Я посматривал на него и накладывал повязку на рану, из которой не переставая струилась кровь.
— Только покой, покой ей нужен, и рана затянется, — растерянно повторял я про себя и, собравшись с силами, взял Даницу на руки. Пошатываясь, я поднялся и направился прочь от этого места, не обращая внимания на крики своих товарищей. И вот тогда, стоя посреди скал, которые будто уставились на меня белыми зеницами вершин, обдуваемых сильным горным ветром — чутким, верным спутником хорошей погоды, — я понял: истина в моих руках.
— Куда тебя несет? — закричал мне вслед пастух, но голос у него был горестный и усталый.
— Я пойду напрямик. Спущусь по скалам. Не мешай мне, — сказал я и пошел с Даницей на руках по гребню, вспоминая козьи тропы, по которым я уже однажды спускался.
Грегор бежал за мной и что-то кричал, все были в замешательстве, я снова потерял способность рассуждать, нести Даницу становилось все труднее. Может, лучше вернуться и отправиться по более легкой, но длинной дороге? Метка догнала меня, по щекам у нее текли слезы, она ухватила меня за локоть и что-то говорила прерывающимся голосом. Неожиданно из расщелины раздался выстрел, я бросился на землю, Метка прижалась ко мне, Грегор что-то кричал, я вдруг вспомнил, что впереди — обрыв, так что придется вернуться и поискать другую дорогу, потому что с раненой Даницей я не смог бы спуститься без крепкой веревки, даже если бы был здоров. Грегор, уже не такой злой, но все же раздраженный, догнал и прикрыл нас собой.
— Сколько тебе лет, чтобы делать глупости? — спросил он, и мы медленно переползли под прикрытие скалы. Но выстрелы больше не повторились. — Скорее всего, этот гад наложил в штаны со страху, когда нас увидел, испугался, что мы за ним гонимся. Я слышал, как камни сыпались, наверное, он решил спуститься по гребню, так что нам его больше нечего бояться, — мрачно сказал он и положил Данице руку на лоб.
— Вы ступайте за нами. Я пойду вперед. По северному склону, — решительно и почему-то совершенно спокойно сказал я. Он кивнул. Но кивнул как-то странно. У него на лице появилось такое выражение, какое бывает у нормального человека, разговаривающего с сумасшедшим.
Руки Даницы безжизненно повисли. Глаза были закрыты, но веки постоянно вздрагивали. Я добрался до самой верхушки горы, которую мы называли Крутым Верхом.
— Остановись, — раздался резкий голос позади меня.
— Зачем? — спросил я, не повинуясь.
— Остановись, — повторил Грегор, и я нехотя послушался.
— Положи ее. Здесь, под скалой, есть несколько расщелин. В них земля. Туда ее положишь.
— Вы что, спятили? — возразил я.
— Я — нет. И ты не спятил и не спятишь. Я в этом уверен, — жестко бросил он. Потом взял Даницу у меня из рук, и наконец, после того как я уже столько времени словно безумный ходил с ней, не слыша, что он идет за мной по пятам, я увидел, что она не двигается, будто окоченела. Как мертвая. — Хорошо, глаза ей не надо закрывать. Сама закрыла. Может, никто из нас и недостоин совершить это, — убитым голосом пробормотал Грегор и показал перед собой. — Рой яму. Я сейчас вернусь. Схожу за остальными. Будем спускаться здесь. Надеюсь, они уже управились там, в доме.
Мне не верилось, что лиственница примется. Но она прижилась. Правда, росла плоховато. Сберегла ее скала, так же как и могилу Даницы. Время пощадило и холмик из камней, и похожую на крест рогатину.
— Я уж и верить боялся, — раздался над ухом голос Грегора. — Прошло почти четверть века. Что такое время, спрошу я тебя, Сочинитель, что? И что такое человек, если он умом не разжился?
Я уже полностью очнулся и пришел в себя. Не помню, когда мы миновали лощину и пришли. Один бы я наверняка не нашел.
— Ты все хорошо обдумал? — несколько въедливо спросил пастух, когда мы сидели у могилы Даницы.
— Обдумал, — ответил я.
— Время все следы стирает. Только скалы вечны. И небо, и звезды не погаснут и не исчезнут. Да ты ведь и сам это знаешь. Что мне тебе говорить.
— Попробую заново это понять.
— Даже свечки ей не мог бы поставить, так рука дрожит, — неожиданно признался он, и голос его дрогнул, он отвернулся. — Поэтому и брать с собой не стал. А ты? Ты тоже не смог бы, а?
Я не ответил. На день поминовения я с дочкой Даницей был на могиле павших, известных и неизвестных, и поставил свечки. Положил и цветы. Не смог удержать слезу, вспомнив Даницу, на которую здесь, под Крутым Верхом, смотрят солнце и редкие звезды. Я был доволен собой, что оставался верен ей в мыслях.
— Пойдем?
Не спеша мы начали спускаться.
По дороге к лощине мы остановились, засомневавшись, но потом Грегор решительно махнул рукой:
— Зачем снова возвращаться, правда? Выберем другое место для ночлега — там, пониже.
Я молча согласился. Действительно, солнце опустилось уже довольно низко, мы наверняка сможем найти для ночлега место потеплее, хоть не такое промозглое, а может, и удастся найти пастушью хижину.
— Добрый день, — послышалось из-под похожей на копну сена скалы, закрывающей вид на кручи по другую сторону обрыва.
Удивленные, мы остановились, вглядываясь в загорелое лицо альпиниста, который козырнул нам и кивнул, обращаясь ко мне:
— Мы с вами вчера вместе ночевали в лагере, смею заметить. — После чего расхохотался в лицо Грегору: —А вы себе другого туриста подыскали, а? Только мое предсказание сбылось: я гораздо раньше вас добрался до вершины. К тому же и отыскал кое-что. — Он постучал по сумке и показал на скалу. — Могу предложить вам свое общество. Место для ночевки здесь вполне подходящее. Я его знаю. Уже несколько раз был здесь. Должен признаться, всегда тут что-нибудь новое нахожу.
Грегор нахмурился, не выказывая желания принять его приглашение. Однако близилась ночь, и втроем здесь, в горах, было лучше, чем вдвоем. Поэтому, когда я согласился, он не стал протестовать.
— У меня и чай уже готов. Вам понравится. Прямо насквозь продувает, хоть сегодня и не так холодно, как обычно, — улыбнулся незнакомец радушно, наполнил две кружки и подвинул к нам тарелку с сухарями.
Ужинали молча.
— Вы сами-то нашли, что искали? — немного задиристо спросил Грегор, уже долгое время попыхивавший трубкой.
— В общем-то, да. Сначала, правда, я был не совсем в себе уверен, знаете, лучше всегда иметь проводника, если долгое время не ходил по этим склонам, ну да все обошлось. Нога сама находит старый след.
Чувствовалось, у него было хорошее настроение. Как у человека, достигшего своей цели. Для своих лет он был достаточно быстр, гибок, привычен к трудностям.
— Я уже давно сюда собирался. Как время бежит! Да вы ведь и сами знаете, правда? — Его лицо выражало удовольствие, несколько даже чрезмерное, но глаза смотрели на нас немного настороженно, если не сказать — недоверчиво. Да и чему удивляться, мы на удивление не были расположены к общению; Грегор хмурился, а у меня не было особого желания разделить его веселость. — В одном из своих исследований я описал экземпляр редкого растения, которое обнаружил именно здесь, еще во времена моей молодости, когда я только узнавал эти горы в поисках редких цветов для гербария. Я, попросту говорю, влюбился в этот кусочек света, верите ли, нет? — говорил он, обращаясь, однако, больше ко мне, чем к Грегору, который проявлял не больше интереса к словам ботаника, чем к козявкам. — Так их полюбил, что сиднем сидел здесь у одной пожилой женщины, поселившейся внизу; вам, скорее всего, не встретился домишко, теперь почти разрушенный, где она жила и куда я заходил всякий раз, когда ночь заставала меня в этих краях.
Грегор вдруг поднял голову и постучал, будто дятел, трубкой по камню, раздался громкий звук.
— До войны я был студентом и радовал своих профессоров очень редкими и ценными экземплярами растений со склонов наших гор.
Он говорил с нескрываемым самодовольством, нам это было противно, его манера раздражала, было видно, что Грегора это обижало, потому что незнакомец относился к нему немного насмешливо и был ему неприятен. Он мрачно смотрел перед собой.
— А во время войны? — бросил он презрительно.
— Во время войны? Разве это сейчас важно? — поднял голову мужчина. — Во время войны я учился сколько мог, попусту времени не тратил, как многие. Вскоре после войны окончил институт и после защитился. Потом я поехал за границу в университет, успешно преподаю даже в двух и много печатаюсь. Нет; не могу сказать, что я собою недоволен.
У Грегора на лице было написано, что он думает. Он снова набил трубку табаком и долго уминал его в чубуке, прежде чем зажечь. Это был настоящий обряд, помогавший ему упорядочить мысли, сосредоточиться и овладеть собой, потому что он бы скорее дал себе отрезать язык, чем бросить неосторожное слово; и уж если открывал рот, то для разумных и веских слов.
— Вы имеете в виду старую женщину, что жила в домике там, в скрытой лощине, у развилки?
Профессор простодушно кивнул:
— Вы ее знали? Как только началась война, она решила уединиться. Знаете, после того как убили ее сына, с которым мы вместе учились в школе и который нередко ходил со мной в горы — хотя не могу сказать, что он подавал большие надежды, — ей невмоготу стало жить в городе. Противно было. Надеялась здесь найти покой. Быть подальше от всего, что несла с собой война. Не знаю, бывают ли на свете более странные люди. Но у нее не получилось исполнить задуманное.
— А что случилось? — равнодушно спросил пастух.
— Когда я останавливался у нее, то рассказывал, что творилось за пределами ее обители. Она пребывала в уверенности, что ей удалось бежать. Бежать от того мира, который уничтожил ее сына. Не хотела иметь ничего общего с ним. Поэтому ее не интересовали приносимые мною новости. Она затыкала уши. Ей хотелось замкнуться в своем мирке. В том, который царил здесь, наверху. Когда они с сыном стали строить домик, то выбрали самый глухой уголок. Тогда — больше из любви к прекрасному, нежели от желания уединиться. Она была в ту пору веселой женщиной. Каждый раз в каникулы они приходили сюда и понемногу строили. Они были страшно рады, что нашли такое подходящее укромное местечко, защищенное от бурь и оползней. И где росли деревья.