— Иза мне рассказала, — произнес я, но она наверняка не слышала, не старалась даже.
— Он мой брат, — промолвила она, — я не могу быть к нему жестокой.
Откуда-то возникла сгорбленная фигура.
— Этот человек меня видел, — повторила Антонка, — покрывало распахнулось, и он все увидел.
Я понял, она имеет в виду немецкую форму. Я чувствовал усталость от долгой дороги и совсем окоченел на колючем утреннем морозе. Впрочем, я понемногу оттаивал. Между тем Антонка разговаривала со мной так, словно говорила сама с собой.
— Могильщик, — немного погодя произнесла она, прильнув к забору. — Один его сын в лагере, другого убили. Этот молчать не будет.
Я грозно смотрел на мужчину, который шел по снегу, стараясь скрыться из виду.
— Мы любили друг друга. Павел был нежным братом, мы всегда вместе с ним играли.
Она никогда не отличалась разговорчивостью, а тут ее нельзя было остановить. Она не думала о том, что могло бы оправдать ее, просто ей необходимо было выговориться.
— Мы с ним вместе играли. Он такой заботливый был. Так умел смеяться. После смерти мамы совсем перестал. Так бывает, когда человек загорится чем-то, идея новая появляется, тогда все по-другому: цвета, запахи, звуки; он больше не смотрит прямо, оглядывается, ему мерещится, что ему вот-вот помешают.
Постепенно я начал проникаться ее мыслями.
— Он показывал мне следы лесных зверей, а однажды принес маленькую серну. Я помню, как она облизывала его руку. Нежная, мягкая и ласковая рука. Нет, — вдруг в отчаянии закричала она, — я не могу допустить, чтобы эта рука покоилась неизвестно где. Это была добрая, понимаете, добрая рука, и я не знаю, что ее сделало злой, непонятно что.
— Успокойся, Антонка, — утешал ее я.
— Давайте вернемся и все быстро сделаем. Вместе. Вдвоем. Как вы думаете, они не осмелятся потом выкопать его и бросить лисицам или бешеным собакам, а?
— Он такой же человек, как и все мы, — ответил я. Вряд ли она меня слышала, все больше теряя силы, она тащила меня за собой, держась за мою руку как утопающий за соломинку.
Окоченевший труп лежал в неглубокой яме. Антонка нагнулась и стала руками забрасывать его бурой землей. Рядом валялась сломанная лопата, ветхое рваное покрывало едва прикрывало лицо покойного. Остекленевшие глаза смотрели холодно и враждебно. Как бы упрекая, что их никто не закрыл.
Я осмотрелся, между могилами бродила бездомная собака, с мутными глазами, она боязливо поджимала хвост.
— Яму надо бы поглубже выкопать, — сухо заметил я. Тяжелая плащ-палатка мешала, да и много ли сделаешь лопатой без черенка… Передо мной лежал совершенно чужой человек, но теперь я лучше понимал его. Я старался копать под ним осторожнее, земля крошилась, плохо поддавалась, как будто была против моего вмешательства в это дело. Антонка голыми руками выбирала груды земли на край ямы, видя во мне своего спасителя.
— Так у нас ничего не получится, — произнес я, выпрямляясь. Антонка посмотрела на меня своими огромными, полными страдания глазами.
— Я принесу другую лопату и мотыгу, — проговорила она.
— Не надо, я сам. Останься здесь. Ты слишком устала.
Она взяла у меня из рук лопату и снова принялась за это безнадежное дело. Дойдя до конца тропинки, я оглянулся — Антонка склонилась над братом.
Озноб не проходил, он только усилился, когда я спешил к дому. Я долго стучал, прежде чем Иза открыла.
— Они были здесь, — прошептала она, насмерть перепуганная. — Справлялись о здоровье Эдо. Могильщик все ему рассказал и уговаривал помешать этому, но Эдо потерял сознание, и они оставили его в покое, ушли.
— Лопату, — потребовал я, — и мотыгу. Скорей, я спешу.
У Изы все валилось из рук. Она металась по сараю, где в беспорядке был разбросан садовый инвентарь. Прошло немало времени, прежде чем я нашел заброшенную мотыгу, которая смогла бы одолеть эту землю.
Я спешил обратно, автомат мешал идти, и мне подумалось, что носить его здесь глупо. В этом краю, среди людей, не ведающих страха. Боль усиливалась, кровь приливала резкими, прерывистыми толчками к голове.
Ворота кладбища были прикрыты. Слышались голоса. Спорили. После этого что-то перелетело через ограду и со звоном упало на землю. Лопата со сломанным черенком.
Я налег на ворота, но они не поддавались. В глазах по-прежнему стоял какой-то туман. Но я все-таки сумел разглядеть, как кто-то открыл ворота и вытолкнул оттуда Антонку. Она упала возле меня.
— Они меня выгнали, — с трудом произнесла она. — Говорят, не будет он лежать в освященной земле рядом с честными людьми. Об отце и матери им нечего сказать. А за Павла мундир говорит. Сам на свою голову беду накликал.
— Дай-ка я попробую, — предложил я.
Она едва держалась на ногах, прислонилась к тяжелой изгороди.
— Люди, имейте разум, призывал я. — За что преследовать умершего человека, люди!
Четверо мужчин приблизились к воротам и наблюдали за мной через решетку изгороди.
— Он здесь родился. Жил. А умирать отправился в чужие края с оружием, которое против нас оборотил, — произнес седовласый могильщик. — В этой священной земле спит мой сын и такие же, как он. Они пали от немецкой пули. Ты партизан, тебе должно быть ясно, не все можно прощать. Могила моего сына еще совсем свежая.
— Она сестра ему. Из-за чьей-то ненависти лишилась родителей. — Я старался подбирать слова как можно более убедительные.
Он презрительно засмеялся.
— У нее еще один брат остался. Пусть его и любит. Зло и добро нельзя примирить, — добавил незнакомый парень на местном диалекте.
Я покачал головой.
— А если будешь вмешиваться, тебя ни форма, ни автомат твой не спасут, — пригрозил кто-то.
Могильщик поддержал:
— Не стыдно тебе, ты что, забыл тех, кто по его вине погиб? Я бы никогда не поверил, что смогу возненавидеть человека, которого в детстве на руках носил, у которого родителей похоронил. Я был уверен, что зло сыграло с ними злую шутку. Но чего только в наше время не бывает. Не могу я его простить. Потому не могу, что он ушел к немцам по своей воле.
— Но теперь он мертв, — сказал я, повышая голос.
— Несите его, куда хотите, только подальше отсюда.
Больше мне вам нечего сказать, — резко остановил меня парень из местных. Тут вмешалась Антонка:
— Как вы не понимаете, что любить продолжаешь и после того, как… если он часть тебя, твоя кровь, твой брат!
— Забирай его отсюда и увози, — произнес тот. — К скалам. Но только прочь из нашей долины. Я не хочу больше повторять. И объяснять.
— Он накликал несчастье на наши головы. Такой человек не может быть хорошим. Не заслужил он наших слез. Хоть и брат он тебе и вместе с тобой на поле спину гнул, смеялся, когда было смешно, плакал, когда нес полуживую мать домой. Нельзя простить человеку, который умел страдать и смеяться, так же как мы не прощаем тех, кто на это не способен.
Я присмотрелся к говорящему. Мне он был незнаком. Бледное, нежное лицо, приятный голос. Точно он привык вещать с церковной кафедры или исповедовать.
— И господин священник его осуждает. А он божий человек, Антонка, — более доброжелательно, чем остальные, произнес четвертый — старый крестьянин. Его седые глаза смотрели с грустью, проникновенно, с пониманием; но что мог он один против общего мнения, против запретов.
Она что-то пробормотала в ответ, я разобрал несколько слогов, мне показалось, она хочет что-то сказать, но не может. Мужчины ушли и вскоре вернулись, держа в руках концы покрывала, в которое был завернут покойник. Они вынесли его нам, и могильщик повернул ключ в замке массивных ворот.
Начиналась метель. Мы и заметить не успели, как оказались совсем одни у кладбища, а за нашей спиной из-за гребня показались тяжелые облака. Снег падал огромными хлопьями, в мгновение ока покрыв толстым слоем тело Павла. На секунду все, что здесь происходило, показалось мне нереальным. Сцена из спектакля в театре ужасов, где за кулисами всеми средствами пытаются передать безумную стихию природы для того, чтобы показать мрачную картину волшебного действа. Ветер налетал порывисто, безжалостно; мы стояли как вкопанные и смотрели, как снежный саван опускается на Павла.
— Отсюда и до самого дома он заливал горку и мы с ним за минуту скатывались, — сказала Антонка. Голос ее был какой-то неживой и далекий.
Я молчал, меня бил озноб. Лай собак был таким же ненавистным, как смерть.
— Кладбище — оно для мертвых, — произнес наконец я вслух то, о чем думал про себя, и принялся копать затвердевшую и набросанную прямо у кладбищенской ограды землю. Антонка взяла меня за руку. — Когда-нибудь войне придет конец, — я поежился, никогда еще мне не было так холодно, — после ты сможешь похоронить его в могиле отца и матери.
Я копал все быстрее, капельки пота выступили на лбу, у меня явно начинался жар. Антонка выгребала землю лопатой, а снег снова засыпал яму. Но, несмотря на сопротивление природы, яма все-таки становилась глубже. Поднявшаяся было во мне буря утихла. Я копал землю как машина с одним лишь желанием — поскорее покончить с этим делом, чтобы земля наконец приняла к себе покойника и я смог бы уйти.
— Мне казалось, я умею ненавидеть, — проговорила охрипшим голосом Антонка, — выходит, что нет. Совсем не могу. Они этого понять не хотят. Не могу я ненавидеть по приказу, как они. Гонят меня, не разрешают брата похоронить. Нет у них в сердце справедливости, нет любви, ничего стоящего нет.
Голос ее охрип. Лицо стало каким-то синеватым, по нему струились капельки пота. А может, это были слезы, потому что глаза тоже были влажные, хотя это мог быть и растаявший снег.
Наконец яма сделалась достаточно глубокой, чтобы в ней поместилось тело покойного. Антонка больше не разговаривала, молча и послушно выполняя указания, которые я подавал ей кивком. Я старался выравнивать землю, чтобы никому не пришло в голову искать в этом глухом уголке могилу. Я засыпал землю от ног к голове. Антонка следила за моими движениями как завороженная.