Голова Минотавра — страница 18 из 54

— Он пошел не домой. — Заремба обернулся и очень серьезно поглядел на Мока. — Я знаю, куда он пошел. А вы — нет. И еще долго не будете знать. Давайте-ка я вам кое-что скажу. Чтобы знать о некоторых делах различных людей еще недостаточно всего лишь сыграть с ними в шахматы.


Львов, понедельник 25 января 1937 года, половина шестого вечера


Попельский чуточку притормозил, лишь когда довольно значительно удалился от автомобиля. Он прошел мимо собственного дома и отправился по аллейкам Иезуитского Сада[69] — очень медленно, чтобы не поскользнуться. Когда он снял темные очки, движения его приобрели скорость. Слабое мерцание газовых фонарей было для комиссара таким же не опасным, как у пламени свечи или керосиновой лампы.

Попельский шел по улицам Мицкевича, Зыгмунтовской и Грудецкой[70]. По пути он минул могучее здание дирекции железных дорог, дворец Голуховских и костел св. Анны. Перепрыгнув через всю в ямах мощеную улицу, он очутился на углу Яновской и Клепаровской[71], где находилась пивная, которую все называли "на рози Клипароськей и Яноськей".В этом заведении ему угрожала совершенно другая опасность, чем в "Морском Гроте", где несколько дней назад он так поиздевался над Фелицианом Косьцюком, которого все звали Фелеком Десной. Здесь, в пивной на углу, он не получил бы никакого предупреждения в виде пробитого гвоздем свиного уха. Здесь его бы исхлестали оскорблениями да еще бы и насмеялись. И в люьой ссоре и драке он бы проиграл. Здесь бы ему выплеснули пиво в лицо, а в котелок кто-нибудь нахаркал.

Впрочем, все это случилось с ним здесь несколько лет назад, когда вместе с Зарембой он желал завершить здесь пьяный загул. Разъяренный, он вытащил тогда пистолет и начал им размахивать. Смех был настолько могучий, что до Попельского сразу дошел весь идиотизм ситуации. Он огляделся по залу налившимися кровью глазами, заплеванный котелок натянул на голову какого-то громче всех хохочущего студента и вышел. Отомстить владельцам заведения он пытался позднее, но встретил неожиданные сложности в политическом отделе Следственного управления. Ему пояснили, что ничего плохого не может встретить хозяев заведения, в котором возможна серьезная концентрация шпиков. Ведь именно там собирались члены коммунистической партии Западной Украины и им сочувствующие, бедные чахоточные студенты, бешеные радикалы и вечно пьяные представители львовской богемы вместе со своими преходящими и переходящими музами.

Попельский отбросил все эти воспоминания, миновал пивнушку и вошел в первый же подъезд на Клепаровской. Ступая очень тихо, он поднялся на второй этаж; стукнул пальцем по лампочке, которая на мгновение вспыхнула, чтобы тут же погаснуть. Но этого мгновения хватило, чтобы комиссар заметил страстно целующуюся парочку. Влюбленные стояли в углублении стены, под небольшой колонной, столь же подходящей данному дому, как готический свод сараю. Попельский громко постучал в двери, обозначенные цифрой 3. Вскоре те со скрежетом открылись. В дверном проеме стоял высокий мужчина в длинном белом халате и с папиросой в руке.

— О, пан комиссар! — усмехнулся он. — Давненько вас у нас не было!

— Но у вас, похоже, сегодняшняя встреча с полицией не первая, а, пан Шанявский?

Попельский подал руку, которую хозяин крепко пожал.

— Действительно. — Шанявский закрыл дверь и быстрым движением поднес под подбородок длинные пальцы, что должно было означать задумчивость. — Был сегодня этот ваш молодой сотрудник, выпытывал про какого-то смуглого молодого человека. Я передал ему два сообщения…

Попельский осмотрелся по жилищу Шанявского, которое тот уже несколько лет снимал у владельца пивной на углу. Меблирована квартира была под кич, с искусственным шиком львовского пригорода. Именно такой стиль танцор и обожал — в особенности он любил дешевые украшения а-ля "тингель-тангель"[72] и искусственные хризантемы. Квартира служила ему для тайных встреч с молодыми бандитами и артистами, присылаемыми ему различными посредниками. У себя дома он этим заниматься не мог из опасения потерять репутацию, о поддержании которой он весьма заботился. Шанявский разрешал мальчишкам ночевать здесь и приводить знакомых. Всегда он был понимающим, всегда в хорошем настроении, всегда напевал. Вплоть до того момента, когда один их таких шапочных знакомых стукнул хозяина подсвечником по голове и не обокрал. Попельский нашел вора в тот же самый день. Шанявский, после того как выбрался из объятий смерти в хирургической клинике на Пиярув[73] и через неделю увидал украденный бумажник, в котором держал драгоценную мелочь — перстенек обожаемой им покойной маменьки — попросил комиссара о встрече, во время которой тихим, ломающимся голосом заверил, что всегда готов к услугам. Попельский быстро дал Шанявскому возможность отплатить: через несколько недель он попросил о возможности пользоваться квартирой, в которой он сам мог бы дать выход, как сам определил, безвредным чудачествам.

— Это замечательно, что вы передали информацию моему младшему коллеге. — Попельский еще раз осмотрелся по квартире, она показалась ему совершенно пустой. — Благодарю вас от имени полиции. А сегодня меня привело к вам то же самое, что и всегда. Моя небольшая странность.

— Прошу вас, прошу, — Шанявский указал на двери, находящиеся неподалеку от входных. — Ваша ванная совершенно свободна. И мой казачок печь натопил. Как будто бы знал!

— Благодарю.

Попельский нажал на входную ручку и вошел в темное, длинное помещение с небольшим окном; посреди комнаты стояла узкая ванна и приличных размеров ватерклозет.

Ль печи било жаром. Попельский закрыл дверь и зажег свет. Он разделся донага и сложил одежду на стуле. После этого взял картонную коробочку с щелочью, тщательно промыл поверхность ванны и ополоснул водой. Затем он погасил свет, заслонил окно и зажег несколько длинных, тонких свечей. Обнаженный комиссар лег в ванную, не напуская воду. И ждал.


Львов, понедельник 25 января 1937 года, восемь вечера


Несмотря на пронзительный холод, у Попельского клеились глаза. Он сидел в "шевроле", подставленном Зарембой на улицу Зеленую, щипал щеку, курил папиросы, ежеминутно проветривал салон машины — но ничего не помогало. Так всегда было после сеансов у Шанявского. После этих достигающих границ и совершенно неописуемых переживаний, переполненных муками, болью и резкого напряжения мышц, на него нисходило столь глубокое расслабление, что, с наибольшей охотой, он вернулся бы домой и сделал то, что любил более всего: открыл окно настежь, а где-то через полчаса заполз бы под перину и согревал бы постель собственным теплом. Только он никак не мог поступить подобным образом, ведь если бы заснуть рано вечером, это гарантировало бы раннее пробуждение, что нарушило бы заведенный порядок жизнедеятельности и работы и — что более всего — вызвало бы эпилептические приступы по причине резкого утреннего света. Поэтому, после сеансов у Шанявского Попельский, как обычно, возвращался к своим полицейским обязанностям, правда, не выполняя их, как следует. Куда-то пропадала острота мыслей; сам он был сонным и снисходительным ко всему на свете.

Сейчас он вновь отгонял от себя сонливость и заставлял не отворачивать слезящихся глаз от женской гимназии Королевы Ядвиги на ул. Зеленой[74] 8. Неожиданным во всем этом было то, что обычная пятнадцатиминутная дремота удлинилась до трех четвертей часа, и вырвал Попельского из нее какой-то странный звук, похожий то ли на запускаемый двигатель, то ли на низкое ворчание пса. Комиссар спал слишком долго, поэтому не успел на демонстрацию живых картин, в которой принимала участие Рита. Ему не хотелось входить во время спектакля, поскольку дочка наверняка бы это заметила и при случае какой-нибудь ссоры не скупилась бы язвительных замечаний. Не оставалось ничего другого, как только терпеливо ожидать, когда она выйдет после представления.

Увидав продавца газет, Попельский вышел из автомобиля и кивнул тому. Вручив продавцу пять грошей, он раскрыл чрезвычайное приложение к "Львовскому Иллюстрированному Вечернему Экспрессу". На первой странице была напечатана фотография трех полицейских асов. "Детективное общество Попельский, Мок и Заремба ведет следствие" — гласила надпись. Так, подумал комиссар, звучит неплохо. Замечательное, ритмичное название для фирмы. Попельский, Мок и Заремба. Что же это за метр? Он вытащил авторучку и на газете, на которую стали падать снежинки, начал выписывать слоги и ударения. По-пель-ский-Мок-и-За-рем-ба. Какой-то мужчина толкнул Попельского и, в знак извинения, приподнял шляпу.

Попельский, вырвавшись из филологических рассуждений, заметил, что из гимназии выходят родители со своими дочерьми. Паршивые воспоминания и мысли пробудил вид какой-то матери, прижимающей к себе смеющееся и счастливое чадо. Комиссар провел их взглядом до конца улицы Яблоновских[75], где пара исчезла в слабом свете газовых фонарей. Вот идет Рыся Тарнавская, язвил Попельский про себя, отличница из класса Риты, лучше всего успевающая по латыни! Интересно, а знает ли девчонка, что ее гордый отец, инженер Марцелий Тарнавский, который сейчас едва-едва склонил голову, когда-то сидел весь в слезах перед моим столом и умолял — ссылаясь на совместные посещения родительских собраний! — затушевать дело самоубийства некоей молодой маникюрщицы? Газеты написали, что причиной самоубийства женщины, уже несколько лет, правда, сидящей на морфии, было разочарование в любви. Пан инженер опасался, что при случае на белый свет выйдут продолжавшиеся несколько месяцев любовные игры с этой маникюрщицей. А вот теперь вдова Захаркевич со своей дочкой Беатой, которую одноклассницы прозвали "Тычкой", притворилась, будто бы его не видит. Как же была она возмущена, когда он как-то ошибся классами и оправдывался перед классным руководителем в своем опоздании на родительское собрание. Попал он тогда в третий "а" класс, а Рита ходила в класс "б". "Просто неслыханно! — обратилась вдова ко своей соседке, как-то там ее называя. — Чтобы отец не знал, в какой класс ходит его ребенок! Ничего удивительного…" Дальше уже Попельский не расслышал.