— Словом… — продолжал Куршмид невозмутимо. — Под конец я был назначен взводным. Это большое отличие. У меня в подчинении оказался человек, которому я сумел внушить доверие. Он выдавал себя за иностранца, но подозрительно быстро выучился по-французски. Я заметил, что он с образованием, и угадал, откуда он родом. За все эти годы мы вместе изучили африканские земли и нравы. Нам удалось проникнуть в разные тайны, ведь он был человек образованный. Из-за этого, однако, мы не раз подвергались опасностям. Хотя я был немец, а он француз, мы все делили дружно, опасности и мечты… Пока он не исчез.
— Дезертировал?
— Его неминуемо должны были преследовать и могли даже расстрелять. Но командиру это не удалось. — Куршмид играл, как на сцене, синева под глазами проступила явственнее. — Он, по-видимому, знал, кто мой товарищ, и обратился ко мне. Я, как друг, должен, мол, осторожно вернуть его, иными словами — спасти, пока он не попался… Командир дает мне с собой людей. Людям в первую голову было приказано следить за мной, своим начальником, это я сразу понял.
— С военной точки зрения это полнейшая несуразность, господин Куршмид. — Замечание, пропущенное мимо ушей и даже, вероятно, не расслышанное.
Куршмид драматически повествовал:
— Подходим мы к цепи песчаных холмов. Люди мои уже взбираются вверх, я же замешкался внизу и оглядывал в бинокль песчаную равнину. Вдруг я чувствую, как меня тащат за ногу, и проваливаюсь в яму.
— Ваше здоровье!
— Я очутился у своего пропавшего товарища в каком-то кладохранилище.
— Так я и думал, — заметил Терра, ставя рюмку на стол. — Ваш замечательный друг нашел сокровища Гамилькара[47], но заплатил за это своей многообещающей молодой жизнью. Труды и лишения подкосили его, и он испустил дух в тот самый миг, когда жизнь улыбнулась ему.
— Постойте, все сложилось иначе! — попробовал вставить Куршмид, но Терра не внял ему:
— Нет, голубчик, дайте мне рассказать. Ваш герой происходил из знатной парижской семьи и расточал отцовское состояние, пока не вынужден был скрыться. Но сильна буржуазная закваска. Добыв сказочные богатства, он успевает облагодетельствовать в завещании своих сестер-невест, чье приданое он некогда промотал.
— Да у них и так денег куры не клюют! Старик ведь в наблюдательном совете Пютуа-Лалуша.
— Словом, мы вернулись к заданию, с которым вы подосланы ко мне. — И так как Куршмид сделал недоумевающее лицо: — Оказывается, вы умеете прикидываться дурачком. Господин Куршмид, вы никогда не были в иностранном легионе. Вы все время служили в театре, может быть в бродячей труппе, если судить по свежему цвету лица. Доктор Мерзер, который имеет особые основания интересоваться моим прошлым, как-нибудь случайно набрел на вас. Кланяйтесь ему от меня! — И Терра кивком распрощался с гостем.
Куршмид покорно встал и направился к двери.
Когда он почти дошел до нее, Терра поднял было руку, чтобы удержать его. Ведь так уходит только оскорбленная невинность. Или маленький актер сделал столь разительные успехи?.. Терра опустил руку, но Куршмид сам вновь повернулся к нему.
— У меня с собой документ от фирмы.
— Какой фирмы?.. Здорово! — воскликнул Терра, прочтя бумагу. И взглядом поверх пенсне подозвал Куршмида. — Оказывается, эта теплая компания в целях повышения своей продукции не ограничивается одним шпионажем. Есть средства порискованней.
Он сжал губы, снова взял документ.
— А может быть, это тоже фальшивка… Все равно, господин Куршмид, — протягивая руку, — я верю вам, я полагаюсь на ваше честное лицо, с этого мне и следовало начать. Присаживайтесь!
— Если бы вы сразу поверили мне, вы не были бы тем, перед кем я преклоняюсь, — сказал Куршмид смиренно и просто.
— По-прежнему? — вполголоса спросил Терра. — Но к делу. Вы воспользовались наследством, оставшимся от сына, чтобы втереться в доверие к отцу.
— По истечении срока моей службы командир отрекомендовал меня отцу, иначе дело было бы сложнее. Тот и так сперва решил, что это новый шантаж со стороны сына. Но потом в первую очередь заявил притязания на наследство.
— Которое принадлежит государству. Стало быть, вы ограбили государство в пользу этого богача?
— Не вполне. Я продал ему самые незначительные образчики находки. Неужели вы думаете, что я открыл этому скряге местоположение клада! Я хочу, чтобы оно вновь было предано забвению на долгие века. Я не хочу быть богатым, господин Терра. Знакомство с жизнью богачей показало мне, что сокровища прекрасны лишь в грезах.
Выслушав это и покачав головой, Терра сказал:
— Значит, скряга приблизил вас к себе. В качестве личного секретаря? Чтобы, приручив вас, в один прекрасный день выведать, где скрыто золото.
— А также из страха, как бы я не проболтался другим. Чем больше он принуждал меня к молчанию, тем откровеннее становился сам. Он считал, что купил меня, так как у меня было что продать. Отсюда и тайное поручение, с которым я послан к вам.
— Психология этих людей — одна из сложнейших проблем, Куршмид. Мои коллеги считают, будто их жертвы столь наивны, что их можно безнаказанно эксплуатировать, и вместе с тем способны исполнять самые хитрые поручения.
— Они это знают по опыту, — сказал Куршмид спокойно.
Они обсудили, как получше извлечь выгоду из особых познаний и возможностей Куршмида. Прежде всего им следует делать вид, будто они незнакомы. На случай если бы доктор Мерзер проведал об их старых отношениях, они могут притвориться, что рассорились. Куршмида должен отрекомендовать Кнаку Мерзер, который захочет заработать на нем. Все, что Куршмид заработает своей осведомительной деятельностью наполовину в Париже, наполовину в Кнакштадте, надо отдавать Мерзеру. Пусть Мерзер думает, что ему достается часть, когда на самом деле он будет получать все. Тут дело пойдет как по маслу — ведь доктор Мерзер несомненно будет держаться за такое выгодное предприятие, на него положиться можно.
Не то с Кнаком. Сам он был в этом уравнении неизвестной величиной. Кнак ни разу серьезно не скомпрометировал себя. Он мог сделаться орудием международных преступников, но при этом оставаться невинным.
И его следовало считать невинным ради чести его класса, пока еще мыслимо поддерживать иллюзию…
Куршмид, став благодаря Мерзеру доверенным лицом, постарался, чтобы Кнак наткнулся на его недвусмысленную деятельность. Но ведь Кнак обязан охранять честь фирмы! А разве она не требует от него хотя бы внешней снисходительности к заблуждениям племянника? Он потихоньку устранил улики, и все осталось шито-крыто.
Не мешало и Терра сблизиться с ним, проявить к нему личное внимание. Кнак был болен. Как-то раз он слегка намекнул, кто виною его болезни. Но Терра решительно отклонил всякие недомолвки. Он предложил старику, пока не поздно, избавиться от ставшего ненужным племянника. Такая поспешность диктовалась только откровенно грязными нравами Мерзера; деловые же его методы, по мнению Терра, вполне соответствовали духу времени. Эти методы дозволены, даже если и считаются недопустимыми, они не противоречат уже ни одной из принятых норм, а только лицемерным условностям.
Но что же сам Кнак? Он страдал от этой двойной игры. При каждом новом столкновении традиционного патриотизма фирмы с расширившимся кругом ее деятельности процент сахара возрастал у него неуклонно.
Скорбно, слезливо смотрел он на предков, которые висели по стенам, чуждые всяким компромиссам. Международный концерн вооружений, естественный этап развития их почтенного предприятия, был им не по душе; внук же, при его нынешней слабости, боялся их. Ему хотелось бы повернуть назад. Синий передник, закоптелые руки, благочестивый и положительный вид деда взывали к его совести, тем более что воссоединение было не за горами. Следует ли считаться с возможностью воссоединения? Терра этого не исключал. Тогда Кнак стал исповедоваться.
Он исповедовался в самых сокровенных тайнах, которые, по его словам, до настоящей минуты ускользнули от внимания даже его одареннейшего сотрудника! Правда, взгляд из-под век, поднимавшихся уже с трудом, говорил: «Мы друг друга знаем. Именно тебе исповедуюсь я, ты мой самый близкий, самый осведомленный враг. Обмолвлюсь ли я хоть одним лишним словом? Отдамся ли тебе в руки? Так, значит, жизнь еще имеет для меня свою прелесть?» Такую волнующую игру перед самым своим концом познал этот столп буржуазии, который думал, что давно выиграл все ставки. Совесть! Загробная жизнь и ее карающие мероприятия не вполне исключены! И каково же исповедоваться перед тем, кто уже на земле замышлял возмездие! Как он насторожился! Терра и в самом деле постарался принять вид сообщника, которого ничто не способно смутить. Заразившись его гримасами, Кнак, которого все считали непроницаемым, тоже наморщил лоб и скривил рот… Однако документально не подтвердил ничего. Даже в таком состоянии он настолько еще владел собой, что вовремя лишился чувств.
Так дело и не было доведено до конца. Куршмид и Терра прибегли к сложным махинациям, с целью залучить в Кнакштадт главу административного совета, парижского магната собственной персоной. Когда это удалось, наступило уже лето 1907 года, предстоящая мирная конференция в Гааге[48] влекла за собой такие опасности, с которыми родственным предприятиям было легче бороться совместно.
Удушливый день, Кнак боится умереть. Ни намека на остроконечный живот, даже плечи опустились. Сюртук приходилось ежедневно утюжить, чтобы он не западал на тающем теле.
Жалкая лукавая маска преступника, серая, как пыльная тряпка. Челюсти вываливались, когда раскрывался рот, остатки ржавой щетины ниспадали с макушки и висков на глаза. Блуждающие глаза, скребущая рука, — а мощь этого разлагающегося полутрупа все еще держит народы во всеоружии ненависти и неколебимой воли к войне!
Терра покинул Кнака, когда явился гость. О нем доложили как о враче, иностранном специалисте. Он пробыл час, Кнак еще сохранил силы для совещаний, Терра и Куршмид были за дверью на своем посту. Минуту спустя после ухода гостя из кабинета хозяина Куршмид со всех ног налетел на него в коридоре. Не прошло и трех минут, как Терра, прочитав документ, через верные руки передал его в надежное место.