— Отпустите меня, оставьте меня, прошу вас! — едва шевелила она губами, когда кто-то, бросившись вплавь, сумел схватить ее шляпу и надел ей на голову. Вся мокрая и осунувшаяся, она выглядела старше на тысячу лет. В этот момент я невольно вспомнил, какой увидел ее возле окна, когда она смотрела на Маркоту и лицо ее было похоже на расцветающий подсолнечник. Вопреки своему желанию я постоянно думал об этом, хотя Рашида шептала мне, что надо скорей бежать, что нужно на время испариться, пока… Рашида не успела закончить предложение — нас уже окружила толпа, и она неудержимо росла.
Откуда нам было знать, что подобные события притягивают к себе Караново сильнее, чем магнит — железные опилки. Мелания, поддерживаемая под руки какими-то женщинами и окруженная целой сворой любопытных, не сделала еще и десяти шагов по направлению к насыпи, как я услышал, что кто-то позади нас с Рашидой сказал: «Значит, это таки сынок Галаца?» — и все вокруг начали громко обсуждать, сколько писем я ей написал.
— Шестьдесят! — донесся до меня голос Атамана, и я поклялся сегодня же при первой встрече разбить ему башку. Рашида сжала мою руку и шла рядом, вся мокрая, в одних бикини, прижимая к себе непонятно в какую минуту подобранную Грету.
— Дай слово, что раскроишь ему черепушку! Дай мне слово, Бода! — скороговоркой взволнованно говорила она, и я убеждал ее, что обязательно это сделаю, сегодня же, как только встречу, хотя прекрасно сознавал, что сегодня мы с ним не встретимся, что нас с Рашидой ожидают совсем иные встречи.
И они не замедлили произойти: сначала мы встретили старшего брата Рашиды, которого за руку тащил на берег Тисы Сулейман, а затем и товарища директора, моего отчима, который, садясь в автомобиль, сказал лишь, что обо всем этом мы поговорим сегодня вечером, и, нажав на газ, сразу на третьей скорости уехал, оставив за собой облако пыли.
— Запомни, сегодня вечером! — успела крикнуть Ясмина, высунув голову из машины. Волосы ее были туго завязаны на затылке, а лицо раскраснелось на солнце, и поэтому она казалась точной, правда, несколько подмоложенной, копией Тимотия. Сущий поросенок!
— Ну, все! — сказала Рашида, и я не понял, относится ли это ко мне или к ее брату, который следовал за нами по пятам, словно вел нас под стражей. Потом она передала мне Грету, и ее широко раскрытые глаза так заблестели, как они обычно блестят у женщин, готовых разреветься.
— Надень хоть платье! — сказал ее брат, когда мы начали подыматься на насыпь, и это все, что он вообще сказал. Затем минут десять мы шли молча, и целая стая детворы бежала за нами. Потом ее брат махнул рукой, дав мне понять, чтобы я сгинул. В его руке сверкнул нож. Повторения не требовалось: от дома Исайи каждый из нас пошел в свою сторону, по-прежнему не проронив ни слова.
— Завтра увидимся! — подмигнул я Рашиде. Она незаметно кивнула и, как всегда расправив плечи, лишь наклонив голову, пошла дальше, словно направлялась на бал. Обыватели глядели на нас, высовываясь из окон, и сейчас еще больше походили на черепах, но у меня не было времени об этом как следует подумать. Навстречу мне с вылезшими из орбит глазищами и такой красный, что, казалось, его вот-вот хватит удар, шел мой отец.
— Ты все еще не повесился? — первое, что он спросил, увидев меня. — На твоем месте я бы уж давно болтался на каком-нибудь суку! — И дальше завел обычную тягомотину: что, будь он на моем месте, он не шлялся бы целый божий день возле Тисы, не схлопотал бы столько колов и уже миллион раз провалился бы сквозь землю.
— Как только тебе такое могло взбрести в башку? С этими письмами? — Он схватил меня за локоть и сжал руку, но во всем этом не чувствовалось ни настоящего укора, ни гнева. — Это точно, что ты написал их шестьдесят штук? И она на все отвечала? — Он пыхтел мне прямо в лицо, а затем захихикал, и мне стало ясно, почему в его пожатии не было ни укора, ни гнева. Хотя, впрочем, я не очень-то и думал об этом.
— Она не отвечала! — сказал я.
— Не ври! Я у тебя эти письма разыщу! — Он буквально тащил меня с площади, и люди расступались, пропуская нас. — Где ты прячешь эти письма, я тебя спрашиваю?!
— Мне нечего прятать. Писал только я ей. Я писал ей, как будто это пишет Маркота. Вот и все!
— Не-ет. Это не все! Это не может быть все! А ну, выкладывай начистоту! — В его глазах кроме любопытства я заметил что-то вроде гордости: этот синий чулок, старая дева все-таки не устояла перед тем, чем господь наделил всех Галацев. — Ты же что-то должен был заподозрить! Должен был где-то застать ее с Маркотой! Только тогда тебе могло прийти в голову их как-то связать. Ну, отвечай! — Он еще крепче сжал мою руку, и брови его взлетели вверх. Каждый, хорошо знавший Раде Галаца, прекрасно понимал, что это значит. Я знал его очень хорошо, но в том, что сейчас происходило между нами, было не просто его обычное упрямство, не только какое-то недопонимание. К этому примешивалось еще что-то. — Отвечай, тебе говорю! — кричал он, а я прошептал, что отвечать мне нечего, а даже если б что-то и было, я бы предпочел разговаривать дома.
Это на него подействовало.
— Значит, господину нечего больше мне сказать, ладно!
Он ослабил пальцы, сжимавшие мою руку, и так, молча, мы дошли до дома. Пока мы не захлопнули за собой дверь, соседи пожирали нас глазами, а тогда отец сказал, что я могу начинать.
— Что начинать?
— Как у вас все началось — у этой старой Мелании и у тебя, идиот! — сказал он, усаживаясь на стул, а Станика, будто архангел Михаил, стояла позади него. Весна, вероятно, возилась где-то со своими кроликами. За каждой стеной мне мерещились огромные уши наших соседей и даже слышалось их сдерживаемое дыхание. — И все остальное!
— А остального нет! — сказал я. — Я не встречался с Меланией, хоть для тебя это, может быть, было бы и лестно. Я только писал ей письма от имени Маркоты.
— Он тебя об этом сам попросил?
— Он об этом не имел никакого понятия.
— Не мели чепуху! Как будто мы не знаем, что он за святой! — встряла Станика, и допрос продолжался, хоть и без особого результата. Просто ихние желудки не в состоянии были это переварить.
— Во-первых, ты — не Маркота и ты не мог писать как Маркота. Во-вторых, если ты писал, тогда это подлог. А за подлог следует наказание, это — в-третьих!
Так впервые речь зашла о наказании. Потом в течение вечера я слышал об этом несколько раз, но не придал особого значения.
Нам, Грета, сейчас важно одно — выспаться. Проспим до воскресенья, а потом свистнем, как свистел индеец Сиюкс, у домика на переезде, выбежит Рашида, и мы отправимся в Белград, затем к морю и еще дальше! Я уже видел, как мы с Рашидой и Гретой пересаживаемся с поезда на поезд, из машины в машину, с одного корабля на другой, а перед нами проплывают залитые солнцем равнины, горы, бьют гейзеры, плещутся и дружески нас встречают соленые моря. Нам принадлежат все четыре шальные стороны света, все ветры, воды, леса и горы. Грета! Давай, Грета, спать! Я поднялся в свою каморку на чердаке и, как был в одежде, бросился на кровать. Грета спокойно лежала рядом, смотрела на меня своими светлыми глазенками и словно понимала то, что я говорю. Те двое внизу все еще обсуждали мои письма. Я слышал, как смеется Станика, затем ей что-то объяснял отец, и они уже смеялись вместе.
Я вроде бы заснул, но это был, вероятно, не настоящий сон, потому что какой-то частицей сознания я все время сочинял начало нового романа. Я видел огромных черепах, разгуливающих парочками по площади, слышал, как они пискляво и бессмысленно хихикают, видел, как своими проклятыми панцирями уже покрывают весь мир.
Потом заявилась Весна и сказала, что на моем месте она бы сегодня не смогла уснуть. Вообще-то на моем месте другие бы обязательно занимались чем-то совсем другим. Я ей ответил, что сам не знаю, чем бы я мог заняться, когда Рашида там, в сторожке на переезде, а все Караново обсуждает наши идиотские письма.
— Да, это точно! — сказала Весна и, присев на кровать, взяла на колени Грету. — Эти письма — самая большая глупость, которую только ты мог придумать. Согласен?
Она замолчала и некоторое время смотрела на меня. А потом я заметил, что замолкли и те двое, внизу. И сказал ей об этом. Она ответила, что они не замолчали, а просто куда-то ушли.
Бессмысленно было спрашивать, куда и зачем. Тем более Весну. Такие вещи ее вообще не интересовали. Съежившись, она сидела в полутьме, и глаза у нее были добрыми и красивыми, как у белочки, косули или у собаки, которая вас любит.
Потом мы с ней просто болтали; немного о кроликах, немного о Стояне из 3 «Б» класса. Я ни о чем не спрашивал, потому что это лучший способ дать человеку излить душу. Она говорила сбиваясь, иногда замолкала, но из всего следовало одно: что Стоян — клевый парень, настоящий друг, и т. д и т. п. Я хотел узнать, относилась ли бы она к нему так, будь у него не такие широченные плечи, но есть вещи, о которых неудобно спрашивать, даже если это твоя сестра. Она еще что-то болтала, когда я ясно услышал, как внизу открыли входную дверь. Это был наш старик и с ним какие-то две бабенки, но Весна не умолкала, и я не мог уловить, о чем идет разговор внизу. Разобрал только слово «свидетельство».
— Притормози, Весна! — сказал я. — Там говорят об отметках. У тебя табель в порядке?
— У меня? — она приподнялась и вся превратилась в слух. — У меня вроде бы да: несколько четверок, две тройки, правда, может оказаться двойка по математике — этого ведь никогда не угадаешь.
— А единица?
— Зачем же мне единица, Слободан? Я не идиотка, чтобы испортить себе все лето. А чего это ты на меня уставился? — Она пододвинулась и схватила меня за руку. Лицо ее стало взволнованным, и руку она сжимала так сильно, словно тонула.
— Затем, что я как раз и есть идиот, Весна, и что они там внизу об этом говорят. Факт! — сказал я, и она быстро вскочила. Нет, не может быть, они говорят не об этом, думала она. В школе и у отца был кол по математике, а в таком случае почему бы и Слободану его не схватить, если уж он такой осел, что не может вытянуть на какую-нибудь паршивую тройку, и т. д. и т. п.