Сытая как дым,
Утеха — пожилым.
Растет как трава,
Вот такая голова!
Солят в бочонках
Черноглазые девчонки.
Боснийцы-скупцы
Готовят голубцы!
Раньше зима была холодная, и Заведующий Зимой носил валенки, лето — теплым, и у Заведующего Летом была легкая летняя обувь.
Так продолжалось долго. Но однажды Заведующие встретились в одной лесной избушке, крепко выпили и ночевали там. А уходя рано утром, нечаянно поменялись обувью. С тех пор все переменилось: лето стало таким жарким, что даже в валенках ноги печет, а зима такой теплой, что летняя обувь стала как раз впору.
Остается ждать, когда Заведующие снова встретятся, опять выпьют, опять поменяются обувью, и тогда, может быть, все встанет на свои места.
Черногорец зашел в церковь с сумой за плечами. Он не желал с ней расставаться и надеялся где-нибудь пристроить. Но, не найдя подходящего места, черногорец прошептал:
— Могу с кем угодно поспорить, что эту церковь строил какой-то чокнутый святой. Ишь какую громадину отгрохал и не забил ни одного гвоздя, чтобы добрые люди могли на него суму повесить!
В Добрское село после сильного неурожая поступила помощь: немного хлеба для посева. Стали думать, кто будет делить хлеб. Большинство высказалось за Вука Маркова. Вук делил с учетом состава семьи и ее благосостояния: кому досталось десять, кому пятнадцать, а кому и двадцать килограммов. Крестьяне, получив зерно, с радостью расходились по домам. Когда свою долю получил последний из них, повозка с зерном совсем опустела.
— Вот так штука! — воскликнул Вук. — Никого, кажется, не обидел, кроме самого себя!
Крестьяне услышали и сказали:
— Зачем же так? Собери свою долю со всей общины!
Вук ответил:
— Нет, пусть уж лучше я сам останусь без хлеба, чем буду отнимать его у другого.
После этого, когда в Добрском селе приходилось что-нибудь делить, сразу же раздавались голоса крестьян:
— Делите, как Вук!
Село Марковина, пожалуй, самое бедное во всей Черногории, поля здесь — сплошной камень. В этом селе и жил один крестьянин, все состояние которого составляли две козы. Жила семья впроголодь, детишки редко получали кусок хлеба вдобавок к козьему молоку. А тут еще стряслась беда: напал волк на коз и растерзал их. Жить стало нечем. Собрал крестьянин кое-какой скарб и вместе с женой и детьми побрел из села. Так они добрались до Петрова села в Сербии и здесь обосновались. Земляки, тоже выходцы из Черногории, помогли крестьянину, и скоро он построил дом, заимел немного земли, корову, вола и нескольких овец. Наступил большой праздник — день архангела. Крестьянин зажег перед иконами две свечи, причем одну большую и толстую. Оказавшийся в доме гость удивился и спросил у хозяина:
— Почему ты зажег две свечи?
Крестьянин ответил:
— Одну свечу, по обычаю, я зажег в честь святого архангела. А вот эту, здоровую, — во здравие одного волка, если он жив, а если нет — за упокой его души. Потому что, если бы волк не съел моих коз, мы бы до сих пор питались сухой коркой хлеба.
После одной ожесточенной битвы с турками много черногорцев собралось на военный смотр. Князь вызвал из шеренги Трипку и спросил:
— Скажи, Трипка, сколько турецких голов снес ты в этом бою?
— Ни одной, ваша светлость.
— А можешь ли ты указать еще на какого-нибудь черногорца, который не срубил ни одной вражеской головы?
— Могу, ваша светлость. Это вы.
Князь остался доволен смелым ответом и наградил Трипку медалью за храбрость.
Это было в 1920 году. Николу Ковачевича за неуплату налога упрятали в тюрьму. Отсидел он несколько месяцев и очень исхудал. Когда его приятель Симеон Башович увидел Николу возле мельницы, то был страшно поражен:
— Почему ты так похудел? Плохо жилось в тюрьме?
Но Ковачевичу совсем не хотелось говорить про опостылевшие тюремные дни, и он пошел поболтать со знакомыми мужиками, оставив привезенное для помола зерно без надзора. Пользуясь этим, подручные мельника запускали руки в каждый ковачевичский мешок по самый локоть… Башович видел это, но что он мог поделать? Его самого каждый раз обирали на мельнице.
Когда Никола вернулся к своему возу, Башович не сдержался и опять задал ему тот же вопрос:
— Ну сколько же все-таки, Никола, ты потерял в тюрьме?
— Немного — меньше двенадцати килограммов.
— Действительно немного. Вот я и думаю: уж лучше в тюрьме сидеть, чем ездить на эту проклятую мельницу!
Черногорец мирно шагал по шоссе, проложенному среди скал. И вдруг он услышал чей-то голос:
— Прыгай в сторону!
Черногорец прыгнул, и вслед за тем на дорогу обрушился камнепад.
Оглядевшись и не увидев рядом своего спасителя, озадаченный черногорец продолжал свой путь. Но на особенно крутом изгибе шоссе он опять услышал тот же голос:
— Прижмись к скале!
Путник, не рассуждая, последовал совету. И в тот же момент с бешеной скоростью промчался автомобиль. Не раздайся своевременно предупреждение, гибель черногорца была бы неминуемой.
Придя в себя после пережитого потрясения, черногорец снова оглянулся и снова не увидел никого.
— Скажи мне, кто ты, добрая душа? — спросил черногорец.
И услышал в ответ:
— Я твой ангел-хранитель.
Тут-то черногорец заметил на своем плече крохотного человечка.
— Дорогой ангел, — проговорил черногорец, — спустись с плеча, я хочу тебя получше рассмотреть.
И когда крохотный человечек приблизился к ладони черногорца, тот схватил его и воскликнул:
— А где же, негодник, ты был, когда я женился?
Это было в Цетине в годы фашистской оккупации. Одного старика черногорца суд присудил по совокупности «преступлений» против «режима» к сто одному году каторжных работ. Судья спросил у осужденного, доволен ли он тем, что избежал расстрела.
— Конечно, доволен, — ответил старик. — Но думаю, что особенно тяжелым будет год, который вы мне дали сверх ста.
— Почему? — удивился судья.
— Да потому, что год вы, наверное, еще продержитесь, и мне придется тянуть каторжную лямку. Ну, а потом вас прогонят, и остальные сто лет я уже проживу припеваючи.
Таковы черногорцы. Они никогда не падают духом, оставаясь верными врожденному чувству юмора. Озорная, а иногда грустная шутка, острый анекдот звучали в устах черногорцев во все времена героической истории их родины, помогая отбиваться от многочисленных врагов. Так было и в годы второй мировой войны.
Забрали в тюрьму Марию Милошевич, почтенную старушку. Забрали за то, что ее дочь была в партизанах. После нескольких дней заточения в камеру явился молодцеватый четнический следователь.
— Говори, старуха, где твоя дочь?
— А разве ты сам не можешь догадаться? В лесу она, у партизан.
Разъяренный следователь схватил старуху за волосы и стал избивать. Потом с силой швырнул на пол. Старушка с трудом поднялась на ноги и сказала:
— Жалко мне что-то тебя стало… Вот ты, наверное, считаешь себя воякой и даже, может быть, героем. А ведь настоящие вояки сейчас с немцами воюют. А ты сражаешься с бабушкой, да еще со связанной, да еще находящейся в тюрьме. Прошу тебя, выйдешь отсюда, покажись доктору. По-моему, ты даже не парень!
За голову Цили Ковачевича — отчаянного партизанского разведчика — оккупанты назначили большую награду. Но он был неуловим. И, наоборот, в его руки попал фашистский каратель, который особенно громко хвастался, что непременно схватит Ковачевича живого или мертвого.
— Ну что мне с тобой делать? — спросил разведчик у дрожащего от страха карателя. А потом, увидев на его ногах новую обувку, приказал: — Снимай ботинки!
Перепуганный оккупант решил, что сейчас его будут расстреливать, и молча повиновался.
— Надевай ботинки! — приказал Циля. И кинул карателю свои, изрядно потрепанные. — Вернешься, доложи начальству. Ковачевича, мол, схватить не удалось, а вот ботинки его поймал. Может быть, тебе и за них сколько-нибудь заплатят…
Партизана Живко Бойовича послали в разведку с заданием пробраться в распоряжение противника, скрытно провести наблюдение и потом доложить об обстановке командованию. Живко провел в разведке двое суток и вернулся измученный, но не с пустыми руками. Командир вызвал его к себе.
— Садись, Живко, — сказал он, — и рассказывай.
— Простите меня, командир, — ответил Живко, — но я очень плохой рассказчик, и вам будет скучно меня слушать. Поэтому я и решил прихватить хорошего «языка». Послушайте лучше его. Он мне всю дорогу что-то лепетал, надоел даже!
И Живко пошел за «языком», который сидел в это время возле командирской землянки под охраной часового.
Командир партизанского взвода осматривал личное оружие бойцов. Дошла очередь до служившего во взводе писателя Душана Костича.
— Предъявите свое оружие! — скомандовал командир.
Писатель-партизан неумело подал винтовку. Она была грязной, в ржавых пятнах… Командир взвода покраснел от гнева.
— Ну, хорошо, — с трудом выдавил он из себя. — Надеюсь, боец Душан, твое перо не в таком же безобразном состоянии?
Менаду партизаном Янко и крестьянином Мило однажды произошел такой разговор.
— Скажи мне, Янко, — спросил крестьянин, — правда ли, партизанская дисциплина такая жестокая, что боец не может без приказа переложить свою винтовку с одного плеча на другое?