Идею о пожарной колокольне горячо поддерживал полицмейстер. До сего дня тушением пожаров занимались полицейские чины. И, следовательно, созданную пожарную команду хотя бы по первой поре подчинят ему. А это значило: новые люди, новые средства на их содержание. И что особенно приятно — новая власть.
Раззадорившись, полицмейстер был разговорчив без меры:
— А помните, я рассказывал про молебен о ниспослании дождя? Там едва еще еврейчика не зашибли до смерти. Ну помните же?.. Так вот! После молебна таки пошел дождь! Да с таким крупным градом, что он побил посевы и кур!
Дождя Аркадий не помнил, однако же это ничего не значило — он мог пройти клином, не задев город, или случиться, пока юноша валялся без сознания.
— Ну что сказать. Заставь дурака Богу молиться — он и лоб расшибет, — ответствовал городничий, попивая из блюдца чаек.
— А я так скажу: это Господь за своих мстит, — ответил Ники. — Иисус ведь из евреев!
— Это как? — удивился полицмейстер. — Я читал Писание, там он на русском изъясняется.
— Фу, Ники! Как не стыдно!.. — махнул городничий рукой.
Паровики
Дым над городом даже в день летний не был чем-то необычным. Но в тот полдень он возник вместе с шумом, с рокотом — пусть и знакомым горожанам, но, вместе с тем, тревожным чуждым в этих местах.
Так шумели английские броненосцы — вспоминали горожане. Но на сей раз звук шел от сараев, что помещались по Торговой ближе к реке. На шум собралось, пожалуй, полторы сотни зевак. Как оказалось, купец Подопригора выполнил свое обещание, получил из Швейцарии паровую машину и сейчас испытывал ее. Паровая машина, первая в городе, встретила почти всеобщий отпор. Лишь дети относились к ней с осторожным любопытством, женщины жаловались, что от шума у них начинается мигрень, более прагматичные мужчины вспоминали, что паровые котлы имеют свойство взрываться.
Убеждения купца в том, что машина совершенно безопасна, не были услышаны.
Вечером купец пришел за заступничеством к городничему, но его также не получил.
— Что же ты, братец! С тобой только хлопоты! — качал головой городничий. — Жалуются, что ты шумишь. Опять же, чем ты свою машину топишь? Дровами?
— Дровами, — согласился купец.
— Ну вот! Уже пошли слухи, что на прокорм твоему железному аспиду пойдут все дрова в губернии, и придется спилить еще все деревья и кусты. Дескать весь Федоровский лес в трубу вылетит!
— Предрассудки.
— Может, и так. Но цены на дрова уже выросли на треть!
Заспорили, но не сговорились. Чем платить взятку, купцу оказалось проще вывезти часть своего производства за город, на хутор по Мариупольскому шляху.
Не застав работающий паровик в городе, Аркадий из любопытства выбрался на хутор. Купец юношу узнал, милостиво разрешил осмотреть работающую машину и даже зарисовать ее. При этом пояснял не без гордости:
— Двенадцать лошадиных сил! Моща такая, что девать некуда! Думаю, как война окончится, еще токарный станок из Англии выписать.
— Вы что-либо слышали о Голове Бога? — невпопад и вдруг спросил Аркадий.
— Признаться, не припомню. А должен был слышать?
Аркадий пожал плечами.
О своей поездке Аркадий в тот же вечер рассказал за чаем у Рязаниных.
Рассказ очень возмутил Николая:
— Доколе, я вас спрашиваю, мы будем косолапить и противиться прогрессу! Ведь потому англичане нас колотят.
— Ники, ты не должен так говорить. Ты же патриот, герой, ты за Россию кровь проливал.
— Патриот. И от того у меня за страну больно! А что касается крови, то я был бы рад ее не проливать. Не идти врукопашную, а перестрелять врага с безопасного расстояния!..
Однако же, соглашался городничий, не все паровики следовало отвергать.
Вот, шлепая плицами и гудя на каждой версте, мимо города проплыл «Святитель Николай» — речной пароходишко, купленный русско-бельгийским обществом, для плавания по Дону, а ныне реквизированный для военных перевозок.
С берега ему аплодировали и бросали в воздух подручные предметы. Суденышко, разумеется, по всем статьям уступало кораблям союзников. Но в глазах горожан все недостатки восполняло то, что «Святитель» был отечественным, пусть и с немецкой машиной, но под российским флагом.
Кораблик снабдили допотопным орудием, полагая, что сварливый бог войны пощадит или не заметит «Святителя».
Но сложилось иначе: уже на следующий же день случился бой, для обеих сторон закончившийся конфузом.
На рассвете стоял густой азовский туман, частый обычно осенью, но в этот раз случившийся в августе. Он скрадывал не только видимость, но и звуки. И выйдя из такого вот марева, капитан русского корабля обнаружил перед собой английский Ее Величества пароходофрегат «Уриил».
Разумно решив, что от смелого, но мертвого толку будет мало, русский капитан скомандовал поворот и полный ход. Англичанин, предвкушая легкую добычу, тоже поднял пары.
Но речное суденышко, построенное в расчете на донские перекаты, легко проскочило над банкой, зато пароходофрегат с полного хода налетел на мель, с которой снялся лишь к вечеру, выбросив часть угля за борт.
Несмотря на ретираду «Святителя» и неоднозначность исхода боя, общественность Гайтаново почти единогласно присудило победу российскому кораблю. Единственный сомневающийся был жестоко побит.
В болезни, как обнаружил Аркадий, был определенный шарм.
Юноша даже стал замечать за собой — следовало ему встретить по пути какую-то барышню, как он начинал хромать сильней и театральней. Трость, вырезанная в саду Дюфоров смотрелась скромно, но далее можно было бы приобресть пристойную трость и далее болеть со вкусом. О! Он будет таким молодым, но в то же время, хромающим, его виски посеребрит уместная седина. И за его спиной будут шушукаться, что он получил ранение при таинственных обстоятельствах.
Однако же молодость брала свое. Раз, услыхав от мальчишек, что идут англичане, он из дому поспешил в городской сад. В полуденном мареве ему действительно удалось разглядеть далекие дымы, кои, впрочем, скоро исчезли.
И лишь возвращаясь домой, Аркадий заметил, что тросточку он забыл в своей комнате, и легко может без нее обходиться. Впрочем, еще болели ребра, и, проникая в заветное окошко, Аркадий великодушно позволял женщине помочь себе.
Оказавшись в комнате, он тут же заключил Конкордию в крепкие объятия, руками проводя по обожаемым линиям тела. Сели пить чай. Женщина была задумчива, Аркадий брал это на свой счет, полагая, что она задумчива из-за его насильственной болезни. Оттого юноша был словоохотлив и бодр без меры, желая развеселить даму сердца. Та улыбалась, но губ не размыкала.
Как странно. Он после размышлял о той встрече многократно, однако же смогу вспомнить лишь один фрагмент беседы.
— Я знавала одного человека, который всей душой хотел стать поэтом, — сказала Конкордия. — Но судьба упорно толкала его в палачи.
— И кем он стал впоследствии?
— Все же палачом. Но иногда он все же писал стихи.
Потом был погашен свет, и он взял ее. Она отдавалась ему, но как-то задумчиво, целомудренно, и вся его страсть не могла эту задумчивость перебороть.
Он исчез из ее комнаты, когда пропели третьи петухи, и вполне отчетливо посветлел восток. Вернувшись к себе, он проспал скорый рассвет, провалявшись на своем топчане едва ли не до полудня.
После отправился к Бирже, наскоро перекусывая сорванными на ходу фруктами. Слухи, кои по городу переносились быстрей морового поветрия, доносили, что «Святитель Николай» вошел в устье Гайтан-реки и стал под загрузку. Вроде бы со стороны Бахмута уже катили казенные подводы с угольком тамошних залежей, но покамест владелец Федоровского леса вполне удачно, конечно же не без помощи городничего, продал триста пудов дров. Пока с пристани по сходням таскали топливо, весь берег был полон зеваками, собравшимися посмотреть на диковинку.
— Придет день и час, когда железную дорогу протянут и к нам, в Гайтаново! — шумел некий студиоз, приехавший к родным пенатам на каникулярное время. — И до Петербурга можно будет домчаться за неделю!
Обыватели охали. На студента неодобрительно поглядывал полицмейстер. С одной стороны студент не говорил ничего запретного, с другой — явно будоражил своими речами народ.
На пристани Аркадий встретил Николая Рязанина в сопровождении двух Петров. Городничий, как оказалось, уже проник на борт суденышка, а два квартальных надзирателя следили за тем, чтоб на борт не проникли посторонние.
— Против англичан, никаких шансов, — сделал заключение Петр-артиллерист. — Пушка-шестифунтовка пехотная, образца 1838 года. Наверное, ставить больше нечего было. Ядро крохотное. Фрегату, как медведю — горошина. Можно еще брандкугелями стрелять но ими не пробьешь броню.
— Далеко ли такое орудие бьет? — спросил Аркадий.
— Версты на две с половиной ядром, гранатой — вдвое меньше. Но это на дальность. Что касательно точности — то прицел Бестужева размечен и вовсе на пятьсот саженей…
— Всего-то?
— А на пехотной пушке — больше и не зачем. Это морские орудия стреляют верст на пять…
— Так зачем же такую пушку ставить?
— Дальнобойные морские пушки — много тяжелей. И это корытце просто развалится от отдачи. Это во-первых. А во-вторых, видимо, больше и ставить нечего. Флот-то мы свой потопили, теперь будем собирать с миру по нитке, с бору — по сосенке.
— Все у нас в стране через задницу. Если не сказать — через жопу! — вторил ему Петр-пехотный, доселе молчавший.
Возразил Николай, разглядывая со спины некую юную мещанку:
— Ну отчего так сразу и через жопу? Фи! Такое чувство, что вашим воспитанием занималась стая собак. Зачем, через жопу, если можно через красивую и милую попку…
Капитана звали отужинать на берегу, но он, пока горизонт был чист от дымов английской эскадры, приказал поднять пары и парус, и с попутным ветерком отправился в сторону Геническа. По каким делам — Бог ведает.