Львов, понедельник 25 января 1937 года, три часа дня
Мок, Попельский и Заремба стояли на лестнице здания на Лонцкого и глядели уверенными, твердыми взглядами в фотовспышки, которые, ежесекундно, освещали их фигуры неестественно ярким белым светом. Они выдвигали челюсти и грудь, втягивали животы — словом, делали все, чтобы читатели львовских газет в сегодняшнем вечернем издании увидели городских ковбоев, решительных и готовых на многое, лишь бы только схватить людоеда и девичьего насильника.
Попельский дал знак швейцару, который поправил фуражку и шинель, после чего с охотой направился в сторону журналистов и напер на них своим громадным брюхом.
— Ну, панове, хватит уже, хватит! Конец! Тут работают! — повторял швейцар трубным голосом и открытыми руками спихивал всех в сторону входных дверей.
Вдруг полицейские услышали за собой топоток женских туфелек. Они оглянулись, и каждый по-своему поглядел на секретаршу начальника: Заремба со снисходительной усмешкой, Попельский с беспокойством, а Мок — с плотским желанием. Панна Зося покраснела, заметив их взгляды, хотя в этом мужском мирке работала уже два года и знавала различные проявления заинтересованности ее особой — от робких взглядов до замаскированных предложений.
— Пан комиссар, — протянула она Попельскому листок, — прошу прощения, только теперь успела перепечатать. Шеф хотел, чтобы вы глянули на телеграмму, которую я разошлю сейчас во все воеводские управления…
— Благодарю. — Попельский взял листок и без замедления перевел его содержание на немецкий язык. — Всех начальников полицейско-следственных отделов просят собрать информацию относительно убийств, совершенных с особой жестокостью и с признаками людоедства. Информацию просим переслать на указанный ниже адрес. Подпись: начальник и так далее…
Попельский глянул на Мока. Тот в один миг из сатира превратился в чуткого разведчика.
— Я думаю, — задумался полицейский из Бреслау, — кое-что следовало прибавить…
— Похоже, я знаю, что имеет в виду пан криминальдиректор. — Попельский глянул на Зарембу. — Повернись, Витек и чуточку нагнись! Конторки здесь нет, так что напишу на твоей спине.
— А теперь я буду верблюдом из Аравии, — Заремба начал двигать челюстями горизонтально, изображая экзотическое животное.
Панна Зося расхохоталась. Заремба снял шляпу и строил ей рожи, пока комиссар своей авторучкой "уотерман" выписывал на его спине длительную заметку.
— Так же просим информировать нас обо всех случаях, когда люди кусали других людей, даже если мы не имеем дело со смертельными случаями, но при условии, что телесные повреждения случились в области лица. — Попельский сообщил о том, что написал, после чего поставил точку так сильно, что чуть не пробил листок пером. — Именно так, панна Зося, я и прошу дополнить этот циркуляр. И сообщите начальнику, что при случае я поясню смысл этой дописки.
Панна Зося побежала, попросив, чтобы они минутку обождали, а ее худощавые, стройные икры мигали в темноте коридора. Мок не спускал с них глаз.
— Э-эй, герр криминальдиректор! — Попельский сурово глянул на Мока. — Очнитесь! Вы имели в виду такую дописку?
— Да, что-то вроде этой. — Мок взмахнул рукой, словно отгоняя осу. — Наверное, вы прочли это в моих мыслях… И, может, плюнем на эти должности?
Но при этом Мок все так же задумчиво глядел в глубину коридора.
— А мне никто не говорил, что в Польше имеются такие красавицы!
Он сладострастно ухмыльнулся.
— Да успокойтесь вы. — Попельский снял котелок и приглядывался к Моку неподвижными глазами. — Панна Зося могла бы быть вашей дочерью!
Мок тоже снял головной убор. Костяным гребешком он прошелся по густым, волнистым волосам. Затем поправил пальто, покрепче натянул перчатки на пальцы, и встал на полусогнутых перед Попельским, оперев руки на бедрах. Он был ниже поляка, но крепче сложенным. При этом он выставил челюсть вперед и процедил сквозь зубы:
— Майнэ либэ герр, я подобных замечаний не заслужил! Вы не имеете права читать мне морали! Я ведь не езжу с дюнями, — тут он воспользовался услышанным от Зарембы польским словцом, — на поездах! И я не трахаю их, словно бык, в салонах-купе!
Попельский долго глядел на Мока. Он был обязан быстро отреагировать, чтобы показать этому швабу, что он не у себя дома, что здесь он всего лишь помощник. Подмастерье в польской Государственной Полиции. Но если бы не Мок и его находки, Попельский сейчас заламывал бы руки над своей беспомощностью в отношении монстра, который в Дрогобыче и Мошцишках залез через крышу в комнаты, занимаемые девушками, лишил их чести, изуродовал их лица, а затем и удушил. И никто не знает, как подчеркивал Мок, все ли происходило именно в такой последовательности. Если бы этот немецкий полицейский не приехал сюда из далекого Вроцлава, сам бы он каждое утро с болью и бессилием глядел бы на прекрасное, еще детское лицо спящей Риты и размышлял бы над тем, когда его дочка станет жертвой чудовища. В мыслях его пролетали картинки: салон-купе, наполненное вздохами и стонами Блонди, его руки, стискивающие ее бедра; сицилийская защита на шахматной доске; доктор Пидгирный, склонившись над останками, зашивает девичье лицо; плачущий во весь голос портье из еврейской гостиницы в Мошцишках; Рита курит папиросу в бандитской малине на Замарстыновской; его собственные пальцы, запутавшиеся в волосах Блонди; Мок усмехается с каким-то значением; Homo sum et nil humani a me alienum esse puto. Все эти картины накладывались одна на другую и предвосхищали приступ. Но это он господствовал над эпилепсией, а не она над ним! Он был властен позволить ей на мгновение затемнить и в то же самое время разъяснить сознание. Но еще не сейчас. Трахал, словно бык. Словно бык. Вот эта фраза ему очень понравилась. Неожиданно Попельский рассмеялся.
— Должен вам сказать, — он хлопал ладонями по коленям и заходился от смеха, — что именно из-за вас и не потрахался столько, сколько хотел. А ведь до Львова было еще столько времени…
— Так ведь поезда между Львовом и Бреслау продолжают курсировать! — ответил на это Мок, прищурил глаза, высунул кончик языка, стиснул пальцы в кулак, и его предплечье начало ходить вперед-назад, подобно поршню локомотива. — Приглашаю вас в наш замечательный город на Одере. В компании парочки молоденьких дам из Польши! Посетим разные места!…
— Панове, панове! — прошипел Заремба. — Как не стыдно вам растлевать молодежь? Сколько вам лет? Лысссый, не выпендривайся!
Перед ними стояла покрасневшая панна Зося с телеграммой для окончательного подтверждения. Немецкого языка она не знала, зато прекрасно понимала, что означают движения предплечьем, выполняемые Эберхардом Моком.
Львов, понедельник 25 января 1937 года, пять часов вечера
Улица Словацкого[68] тонула в тишине, несмотря на время усиленного уличного движения. Город стал жертвой столь плотной метели, что взгляд пробивал пространство всего лишь на несколько метров. Именно метель заглушила все городские шумы. Метель затыкала выхлопные трубы автомобилей и покрывала липкой сыростью ноздри тянущих сани лошадей. Витрины магазинов сияли цветными лампочками, дворник посыпал песком тротуар перед зданием Центрального Почтамта, а нервничающий полицейский, управляющий движением на перекрестке, ежеминутно снимал окутанную клеенкой фуражку и стряхивал с нее на глазах скапливающиеся наслоения мокрого снега. Студенты из ближайшего университета ожидали трамвая и обхлопывали себя посиневшими от холода руками.
Попельский, Мок и Заремба сидели в "шевроле", что стоял в длинной очереди автомобилей и конных повозок. Они молчали и мерзли, хотя и не столь сильно, как скачущие студенты. Каждый из них размышлял о своем. Вильгельм Заремба — о вкуснейшем пудинге, который служанка, не дождавшись его, наверняка уже поставила в слегка нагретую духовку; Эдвард Попельский — о Рите, которая через несколько дней выезжала с теткой Леокадией на лыжи в Ворохту; а Мок — о двух сиротских домах, которые осталось проверить.
Сегодня они посетили уже два подобных заведения. Повсюду реакция была одной и той же. Поначалу перепуг при виде трех полицейских, которые разговаривали между собой по-немецки, а затем возмущение задаваемыми вопросами.
— Нет, это невозможно, чтобы жертва была из нашего сиротского приюта. Наши воспитанницы — это обыкновенные девушки, в течение всей своей взрослой жизни они посещают наше заведение, по крайней мере — посылают нам праздничные открытки. Связь между нами все время имеется.
Так говорила пани Анеля Скарбикувна, директор Воспитательного Заведения им. Абрахамовичей. Пан Антони Швида, директор Городского сиротского дома, высказал это несколько иначе, но содержание его выводов было идентичным. Попельский отреагировал на это весьма гневно.
"Так ведь те девушки были девственницами", — поднимал голос Лысый, — "следовательно, тоже были обыкновенными".
"Ни одна приличная девушка сама в гостинице не ночует", — как правило, именно этим желали завершить разговор начальники благотворительных заведений.
Попельский не желал им позволить этого. С какой-то дикой удовлетворенностью он расспрашивал про воспитанников, проявляющих отклонения в половом развитии, беспокойных, доставляющих неприятности в сфере морали. Здесь уже возмущение было настолько сильным, что полицейским не оставалось ничего, как только уйти, не солоно хлебавши.
"Дворники" в "шевроле" убирали снежный налет. Их резинка пищала по ветровому стеклу. Пар от дыхания оседал изнутри. Цветные лампочки в магазине с мужским готовым платьем Маркуса Людвига начали мерцать. Попельский надвинул котелок на голову и закрыл глаза. Несмотря на очки и сжатые веки, он видел быстрые отблески, освещающие элегантные шляпы, трости и галстуки. Внезапно он встал, резко открыл двери автомобиля и вышел, после чего отправился прямо, спотыкаясь на снежных кучах.
— Куда это он пошел? Домой? — Мок высунулся из машины, только массивная фигура комиссара уже исчезла в боковой улочке. — Вроде бы, он отсюда недалеко живет? Что с ним сталось? Плохо себя почувствовал?