Молодящаяся продавщица, обычно меланхолично стерегущая запыленные бутылки с каким-то непонятным минеральным напитком под трехзначным номером, сейчас раскраснелась и оживлена. Двое пареньков, скорее всего студентов, решивших подработать к стипендии, разгружают ящики. Этот контакт с ними (со студентами, а не с ящиками) развеял привычную меланхолию продавщицы. И вы надеетесь, что разбуженная энергия поможет вам быстрее получить желанный напиток.
Однако, судя по всему, до этого еще далеко. Продавщица всячески затягивает приятный процесс приема товара и сдачи тары, обращая свой пылающий взор то на одного, то на другого погрузо-разгрузочника с незаконченным высшим и не оставляя на долю покупателей даже полвзгляда.
Наконец, эти небесные херувимы, эти лесные фавны, эти дерзкие уличные апаши со второго курса физмата исчезают. Продавщица обретает свой привычный меланхоличный вид и принимается неторопливо переставлять ящики. То она совсем отгораживается ими от покупателей, то появляется перед ними вновь чуть ли не во весь рост. Кое-как равновесие в ящичном интерьере устанавливается, и продавщица, кажется, приступает к делу.
— Чего вам? — спрашивает она впереди стоящего покупателя, хотя ей, должно быть, совершенно ясно, что он пришел сюда не за гвоздями и не за сливочным маслом.
— В…воды, — выдавливает покупатель пересохшим горлом.
— Знаю, что не пива, — немедленно парирует продавщица. — Какой воды?
Не в силах дальше произнести ни слова, покупатель отсчитывает на пальцах семнадцать раз.
— Так бы и говорили, — ворчит продавщица и начинает получать деньги за дюжину «Ессентуков № 17». Делает она это так тщательно, осторожно беря каждую монету двумя пальцами и поднося ее зачем-то к глазам, что со стороны может показаться: нумизмат принимает редкие монеты и боится спутать восточную драхму с испанским дукатом. Однако здесь их нет, тут обыкновенные копейки, пятиалтынные и двугривенные.
…Толстый парень, будто надутый изнутри воздухом, продает в палатке апельсины. Товар не из трудных, как говорят, поддающийся. Если ловко сыпануть в пластмассовый тазик, будет ровно два кило. У парня не получается: он боится пересыпать или недосыпать, подкладывает в тазик по одному плоду, потом вынимает, заменяет другими, более мелкими. Стрелка весов танцует, как на корабельном компасе во время магнитной бури. Увалень тяжело вздыхает, высыпает апельсины в ящик и начинает всю операцию заново. От его неловкого движения тазик опрокидывается, апельсины разбегаются по прилавку в разные стороны, и продавец долго не может переловить их. Наверно, надо дать цитрусоводам Марокко и Алжира совет — вывести плоды квадратной формы, чтобы не катались по прилавку, а пока… Пока продавец взмок от чрезмерных усилий по борьбе с разбегающимся товаром, а покупатели от все усиливающегося дождичка.
Ах, эти минуты ожидания, как они бывают томительны! Вот я стою в очереди к рыбному прилавку и наблюдаю за продавщицей. Пока-то она подойдет к кадушке с товаром, пока нагнется, пока выпрямится… Потом не спеша вернется к прилавку, положит рыбину на весы и поднимет голову. Обведет рассеянным взглядом магазин, своих подружек-продавщиц, толпу покупателей (не обнаружится ли среди них знакомое лицо?). Потом уже глянет на стрелку весов и начнет медленно соображать.
Скажет: «Рупь семнадцать» — и попытается написать эту цифру на уголке бумаги, в которую завернула рыбу. Но карандаш сломается, и тогда она долго будет колупать его ногтем, пока не покажется кончик грифельного стержня…
О боже! Кажется, за это время можно перечитать «Войну и мир», сосчитать стада диких северных оленей и проложить трассу движения автоматического космического корабля «Земля — Венера». Какое неисчислимо огромное время теряем мы из-за того, что за прилавком магазина стоят иные увальни, копуши, ленивцы, растеряхи, тугодумы! А ведь существуют в природе и такие замечательные человеческие качества, как проворство, ловкость, расторопность, ухарство…
Кстати о последнем: ухарство? А что оно, собственно говоря, означает? Заглядываем в словарь и читаем: ухарство — удаль, молодечество, задор, а ухарь — хват-молодец, бойкий человек.
Так что если теперь меня спросят, кого бы я хотел видеть за прилавком, то я, не задумываясь, отвечу:
— Ухаря!
ЩУКА
Санаторий строили у самой реки, на высоком, обрывистом берегу. По замыслу архитектора, новая здравница всеми своими семью этажами должна была смотреться в зеркальную речную гладь, а высокие мачтовые сосны опоясывали ее полукольцом.
Сидя в кабине подъемного крана, Надя все силилась представить себя в роли отдыхающей в санатории, который они сейчас строят. Вот рано утром она проснется, наденет тренировочный костюм, выйдет на балкон и, глянув на реку и вдохнув полные легкие хвойного воздуха, начнет делать облегченную, «щадящую» зарядку… Нет, не получалась у нее эта роль.
И Надя вспомнила прошлую осень. За хорошие производственные показатели ее премировали путевкой в Кисловодск. Она никогда не была на Кавказе и согласилась поехать. Лечащий врач долго осматривал Надю.
— Тут болит?
— Нет.
— А здесь что-нибудь беспокоит?
— Не беспокоит.
Молодой эскулап краснел и смущался, но не находил в здоровом организме Нади ни малейшего изъяна. А ведь санаторий-то был кардиологический! Выручил молодого врача завмед санатория, заглянувший в кабинет как будто невзначай.
— Что, коллега, есть какие-нибудь затруднения?
— Да вот затрудняюсь относительно диагноза…
Завмед окинул быстрым взглядом крепко сбитую фигурку крановщицы и сказал:
— Зря маетесь, коллега. Пишите «общее переутомление» и не ошибетесь.
Потом он заговорщически подмигнул Наде и, улыбаясь, сказал:
— Вы ведь и впрямь слегка притомились?
Да, Надя была фантастически здорова. Но, вопреки пословице «сытый голодного не разумеет», она очень жалела людей, страдающих какими-нибудь физическими недугами. И потому радовалась, когда их бригаде приходилось строить больницы, поликлиники, дома отдыха, здравницы. Теперь вот они сооружают санаторий для сердечников, один из тех, что красивой белой цепочкой протянутся вдоль речной излучины с ее задумчивыми рощами и веселыми полянами.
Как это здорово придумано! Люди будут гулять по лесу столько, сколько позволяет им здоровье, будут спускаться к реке и всюду любоваться жизнью, радоваться не прекращающемуся ни на миг биению ее пульса.
Река текла внизу незамутненная и в нынешнее жаркое лето очень маловодная. Надя видела сверху речное дно так хорошо, будто оно лежало у нее на ладони. Желтоватый песок, зеленые в речной тине камни покрывали его. На отмелях чистым изумрудом сверкали водоросли, настоящие русалочьи косы, если эти мифологические девы еще не перевелись в здешних водах со времен Даргомыжского.
Много было в реке и других предметов, в которых она явно не нуждалась. Со своей поднебесной высоты Надя видела затопленное бревно, автомобильное колесо, наполовину занесенное песком, старый дырявый жбан и много других проржавевших железяк. На выглядывавшем из-за туч солнце поблескивали бутылки и склянки. Надя подумала, что если бы река смогла вдруг одним махом выбросить на берега все, что нашвыряли в нее за долгие годы люди, то они наверняка ужаснулись бы…
— Раствор подавай! — прервал Надины размышления требовательный окрик снизу.
Загудел мотор, укрепленные на тросах крючья подхватили два вместительных корыта с бетоном. Надя осторожно развернула стрелу и, дав короткий сигнал, точно опустила их на площадку третьего этажа, где шла кладка стены. Надина «мягкая посадка» многопудовой ноши в любой точке строительной площадки славилась среди всех крановщиков СМУ.
Надя разглядывала речное дно и думала, что засоряют реку люди, равнодушные к ней. Но и те, кто как будто ее любит — туристы, рыболовы, — оказываются иногда не лучше. Взять хотя бы того же Леху…
— Кирпич подавай! — опять раздалось снизу.
«Разогрелись девчата, хорошо у них пошла кладка», — уважительно подумала Надя о подружках-каменщицах. Недавно прямо на площадке состоялось короткое собрание, после которого парторг велел Наде вывесить на кабине крана кумачовый плакат. На нем было только четыре слова: «Закончим к Октябрю сборку корпуса!» Когда Надя укрепляла его на металлических рейках крана, то, по правде говоря, ее взяло сомнение: сложить еще четыре этажа не шутка! Но вот стараются каменщицы и монтажник…
Надя подала на металлическом подносе пакет кирпича и глянула на реку. А вот он и Леха — легок на помине. Его сколоченный кое-как из бросовых досок ботик, глубоко зарываясь в воду, плыл по течению, а Леха, стоя в ботике, махал спиннингом то вправо, то влево.
Собственно говоря, вряд ли Леху можно было назвать рыболовом; по мнению Нади, он был просто браконьером. Одно время он околачивался в их бригаде подсобником; показалось тяжело — уволился. Стал дорожником, но и тут не почувствовал особой сладости, ушел. Теперь устроился ночным сторожем в совхозе и целыми днями пропадает на реке. Нахватает рыбешки и шныряет с сумкой по поселку — клиентура у него богатая: летчики с соседнего аэродрома.
В последнее время Алеха пасется у омута, как раз напротив стройки. Надя знала, что его приманивала сюда огромная метровая щука, живущая в омуте. Надя любуется, как хищница выходит на охоту. Не обращая внимания на возню мелюзги, она лениво двигается вверх по течению, маскируясь в тени водорослей. Иногда она надолго замирает, а потом со стремительностью торпеды кидается вперед, и какой-нибудь зазевавшийся окунь или медлительный линь оказывается в ее зубастой пасти.
Надю совсем не тревожили эти разбойничьи вылазки Хозяйки омута. «На то и щука в море, чтобы карась не дремал», — часто говаривал Наде отец, сам заядлый рыбак. Но только теперь весь мудрый смысл этой пословицы дошел до нее.
Разве жизнь рыб не похожа на человеческую? Как и в детстве, Надя любила очеловечивать окружающую ее живность: зверей, птиц, рыб, это помогало ей мыслить, рассуждать и быстрей находить истину. Почему люди, особенно женщины, так следят за собой, стараются продлить молодость, подольше сохранить юную осанку? Их подхлестывает мода, стремление нравиться окружающим, иногда соперничество. Ну, а как получается у рыб? Тут тоже есть свои стимуляторы. Здесь на страже элегантности находится Хозяйка. Надя как будто слышит ее предупредительные сигналы: