На следующий день на уроке она говорила о физике и о весне и больше смотрела в окно, чем на учеников. Глаза ее светились счастьем, она выглядела лет на десять моложе. В выражении лица у нее было что-то такое, чего я не мог точно определить, так как еще не имел за спиной пятидесяти лет тщетных ожиданий, да и просто не понимал, как должен себя ощущать человек, которому вдруг показалось, будто он наконец дорвался до жизни, словно измученный жаждой путник до воды.
В тот день она нарушила договор, и за почтовым ящиком Мита Попара обнаружил сложенный в несколько раз листок бумаги. Это было ее письмо Маркоте, в котором она признавалась, что сознает, какой опасности себя подвергает, но все же просит его прийти для встречи с ней к парому.
Таким образом, игра становилась захватывающей. «Да эта же бабенка просто в тебя влюбилась!» — самодовольно говорил я самому себе, сразу же решив написать повесть о старой деве, которой будущий писатель ежедневно посылал письма. Кончилась бы моя повесть невероятным скандалом!
— Ну и что ты теперь думаешь делать, идиот? — спросила меня Рашида, когда Атаман прочитал нам письмо Мелании и, скрестив руки на животе, начал отвратительно хихикать, так ехидно, что мне показалось, будто этот смех проникает во все мое нутро, заполняя даже легкие. Это было во время большой перемены в последний день учебного года. — Кто же пойдет к ней на свидание?
Я не знал, что и ответить. Я представил себе Меланию, ожидающую Маркоту на пароме с мокрыми от волнения ладонями. Потом видел, как она, опустив голову, идет обратно. Атаман, вероятно, представлял все это как-то иначе, но у меня не было настроения его слушать.
— Что-нибудь придумаем, Рашида! — сказал я, она буркнула «ладно», а лицо ее было бледным и растерянным. Мы не условились, где и когда встретимся, но я знал, что после уроков она будет ждать меня или у фонтана, или на пароме, или черт знает где еще, несмотря на то что из-за этих встреч ей чертовски влетало от отца.
Если б ему не надо было постоянно опускать и поднимать шлагбаум, он бы, вероятно, как под стражей, сам приводил ее в школу. А теперь после уроков ее поджидал младший брат. Ему достаточно было дать десяток карамелек, чтобы он не вякал. Так было вначале. С течением времени его требования возросли. Вчера он попросил пятьдесят динаров. Сегодня, поди-ка, потребует сотню. Я решил в таком случае отвесить ему оплеуху. Рашида не имела ничего против, но наши расчеты оказались ошибочными.
Парнишка плелся за нами до самого парома, повторяя одно и то же: «Хуже будет, вот увидите!» За ним тянулся миллион таких же сопляков, но их можно было не принимать в расчет. Главное, никак не отставал этот Сулейман с его угрозой, портивший нам все настроение.
У пацана были зеленые глаза и вздутое брюхо. Рашида делала вид, что не обращает на него внимания, а он кричал все громче, так что нас уже слышала половина Каранова.
— Думаешь, он и правда наябедничает? — Я взял ее за руку, но рука беспокойно ерзала. — Мне кажется, только треплется!
— Ты ошибаешься. Он самое настоящее продажное дерьмо. — Эй, Суля! — она обернулась к мальчишке. — Может, ты только для того и на свет уродился, чтобы всем гадить? — Она засмеялась, но коротко и как-то принужденно, и я понял, что она боится.
Мальчишка не отвечал, но по-прежнему плелся за нами. У меня в сумке вместо книг сидела Грета. Сегодня книги не требовались, потому что был последний день учебы, а Грета на уроках вела себя спокойно, хотя с трудом переносила мел. Запах мела для нее был, думаю, хуже чумы!
Учителя говорили, что с окончанием этого класса завершается один из значительных этапов нашей жизни и нашей учебы, что через два года мы будем уже выпускниками. Наверное, что-то в подобном роде они говорили и Рашиде, и Весне. Это была их обычная песенка. Я думаю, разбуди меня среди ночи, я мог бы повторить ее слово в слово.
— Ты пойдешь в гимназию, Рашида? — спросил я ее, потому что в этом году она заканчивала обязательную для всех восьмилетку. Удивленно взглянув на меня, Рашида ответила, что еще не знает: отец собирается отправить ее в какое-нибудь профессионально-техническое училище, потому что там платят стипендию. — А ты, как ты сама-то думаешь, Рашида?
— Ничего не думаю. Мы же с тобой на днях махнем отсюда. На островах Южного моря нет профтехучилищ и тому подобных чудес. Если правда то, что ты рассказывал. Мужчины и женщины ходят там нагишом, а на деревьях растут кокосовые орехи. Я умею отлично лазить по деревьям, и уж с голоду-то мы не умрем.
— Я тоже не боюсь голода, хотя сейчас ужасно хочу есть: Станика выгнала меня сегодня утром без завтрака.
— Мог бы сходить и попросить денег у матери. Все ж таки она тебя родила, Слободан!
— Родила на свое несчастье, Рашида. Ты знаешь, какое сегодня число? Первого она дала мне две тысячи и теперь, поди-ка, ломает голову, как бы выкрутиться, чтобы это не всплыло. Ты понятия не имеешь, до чего тут у нас некоторые гады трясутся над каждой копейкой!
Я снова увидел перед собой маму, увидел страх, застывший в ее глазах, во всем ее лице, когда она смотрела на меня и товарища директора, стоящих друг против друга, увидел, как она задрожала, словно больная малярией или чем-то в этом роде. Для чего мы только рождаемся, боже мой, зачем мы вообще рождаемся?
— Дай мне слово, Рашида, что, если у нас будут дети, ты не навесишь им на шею какого-нибудь товарища директора! Обещай, что никогда такого не сделаешь, Рашида! — Я обнял ее за плечи и, несмотря на всех этих сопляков, привлек к себе. — Обещай, Рашида! — Я прижался лицом к ее щеке, от которой пахло свежим ржаным хлебом, персиками, светлой радостью детства, и какое-то спокойствие разлилось по всему телу, хотя она сказала: «Какой же ты дурак!» Потом мы пошли дальше, не разжимая рук, но тут в сумке завозилась Грета.
— Чего тебе? — сказал я, расстегнув сумку. Грета высунула свою бронзовую голову из-под панциря и посмотрела на меня дурными глазами, светлыми и подвижными, похожими на хорошо отшлифованные шарикоподшипники.
— Эй, Сулейман! — сказала Рашида, но мальчик быстро отскочил к дереву, впрочем, не слишком толстому для того, чтоб он за ним спрятался.
На Тису устремлялись толпы людей, и вся дорога была забита машинами и велосипедистами.
— Как закончил, Слободан? — спросил меня техник с завода товарища директора, моего отчима. — Можешь летом поработать у нас на заводе. Дело всегда сыщется, а все же худо-бедно заработаешь.
Он некоторое время шел рядом с нами. Его пеструю рубаху видно было за два километра. Ему еще, вероятно, не было известно, что мы с Тимотием находимся в состоянии войны. Вероятно, он единственный в Каранове еще не знал об этом. Я сказал, что сейчас рано строить какие-либо планы на лето: табели еще не выдали, мы их получим только в воскресенье. Как всегда, устроят торжественное вручение. Будут и песни, и хоровые декламации, и цветы, и трогательные речи, и слезы, и улыбки, и прочие всевозможные глупости. Учителя станут рассказывать о том, что ждет нас в жизни, а позже, дома, родители продолжат эту тему, но только с более конкретными предложениями. Я уже имел счастье не раз слышать от Станики, что сгожусь разве что в подмастерья, если буду продолжать вести себя так, как начал, и т. д., и т. п., что я не знаю жизни, потому что никогда не должен был бороться за кусок хлеба; кабы, мол, разносил по утрам газеты или молоко, все воспринимал бы несколько иначе. Если еще раз начнут жевать эту жвачку, скажем, что готовы разносить газеты и молоко! — потрепал я самого себя по плечу и улыбнулся, как это делал один заморыш в женском облике, который два года назад, сам не зная каким образом, угодил в сети нашего Влады.
— Хмыкаешь, будто идиот! — сказала Рашида и снова крикнула: — Эй, Сулейман!
Но этот гаденыш сделал вид, что не слышит.
— Ты отстанешь от нас, если я тебе дам пятьдесят динаров? — сказал я, вынув из кармана монету. Он сделал несколько шагов. — Да или нет?
Мальчишка вроде был согласен.
— Положи вон туда, и уходите.
Он указал на каменную ограду Исайиного дома, опасаясь, вероятно, подойти слишком близко, чтобы не получить затрещину. В глубине души я колебался, дать ли ему по морде или бросить деньги, но Рашида сказала, что иначе, как за пятьдесят динаров, мы от него сегодня не отделаемся. И это решило дело. Мы положили деньги на забор и пошли к берегу.
— А я все равно расскажу папе! — крикнул пацан, схватив деньги, и припустил в сторону города.
— В таком случае останешься без ушей! — крикнула Рашида, но я сомневаюсь, что он это слышал, потому что летел с быстротой ракеты, а мотня штанов, доставшихся ему от кого-то из старших братьев, била его по пяткам.
Жаждущие искупаться все еще валили к Тисе, но на пароме, кроме Баронессы, никого не было. Карановцы считали, что доски парома утыканы гвоздями гуще, чем ложе факира. Но это было справедливо лишь отчасти. Гвозди, правда, там и сям торчали из прогнивших досок, а нередко случалось, что какая-нибудь из них проваливалась под ногой, но все же более клевого места, чем этот уже миллион лет пришвартованный к берегу паром, я просто не мог себе вообразить.
По железнодорожному мосту прогромыхал Tauern-экспресс, и мы не расслышали, что нам сказала Баронесса. Впрочем, это было и не бог весть как важно: она всегда говорила одно и то же. Сегодня, мол, разболелся маленький Эмилиан. Насморк, лежит в постели. Поэтому дорогая Шарлотта весь день возле него. Баронесса усмехнулась, заявив, что нынешний день похож на пудинг со смородиной. Вы его, конечно же, пробовали? Мы улыбнулись, а она снова повторила все об Эмилиане. Странно было слушать, что у человека, лежащего уже целый век под землей, был насморк, но Рашида сказала, что с такими мальчиками, как Эмилиан, возможны всякие чудеса.
Баронесса снова присела на корточки и, кивая головой будто Сократ, начала рыться в мешке, который вечно таскала с собой и куда собирала всякий хлам. Собака лежала и глядела на воду, а с языка у нее текла слюна. Ей было до смерти жарко.