Да, профессия гипнотизера, вообще-то редкая, насколько я знаю, никогда не привлекала внимание будущих инженеров человеческих душ. А вот Леонида Сергеевича чем-то привлекла. И он овладел этой профессией, да еще так блестяще. Неопровержимое доказательство — рассказ «Сеанс гипнотизера», который я по силе воздействия на читателя с чистой совестью приравнял бы к уже упомянутой знаменитой чеховской «Хирургии».
Вы помните «Сеанс»?
В далеком глухом поселении оказался заезжий гастролер — мастер гипноза Фердинандо Жаколио. Сначала представление, которое он дает, не ладится: все боятся незнакомого слова «гипноз», опасаются какого-нибудь подвоха. Маэстро тщетно зовет кого-нибудь из публики на сцену. Наконец, решается сторож местной птицефабрики Никита Борщов. Он охотно поддается «внушению» и с закрытыми глазами начинает выводить на чистую воду нерадивых руководителей Дрожжинского и Верепетуева. Аудитория бурно поддерживает хитрого сторожа, и он, ободренный, идет, что называется, ва-банк:
«…А Дрожжинский корму индюкам не запас, они и подохли, сердечные!
— Это неправильно! — завизжал со своего места Дрожжинский. — Я писал в трест! У меня есть бумажка! Гипнотизер, разбудите же его!
— Не будить! — заговорили разом в зале. — Пусть выскажется. Крой, Никита! Отойдите, товарищ Жаколио, не мешайте человеку.
— Не надо меня будить, не надо! — гремел Никита Борщов, по-прежнему с закрытыми глазами. — Когда надо будет, я сам проснусь. Я еще не все сказал. Почему сторожам, я вас спрашиваю, полушубки доселе не выданы?..
Верепетуев и Дрожжинский, растерянные, красные, протискивались к выходу, а вслед им все еще несся могучий бас загипнотизированного Никиты:
— А кому намедни двух пекинских уток отнесли? Товарищу Дрожжинскому! А кто в прошлом году уток поморозил? Товарищ Верепетуев!
И какая-то женщина в цветастом платке из первого ряда тянула к Фердинандо Жаколио руку и настойчиво требовала:
— Дай-ка после Никиты мне слово, гражданин гипнотизер. Я за курей скажу. Все выложу, что на сердце накипело. Все!
Цирк бушевал».
Этот рассказ был написан в 1935 году. Но ведь были рассказы и до, и после, но уже не про гипноз. А про что же? И тут нам лучше просто перечислить должности, которые занимал Ленч когда-то. Для удобства я выстраиваю их в один столбец:
Церковный служка;
учитель-репетитор;
профсоюзный работник;
секретарь правления кооператива инвалидов;
агент по поручениям;
экономист;
журналист.
Кажется, все, а если некоторые пропущены, то на них обязательно укажет какой-нибудь рассказ или юмореска Ленча. Ведь существует же связь между тем, что испытал, пережил писатель, и тем, что им написано? Существует, но не такая «железная», как это представляется иным слишком прямолинейным исследователям литературного процесса. Да и сам Леонид Сергеевич, кажется, придерживается несколько иной точки зрения насчет того, откуда писатель черпает сюжеты и образы для будущих произведений.
Иногда бывает так.
Редактор говорит писателю:
— Леонид Сергеевич, а тут уж вы слишком… Так в жизни не бывает…
И слышит в ответ:
— Ничего не слишком. В точности так оно и было. И написал я только то, что рассказал мне Иван Васильевич, агроном одного кубанского совхоза. Милейший, впрочем, человек, будет в Москве — я вас обязательно с ним познакомлю.
Если послушать Ленча, то все, что он написал, подсказано не его собственным жизненным опытом, а навеяно беседами с такими вот милейшими Иванами Васильевичами и добрейшими Василиями Ивановичами. Удобное объяснение. Но и оно однажды оказалось неподходящим.
Леонид Сергеевич принес в «Крокодил» рассказ с несколько странным сюжетом. В нем действовала черная курица, которая в один и тот же вечерний час вылезала из-за ограды Ваганьковского кладбища, превращалась в женщину, останавливала такси и куда-то уезжала. А ровно в полночь такси останавливалось на том же месте, женщина щедро расплачивалась с водителем, снова превращалась в курицу и, воспользовавашись знакомым лазом, исчезала в тенистых аллеях известного всей Москве пристанища навечно усопших. Так продолжалось каждую ночь, до тех пор, пока бедняга таксист из-за этой щедрой дамы-курицы не тронулся умом…
Моим помощникам (я тогда был редактором журнала) эта хохлатка, превращающаяся в светскую женщину, показалась несимпатичной, а мне понравилась. Рассказ напечатали. А потом несколько дней спустя я сказал автору:
— А ведь насчет этой черной курицы вы, Леонид Сергеевич, придумали совсем неплохо…
— Я придумал? — спросил Ленч. — Да мне же эту историю рассказал милейший…
И вдруг мой собеседник смущенно умолк. Не мог же он, в самом деле, сказать, что источником информации на этот раз ему служил свихнувшийся таксист или подгулявший печальный служитель с Ваганькова…
Однако наступила пора, думается мне, подвести черту под нашими теоретическими рассуждениями об истоках творчества писателя. Что для него важнее: собственный жизненный опыт, житейские истории окружающих его людей или еще что-то третье, еще не названное нами. Истина, как всегда, лежит где-то посредине. Причем лично я большое значение придаю третьему фактору, который можно было бы назвать писательской фантазией. Не будь ее, не было бы и «Сеанса гипноза» и десятка других отличных произведений, за которые мы любим Леонида Сергеевича Ленча.
Среди юмористов, начавших работать в литературе одновременно с Л. Ленчем, было немало таких, которые посвятили своего творчество обличению мещанства, обывательщины. Кажется, стреляли по тем же мишеням, что и Ленч. Но в то же время даже его ранние рассказы вполне самостоятельны, отличаются своей большой темой. Эта тема — рождение нового быта, новых взаимотношений людей, освобождающихся от пут мещанских представлений о личном счастье и красоте жизни.
Вот Наташа, «очень хорошенькая девушка, легкая и веселая, как зяблик». Она работает горничной в отеле, и постоялец из девятнадцатого номера, господин Шульман, предлагает ей «законный брак с отъездом в Берлин». И я уже жду «жесткого» романа между московской комсомолкой и заезжим берлинским коммерсантом. Но Наташа — не Эллочка-людоедка И. Ильфа и Е. Петрова, ее не сжигают «роковые» страсти. Она оставляет богатого немца, покидает отель и уходит по комсомольской путевке строить московское метро.
Их много, сверстниц Эллочки, в рассказах Л. Ленча: Леночка («Любовная лодка»), Груня Купавина («На шоссе»), Леля Крылышкина («Чистая душа»). Но искать в этих девушках хотя бы отдаленные признаки характера знаменитой «людоедки» — просто бессмысленно. Это другие люди, они существуют и действуют в иных жизненных обстоятельствах, да и интонационный строй рассказа о них совсем иной.
Катя Ермолаева, студентка-химичка, отправляется из столицы в Ленинград на лыжах. Эта затея приводит в ужас Ксению Львовну, мать Кати.
«— Что ты делаешь, Катя? — стонет Ксения Львовна и даже подпрыгивает от волнения. — Пешком в такую даль! На этих проклятых палках. Ты же умрешь по дороге, Екатерина!»
В этой реплике мне поначалу слышатся знакомые мотивы. Типичная «старорежимная» старушка, окопавшаяся в одной из коммунальных квартир старой Москвы. Сейчас она будет остервенело терзать дочь-спортсменку и кончит тем, что проклянет ее или станет искать управы на строптивую дочь в Малом Совнаркоме. Но ничего подобного не случается.
По мере того как Катя успешно преодолевает заснеженные просторы Подмосковья, тверские равнины и Валдайскую возвышенность, извещая об этом Ксению Львовну открытками, настроение последней меняется. В ее глазах уже сверкают гордые огоньки. Она радуется за дочь и находит вполне естественным, что та движется в Северную Пальмиру не на «Стреле», а на лыжах. В конце рассказа она так и отвечает кому-то по телефону:
«— Катю? Кати нет дома. Она ушла в Ленинград. Что значит — как ушла? Очень просто: как все люди в Ленинград ходят. На лыжах, конечно».
Нет, Ксения Львовна явно не из «Вороньей слободки»!
Прошло больше пятидесяти лет с того времени, когда в юмористическом журнале «Чудак» появился первый рассказ писателя и сорок пять лет со дня выхода в свет первой его книжки. Потом было всякое. Он написал пьесу «Павел Греков» (совместно с Б. Войтеховым) и комедии «Звезда первой величины», «Большие хлопоты», «Ты — это я!», перевел на русский язык рассказы Остапа Вишни, Дмитрия Гулиа, Васила Цонева, Мирсая Амира и других. Он писал и пишет киносценарии, выступает как рецензент. Идут в театрах его спектакли, на эстраде исполняются многочисленные сценки, скетчи и шутки. Вслед за радио он «освоил» новый синтетический и необычайно массовый вид искусства — телевидение. И все же…
Да, все же не сцена, не кино, не телевидение принесли ему известность и любовь читателя. Трибуной, на которой во всю ширь развернулся талант писателя, явились журнальные страницы. И не случайно читатель каждый раз с интересом раскрывает «Крокодил», «Огонек», «Неделю» или «Литературную Россию» в надежде найти там новый юмористический рассказ Леонида Ленча.
Ленч — блестящий рассказчик. Он принадлежит к, увы, немногочисленной плеяде литераторов, обладающих умением сказать и выразить многое малыми средствами. В короткую по объему новеллу писатель ухитряется втиснуть очень многие компоненты: значительную тему, забавный сюжет, остроумные диалоги, беглые, но очень точные психологические характеристики героев. Как же эти, выдержанные в лучших чеховских традициях, рассказы выгодно отличаются от скороспелых эссе иных модных писателей, в творениях которых ничего, собственно, не происходит и ни о чем, в сущности, не говорится!
Есть у рассказов Леонида Сергеевича Ленча одна особенность. Их интересно слушать по радио или с эстрады, интересно смотреть инсценировку этих рассказов в театре или на телевидении, но гораздо приятнее их… читать. Да, есть такие собеседники, с которыми не хочется говорить на людях: истинное наслаждение от беседы с ними получаешь, лишь оказавшись с глазу на глаз. Таковы рассказы Ленча. Когда их читаешь, то перед тобой открываются такие детали и черточки, которые заставляют и внутренне улыбнуться, и взгрустнуть, и призадуматься. Прелесть их в богатой оснастке, щедрой инструментовке, если эти термины уместны в применении к литературному произведению.