай мне читать лекцию. Аллах сотворил смородину, чтобы люди ее ели. На, Грета! — Она вытащила из болтавшегося на шее платка полную горсть красной смородины и бросила ее на паром, но Грета и не подумала пошевелиться.
— Она сыта! — сказал я и протянул Рашиде руку, чтобы помочь выбраться, но она на меня и не взглянула. — Грета сожрала страницу, на которой мой футболист продает наркотики, и уснула. — Честное слово, Рашида, честное слово!
— Твое честное слово не стоит выеденного яйца. Если бы проводили чемпионат по вранью, ты бы завоевал первое место. Зачем опять трогал Грету?
— Она не хотела меня слушать. Я ей рассказывал о межпланетных перелетах. О том, что в космос надо бы взять какое-нибудь живое существо вроде Греты. Во всяком случае, она бы выдержала путь до Венеры или Марса, и если бы там не оказалось людей, представь себе, какая порода вывелась бы из нее в результате эволюции! Я ей рассказывал и о смородине на том берегу!
— Не ври! Ты ей рассказывал о своем романе, о товарище директоре — твоем отчиме — и, может, еще о чем-нибудь! — Рашида выбралась на паром и легла, но по-прежнему на меня не смотрела. — О смородине две минуты назад ты и понятия не имел! — Она повернулась ко мне спиной. По воде, будто золотые лягушки, прыгали солнечные блики.
В нескольких метрах от нас, прислонившись к вербе, Баронесса разговаривала со своей дорогой Шарлоттой, а Тома Силач и Атаман крутились на турнике. Рашида не сводила с них глаз, а я молчал, ибо это был единственный способ заставить ее заговорить нормально. Она не спешила, но и мне торопиться было некуда. Меня снова донимала моя совесть. Мне всегда казалось, что моя совесть — порядочная скотина, теперь я это знал точно. Совесть чертовски мне портила настроение разными приятными вопросами: например, что, мол, я думаю делать через два года, когда окончу школу, и т. д., и т. п.
А я ничего не думал. Буду бродить по свету и писать обо всем, что вижу. Какой идиотизм! Как будто уж все давным-давно не описано! Нет, а в самом деле, кем бы ты мог стать, Слободан Галац? — подкарауливала меня моя совесть в минуты самых невероятных душевных блужданий. А в самом деле? Товарищ директор, твой отчим, твердит, что из тебя выйдет прощелыга. Что-то в этом же роде предсказывает тебе и твой родной папаша. Об учителях и говорить нечего, они в каждом втором из своих питомцев видят будущего негодяя. Мама убеждена, что из тебя кое-что получится. Впрочем, в этом убеждены все матери в отношении своих детей. А ты сам? Что ты сам думаешь?
— Клянусь, Рашида, — я просто повернул ее к себе лицом, — если ты не заговоришь, меня удушит моя собственная совесть.
— А у тебя вообще нет совести.
— У меня ничего нет. Пускай. Зато у тебя есть все.
— И у меня нет. Мы очень похожи, и в этом все дело. И мой отец говорит то же самое.
— Господи, не хватало еще твоего отца! Разве он знает, что мы встречаемся? — Я посмотрел ей в глаза, а она улыбнулась и ничего не ответила, но синяки у нее на плечах и на спине свидетельствовали о том, что, конечно, он все знает. — Еще четыре дня — и конец, Рашида! — Я провел ладонью по ее щеке, а она закрыла лицо руками.
— А если она меня так и не спросит? Я вызубрила все эти проклятые законы Архимеда и черт знает что еще. Только бы она спросила! Напиши ей такое письмо, чтобы она меня обязательно вызвала. Напишешь? — В ее светлых глазах стояли слезы, а губы дрожали.
— Из-за таких пустяков не плачут, Рашида! Конечно же, напишу! — пообещал я, и снова защемило сердце от сознания, что я одновременно и бог, и гад. Я напишу, что еще ничего не потеряно, что и в пятьдесят лет можно все круто изменить в жизни, как может изменить результат матча забитый в последнюю минуту гол. Я напишу, что годы вообще не имеют значения. Ведь именно об этом писал бы мужчина, влюбленный в женщину старше себя лет этак на пятнадцать. И она поверит всему, потому что, когда речь идет о любви, женщины готовы поверить в самую невероятную чушь. А потом? Конец игры я никак не мог себе вообразить, и именно это меня особенно беспокоило и возбуждало.
— А что, если все это откроется, Рашида?
— Не откроется. Атаман сказал, что она ни о чем не догадается.
Однако Атаман после появления Мелании на пароме, видимо, уже строил новые планы.
— А ну, свистни Атаману по-индейски, — попросил я Рашиду, потому что у меня свист сквозь два пальца никак не получался. — Если он не в воде — услышит! — прибавил я, хотя в душе был уверен, что Атаман услышит ее и на дне Тисы. Она свистела пронзительно, как черт.
— А зачем тебе сдался Атаман? Нам хорошо и без него! — сказала она, потому что часто вела себя совсем не так, как все. Ей ничего не стоило поддразнить меня Атаманом, который все еще к ней клеился, но она не хотела этого делать, объясняя, что подобные вещи ни к чему хорошему не ведут. Человек или любит кого-то, и тогда ему незачем причинять своему другу боль, или не любит, и тогда он должен просто повернуться и уйти.
— Свистни, Рашида! Мне надо у него кое-что спросить. Вернее, он, кажется, хотел нам что-то сказать. Вчера он мне намекнул об этом. Что-то о Мелании.
— Ладно! — Она сунула в рот два пальца и так свистнула, что полпляжа обернулось в нашу сторону.
Атаман понял сигнал и тут же прибежал. Волосы и спина его были в грязи, потому что они с Томо Силачом соревновались, кто глубже нырнет, а нырять в Тису — значило нырять в тину и в ил. Рашида взглянула на него с удивлением.
— А ты, Атаман, выглядишь как индеец Сиюкс!
— Как кто?
— Как индеец Сиюкс, когда он вытащил боевой томагавк.
— Господи, Рашида! Говори попонятней! — сказал он, и, пока она счищала у него со спины грязь и водоросли, Грета, как всегда, когда поблизости оказывался кто-то посторонний, нервно скребла лапками доски парома.
Она ответила, что он ничего не понял, потому что не читает книг, не читал и «Кожаный Чулок». Конечно, Рашида тут права, но в то же время некоторые вещи Атаман соображает значительно быстрее, чем мы.
Что касается Мелании, он, оказывается, хотел, чтобы я попытался выманить у нее денег. Если уж она, мол, поверив моему предыдущему письму, пришла на свидание, почему бы не попросить ее теперь оставить немного денег в каком-нибудь укромном местечке. У Маркоты где-то там, в Боснии, недавно разболелась мать. На каникулы он, конечно, поедет ее навестить, и деньги ему будут нужны. Мелания знает, что мать у него больна и что он к ней поедет.