авалось увидать, поскольку тот до субботы пребывал в командировке в Тернополе. Информатор Попельского, который сравнивал адвоката с мартышкой, заверял, что все вокруг может валиться в тартарары, но юрист обязательно прибудет в "Венскую" в воскресный полдень. И действительно, когда в заведение вошел худощавый, невысокий мужчина, с явным уродством которого контрастировала средиземноморская красота сопровождающей его дамы, часы в зале пробили полдень. Официант подмигнул Попельскому, что как раз пришел тот самый адвокат, о котором комиссар расспрашивал и за указание которого выдал целых двадцать грошей. Полицейский поднялся с места, чтобы подойти к юристу, но тут же отказался от этого намерения. Попельский тяжело вздохнул, увидев, что вместо левой руки у интересующего его человека имеется протез, заканчивающийся дорогой замшевой перчаткой.
Полицейский выругался про себя. Он обязан был сказать своим людям, чтобы, составляя списки, они расспрашивали не только про вес, но и обо всем, что могло бы дисквалифицировать подозреваемого в качестве акробата, скачущего по вроцлавским крышам. Он раздраженно глянул в окно и тут же успокоился, мгновенно позабыв о следствии.
— Боже, какая же она красивая, — прошептал комиссар.
Его дочка, которая неспешно прогуливалась совсем рядом и осматривалась в каком-то мечтательном настроении, и вправду была удивительно красивой. До Попельского вдруг дошло, что под часами у "Венской" всегда договариваются встретиться влюбленные. Он спрятался за штору и стал ждать, когда же подойдет какой-нибудь обожатель. Спустя какое-то время Рита ушла в сторону Большого Театра, а Попельский выскочил из кафе и побежал за нею. Он должен был узнать причину этой прогулки, хотя в глубине души прекрасно знал, что правды не услышит.
Истинную причину прогулки девушки знал автор соблазнительных писем, который из-под памятника гетману Собесскому очень внимательно разглядывал в бинокль отца и дочку.
Львов, пятница 26 февраля 1937 года, половина седьмого вечера
"Горькие печали"[171] в костеле святого Миколая всегда собирали множество гимназисток. Их привлекала сюда не только несомненная набожность, но и личность ксёндза Константы Керского, который читал потрясающие проповеди. Помимо огненного таланта проповедника, природа не поскупилась молодому священнику еще и в мужской красоте. Когда он стоял на амвоне и мотал головой в гневе, так что густые черные волосы падали на лоб, либо когда ронял слезы откровенной печали, что текли по щекам его одухотворенного, вытянутого лица, у большинства молодых девушек он пробуждал одновременно и страх, и очарование. Так что, ничего удивительного, что гимназистки толпами прибывали на "горькие печали" и заполняли свои школьные тетрадки по закону божьему — к радости школьных преподавателей этого предмета — набожными картинками, которые можно было получить в качестве доказательства участия в великопостных богослужениях.
Рита Попельская не разделяла взглядов своих соучениц относительно духовной и телесной красоты священника. Как-то раз, когда она просто не могла вынести чуть ли не экстатического восхищения одной из них, то резко выпалила, что ксёндз Керский — наверняка является "тёткой". Несмотря на такое негативное отношение, у святого Миколая она бывала по причине товарищеских отношений, поскольку там всегда было больше всего учениц из ее гимназии, так что потом они могли неспешно возвращаться домой, провожая друг друга.
Но сегодня Рита не собиралась возвращаться домой с подружками. Она стояла неподалеку от выхода, сжимая в кармане картинку, которую добыла еще до завершения службы, благодаря своей очаровывающей улыбки, и ожидала подходящего момента, чтобы обмануть бдительность их преподавательницы катехизиса, сестры Бонифанты.
Ах, Мать я такая печальная! Боль гнетет меня невыносимая, Меч сердце мое пронзает.
Почему же, Мать любимая, Так тяжко печалишься? Почему все из рук у тебя валится?
Когда слова польского соответствия Stabat Mater[172] уже отзвучали, сестра Бонифанта подошла к группе младших гимназисток, чтобы навести там временно нарушенный порядок. Именно тогда Рита, пожав на прощание ладонь своей новой подружки, Беаты Захаркевич, прозванной "Тычкой", быстренько вышла из костёла, сбежала вниз и свернула вправо. Здесь уже сестра Бонифанта ее не выглядит.
На Мохнацкого[173] царила темнота, то тут, то там пересекаемая желтыми полосами света от газовых фонарей. Под старым каштаном на углу стоял батяр в надвинутой на самые глаза шляпе и курил папиросу. Девушке сделалось не по себе. Она пошла под горку по довольно-таки крутой улице Мохнацкого, скользя на обледенелой мостовой. Батяо отклеился от дерева и пошел за ней. В пустынной улице никого не было видно.
Университетская Библиотека была уже закрыта. На самом верху улицы было видно дерево, стегаемое ветром, под которым стоял какой-то другой мужчина. Рита уже хотела было возвратиться в костёл, только на том месте уже был батяр. Он стоял и глядел на нее, затем скрылся в тени подъезда. Рита облегченно вздохнула и еще быстрее пошла вверх по улице. Сейчас она свернет и через пару минут очутится на Академической площади, под памятником Фредро[174], в дружелюбном шуме большого города, среди огней, витрин и людей, которым можно доверять.
Человек, стоящий наверху под деревом, внезапно направился в сторону Риты. Вновь она почувствовала судорогу в горле. У нее имелось две возможности: либо идти в сторону этого мужчины, либо же вернуться под костёл, где, возможно, ее поджидал другой батяр, тот самый, что в шляпе. Рита выбрала третье решение. Она свернула в боковую улочку Хмелёвского[175]. Здесь фонарей было крайне мало. На фоне немногочисленных освещенных окон наискось летели капли мелкого дождя. За собой Рита увидала мужчину, что стоял под деревом. Он стоял, разыскивая ее взглядом. Девушка быстро побежала в сторону Каличей Горы[176]. Там она заскочила в какой-то закоулок, а потом и в пропитавшуюся смрадом кошачьей мочи подворотню, и где было совершенно темно.
Когда Рита была совсем маленькой, в моменты огромного страха всегда читала молитву. Сейчас уже она не верила в набожные слова и просто молчала во мраке. Промелькнула до безумия отчаянная мысль. Наверняка отец не опечалился бы, если бы ее убили здесь; ведь для него важны только отметки по латыни и немецкому! Он взбесился бы только, увидав фотографию, что была при ней, спрятанная в кармане гимназического пальтишка. На карточке были написаны такие слова:
Я увидал Тебя под часами. Следовательно, первый шаг Ты сделала. Перед Тобой следующие. Хочешь чего-нибудь обо мне узнать? Напиши мне. До востребования, номеру 192. У меня красивые глаза. Жаль, что на фотографии они не очень хорошо видны.
Сам снимок изображал молодого мужчину, одетого лишь в брюки и майку. Он был худощавым, но с замечательными мышцами. Под натянувшейся тканью рисовались напрягшиеся "квадратики" на животе. На голове его была шляпа. Лицо было закрыто белым платком.
Мужчина добрался до закоулка и прошел мимо подворотни, укрытия Риты. Он обошел весь дом и через несколько минут очутился во дворике. Какое-то время он недвижимо постоял под крупным дубом. Со стороны двора он прошел в подворотню, в которой спряталась девушка, потянул носом — он терпеть не мог кошек. Нажал на ручку двери, ведущей в подвал. Те были открыты. Мужчина прикрыл их и тихонечко поднялся по ступеням на лестничную площадку. Теперь он ее видел. Слабый свет падал из полукруглого выреза над чьей-то дверью и освещал ее спину. Рита вся дрожала. Мужчина направился к ней. И тут он услышал на улице тяжелые шаги.
— Рита, да как же можно так рисковать и ходить по улицам, где тебе ходить не разрешают! — услышал мужчина громкий голос. — Что бы сказал на это твой папа!
— Вы следили за мной, пан Заремба? — взвизгнула Рита. — Ненавижу отца! Он никогда не оставит меня в покое, вечно будет за мной следить!
Через мгновение девушки уже не было. А на ступеньке осталась ее перчатка. Мужчина поднял ее и долго нюхал.
Львов, суббота 13 марта 1937 года, без четверти четыре часа вечера
Попельский вышел из "Шотландской", где, похоже, впервые пребывал исключительно в качестве клиента, и где только что выпил целый чайник с малиновым вареньем, подкрепляя все это хозяйство стаканом водки. Чувствовал он себя не самым лучшим образом, его достал грипп, который перед тем скосил все его семейство, включая служанку Ганну Пулторанос. Так что теперь он в качестве профилактики принимал малиново-алкогольную смесь, которую считал эффективным средством от всех недугов.
Комиссар шел за группой математиков по улице св. Миколая[177] в сторону университета и — чтобы не поравняться с ними и избегнуть необходимости вести натянутую беседу — ежесекундно притормаживал, поскольку с детства всегда ходил очень быстро. Встреча с ними и так была неизбежной, поскольку Попельский направлялся туда же, куда и они; но он не видел необходимости подгонять хлопотную ситуацию. Так что сейчас он шел очень медленно, по дождю и грязи, и разглядывался по сторонам, желая вызвать впечатление человека, заинтересовавшегося этим необычным островком науки в самом сердце Львова. К сожалению, никакой духовной атмосферы он не почувствовал. Все сразу же ассоциировалось для него с какими-нибудь давними или совсем свежими уголовными делами. Вместо университетской библиотеки он видел изуродованное тело студента, который как-то спрыгнул сверху; вместо безлистых в эту пору деревьев на Мохнацкого — перепуганное лицо молоденькой медсестры, которую обесчестили в одном из двориков, а вместо монастыря тринитариев