Я положил яблоко и кусок хлеба рядом и улыбнулся. Знал, что она их съест, когда я пойду купаться.
— А это для Греты! — сказала Баронесса и положила на пол парома грушу. Я сказал, что не уверен, едят ли черепахи груши. Грета ее обнюхивала целую вечность, а затем начала грызть. В пять минут она управилась с грушей, не оставив даже семечек, а потом приковыляла ко мне и легла, глядя на меня своими блестящими глазками.
— Вот так-то, Грета! — сказал я. — Нам с тобой придется подождать!
Мне показалось, будто Грета кивнула головой, потом она взяла и перевернулась на спину. Солнце блестело на небе, словно огромная золотая рыбка. Я вспомнил Рашидины волосы, а после маму. Вчера она чуть не потеряла рассудок. А сегодня, наверно, уже обо всем позабыла. Я тогда, конечно, еще не понимал, что такое мать, что матери просто не способны забыть, выбросить из памяти такие вещи и живут в вечном страхе за своих детей.
Я лежал, не сводя глаз с прозрачной голубизны неба, опьяненный теплом, которое исходило от реки и прибрежного ивняка, и думал о том, куда мы завтра отправимся. Потом снова вспомнил о Рашиде, снова не мог понять, почему ее до сих пор нет, и постепенно, сам не зная как, задремал. Сквозь сон слышал гудки пароходов, свистки поездов — по сути дела, я уже погрузился в шум и сутолоку чудесных странствий. Потом видел мелькающие передо мной телеграфные столбы, реки, вершины гор и одинокие домики, но мне все время чего-то страшно недоставало. Я никак не мог сообразить, чего же такого мне недостает, и до того напряг свою память, что у меня даже пересохло в горле, как может пересохнуть только во сне, когда все кажется в миллион раз важнее и недоступней.
Я проснулся с ощущением, что лежу на жаровне. Даже не решался притронуться к собственной коже на лице, плечах и животе. Хуже всего, что Грета преспокойно храпела под своим идиотским панцирем. Вы не верите, что черепахи умеют храпеть? Заведите себе хоть одну — и сами убедитесь.
— Она нас забыла, Грета! — шепнул я, хотя мог свободно орать во все горло. Баронесса дремала в кустах, и вокруг на миллион километров не было даже паршивой кошки. Только несколько мальчишек на пляже старательно мазали себя мокрым песком и глиной и затыкали в волосы куриные перья. Это, конечно, были страшные кровожадные индейцы!
По мосту, словно на киноэкране, промчался пассажирский поезд, и его грохот долго еще висел в воздухе. Надо быть не в своем уме, чтобы предположить, что я бы мог рассмотреть лица пассажиров. Веки у меня отяжелели и прямо-таки обгорели на солнце, словно я вылез из пекла. Да, впрочем, не очень-то мне и хотелось их подымать и пялиться на вагоны. Мне вообще не хотелось на них смотреть, должен признаться. Грета, конечно, оказалась умней меня, если это вообще можно назвать умом. Высунув голову из-под панциря, она долго смотрела вслед поезду, и глаза ее сверкали на солнце как алмазы.
— Завтра в таком же поезде и мы отправимся в далекий путь, Грета! — шепнул я. — К чему сейчас смотреть!
Я положил руку ей на панцирь и обалдел. Панцирь разогрелся на солнце, а под ним билось ее сердце, часто-часто! Я не думал, что у черепах есть сердце, а свое собственное дурное сердце все время ощущал где-то в горле. Может быть, ее не выпускают из дома? Может, она заболела? Может, спит? Казалось странным, чтобы Рашида уснула, зная, что я ее жду, и это уже напоминало бы предательство. Я смочил рубаху и прижал ее к животу и груди. Сначала почувствовал облегчение, а потом кожу стало жечь еще сильнее. Однако теперь я понял, что у меня есть кожа, и уже мог понять Станику, которая без конца говорила о своем желудке. Я никогда не ощущал у себя ни кожи, ни желудка, ни почек, ни чего-либо другого, и мне было смешно, когда люди говорили о подобных вещах. Сейчас и до меня дошло, что все это, оказывается, можно ощущать. Конечно, не всегда так болезненно, но забыть, что эти штучки существуют, вероятно, было невозможно.
Вы бы взглянули на моего Старика, когда он внушал мне, что лет через двадцать и я буду их ощущать, да еще как! А я отвечал ему, что это не важно: через двадцать лет я смогу их просто извлечь и заменить на пластмассовые. Было смешно представить себе такую картину: входишь ты в один прекрасный день в магазин и просишь: «Дайте, пожалуйста, одно сердце для пятидесятилетнего мужчины. И еще по кусочку почек и селезенки!» А вообще-то просто идиотизм размышлять обо всем этом, ведь, может, я и не доживу до пятидесяти. А может, к тому времени сделают так, что человек навечно будет оставаться в том возрасте, который ему больше всего нравится? Интересно, что бы выбрала для себя Рашида? На этот вопрос ответить я бы не смог, потому что никогда нельзя быть уверенным, что именно захочет выбрать для себя женщина. Я имею в виду — женщины вообще непредсказуемы. Все женщины без исключения.
Я сидел на корточках, повернувшись спиной к солнцу, а Тиса была так спокойна, что казалось, будто кто-то полил ее сверху растительным маслом. В кустах все еще стучал дятел — так упорно и настойчиво, словно торопился перевыполнить норму, а рабочие на другом берегу копали песок. Их спины лоснились от пота и блестели на солнце. Не знаю, но мне почему-то они показались статистами на киносъемках. Так я вспомнил об Атамане. Этот, конечно же, заслужил хорошую взбучку. Я дал себе слово так изменить ему внешность, чтобы родная мамочка его не узнала, когда он придет вечером домой. То же слово, впрочем, я уже дал и Рашиде. Господи, Рашида! Куда эта дуреха запропастилась? Может, ждет, что я принесу ей солнце на блюдечке? Я взял яблоко, откусил, но кожа на скулах так болела, что я отдал его Грете.
— Подождем еще полчасика, Грета. Ни одна женщина не заслуживает, чтобы мужчина так долго ждал! — крикнул я Грете, но она не пожелала обратить на меня внимание. Уж если она чего-нибудь не захочет, то не захочет. Будьте уверены. Мне подумалось, что лучше всего было бы уснуть и таким образом убить время, но я чертовски обгорел. Один, четыре, сто четыре! Говорят, если считать — легче обо всем забыть. Я досчитал до тысячи семисот. Не помогло.
— Пошли, Грета!
Я засунул черепаху в сумку, еще сам не зная, куда направиться. Да и стоит ли вообще отсюда уходить? Неподвижность меня просто убивала. Может, Рашида где-нибудь в городе? Может, торчит на площади и наблюдает за гуляющими рядами черепахами? Я почти побежал, а в горле до того пересохло, что вы не сумели бы выдавить из меня ни плевка. Возле дома Исайи я вспомнил, как мы ночью звонили ему в дверь, и мне стало повеселей. Я вроде бы почувствовал рядом Рашиду.
И все же на площади ее не оказалось. Абсолютно точно. Я три раза обошел вокруг площади, хоть это была явная глупость. На нашу Лепешку достаточно взглянуть одним глазом, и сразу ясно, как обстоят дела. На этот раз они обстояли ужасно. То есть они обстояли нормально, но здесь не было Рашиды. Драга Припадочная сидела на паперти и смотрела на толчею возле себя, а лицо ее выражало восхищение. Казалось, она видит что-то такое, чего другие не видят. А я увидел Атамана и ту восьмерку парней с расстегнутыми штанами, и мне стало тошно. Скоты! Проклятые, грязные скоты! Осмотрелся еще раз. Черепахи обсуждали футбольный матч, но у меня не было времени прислушаться, какой именно. Может быть, Рашида ждет меня на кладбище? Сейчас там вовсю зреют вишни и совсем пусто. Нищие уже собрали с могил все что можно, а любовники придут только в сумерки. Кажется, я побежал туда. Да, так оно и было.
Я слышал, ты переходишь в другую школу? — Мне навстречу шел Саша Альбрехт.
— Не знаю еще.
— Может, махнешь в Белград, Слободан?
— Это бы уж было слишком хорошо. Не думаю.
Я представил себе Белград, яркие огни, здания из стекла и бетона, толпы людей, которых абсолютно не интересует, перешел ты в следующий класс или нет. По коже словно бы пробежал легкий ветерок. Белград, господи боже! Если бы я мог оказаться там с Рашидой! И я там буду! Я припустил в сторону кладбища, а Саша лишь изумленно пожал плечами и покрутил пальцем у виска. Вы знаете, что обозначает этот знак у подобных крыс, объяснять вам незачем. Да у меня и нет на это времени!
На надгробной плите того капитана-кавалериста жарились на солнце две ящерицы, и глазки их сверкали как жемчужины. Мне было жаль их спугивать, и я пошел дальше. Маленький Эмилиан в матросском костюмчике; торговец — меценат и защитник; памятник погибшей партизанке: лицо с каким-то отсутствующим и мечтательным взглядом; могила ребенка всего с полметра, поросшая травкой, которая, если к ней притронуться, похожа на влажные, только что подстриженные ребячьи волосы; все это смотрело на меня как-то испуганно, и повсюду мне мерещились давно уже неживые глаза. Я прямо сходил с ума. Я кружил по кладбищу, словно муха с оторванной головой, но Рашиды нигде не было. Нарвал вишен. Они были холодные и свежие. Напомнили мне губы Рашиды.
Оставалось одно место, где бы я мог ее поискать, где бы стоило ее поискать. Догадываетесь, где? Подняв ремешки рюкзака, я направился к переезду. Я медленно двигался вперед в густом летнем воздухе и слышал в ушах шум собственной крови. Мне казалось, что я иду уже целую вечность, хотя это была старая, знакомая мне дорога, с лысыми шелковицами по сторонам и телеграфными столбами, которые гудели, будто огромный растревоженный пчелиный рой.
— Уже близко, Грета. Уже совсем близко! — успокаивал я возившуюся в сумке черепаху. Я думал, что успокаиваю ее, а по сути дела, говорил себе. — Уже близко!
Близко — что? Ты идиот! Ты самый идиотский идиот на свете! Почему ты отпустил ее? — все повторял я про себя, как повторяют одно и то же испуганному ребенку.
Горячие, сверкающие рельсы блестели на солнце, а во дворе Рашидиного дома бегали ребятишки. Я попробовал подойти к нему поближе сзади, со стороны тростника, и спугнул двух диких уток, быстро нырнувших в заросли. Мне безумно хотелось, чтобы Рашида их заметила. Так хотелось, что у меня снова пересохло в горле.
Влага быстро испарялась на солнце, и можно было заметить, как от мочажины поднимались в воздух клочья водяного пара, окутывая верхушки камыша нежным белесым туманом. То и дело верещала какая-нибудь болотная птица, а торфяная почва пружинила у меня под ногами. Казалось, что я ступаю по дорогому ковру, а Грета проявляла страшное беспокойство. Она так волновалась, что я просто ее не узнавал. Я думаю теперь, что даже через брезент сумки она почувствовала тогда запах родного болота, где выросла, а может, с ней происходило еще черт знает что. В таких вещах нельзя ничего знать наверняка.