— Что это должно означать?! — воскликнул Леон Хвистек Попельскому. — Как вы смеете нарушать автономность университета? Как вы смеете стаскивать нас с хрустальных высот логики в клоаку?!
— Пойдемте! — сказал Попельский Ауэрбаху. — Дело крайне важное!
— Как господа сами видят, — Ауэрбах был явно развеселен происходящим, — я vi coactus[183].
— Cloactus[184], - вздохнул Штейнхаус, глядя на Хвистека.
Попельский с Ауэрбахом вышел в коридор, после чего совершенно утратил над собой контроль. Он схватил математика за несчастные бицепсы и прижал к стене.
— Когда-то здесь читал лекцию какой-то любитель, ужасно уродливый. Вы его знаете, поскольку он хватанул вашу шляпу! А теперь, пожалуйста, расскажите мне о нем все, что знаете!
— Да, я знаю, о ком идет речь, — спокойно ответил на это Ауэрбах. — Но вначале отпустите меня. То был логик и математик, собственно говоря — самоучка, высшего образования не получил; мне не известно, откуда он и вообще учился ли в высшем учебном заведении, — рассказывал он, когда Попельский ослабил хватку. — Зовут его Здзислав Поток. В "Шотландской" он был всего лишь раз. В то время там были только я и Сташек Улям, который несколько дней назад выехал в Америку. Поток недолго беседовал с нами, у него даже была некая любопытная идея в сфере утверждения Дирихлета, а потом он ушел. Действительно, попутал шляпы. Шельма — хапнул мою новую, а свою старую оставил. А потом исчез. А мне пришлось носить его старую шляпу. Что же, уж лучше такая, чем никакой. Где-то через год он пришел ко мне в университет, отдал шляпу с извинениями и спросил, нельзя ли ему будет прочесть у нас доклад по логике. А тут у нас как раз выпала из графика лекция одного иностранца, профессора Лебеска. Я тщательно расспросил у него про содержание этого его доклада. Мне все показалось осмысленным и адекватным. И я согласился. Ну, он прочитал свой доклад перед практически пустой аудиторией. Помню, был Улям, я и кто-то еще. Потом я получил по голове от начальства, что допускаю к чтению докладов любителей, что серьезные люди на заседания почти что и не ходят. Вот и все, что мне о нем известно. Ага, я знаю еще, где он проживает, поскольку именно туда я отослал его старую шляпу. Жулинского[185] 10, квартира 12.
— Он был уродливым на лице?
— Видимо, так, потому что даже перепугал одну студентку, которая тогда сдавала мне коллоквиум.
— А почему пан доцент отослал ему шляпу, а не отдал сразу, когда он пришел вернуть вашу шляпу?
— А как раз стояло лет, так что шляпы у меня с собой и не было.
— И еще последний вопрос. — Попельский чувствовал, как в его организме что-то отрывается, как сам он делается более легким, словно после мучительной диеты. — Почему вы не рассказали мне об этом уродливом человеке, когда я спрашивал про него в "Шотландской"?
— Тогда ведь вы спрашивали не про шляпу, а про какого-то отвратительного монстра, — усмехнулся Ауэрбах. — Выражение "шляпа" является определяемым, а вот "отвратительный монстр" — уже нет. До свидания, пан комиссар. Пойду уже задать свои вопросы.
Он подал руку Попельскому и повернулся к двери. Когда он уже нажимал на дверную ручку, то почувствовал руку полицейского на своем плече.
— Вот теперь уже и вправду последний вопрос. — На лице Попельского рисовалась такая же радость, словно на лицах студентов, сдавших Ауэрбаху сложный экзамен. — Что это за анекдот с заменой шляп, героем которого вы являетесь?
— А, это… — Доцент снял ладонь с дверной ручки. — Ту старую шляпу Потока я носил почти что год и совершенно ее не чистил. Кто-то из коллег спросил, почему я не почищу шляпу. "А зачем же мне чистить ее вору", — ответил тогда я.
Катовице, суббота 13 марта 1937 года, шесть часов утра
Мок втер в свежевыбритые щеки одеколон, вылил пару капель пахучей жидкости на ладонь и пригладил волосы. После этого он щелкнул подтяжками по животу и, тихонько посвистывая, вышел из ванной. Несмотря на ранее время, он чувствовал себя выспавшимся и отдохнувшим. Немец надел сорочку, застегнул янтарные запонки и завязал галстук перед зеркалом. После этого он уселся за стол в гостиной и вынул блокнот. На первой странице старательным женским почерком было написано: Эрнестина Неробиш, ул. Жогалы 4, кв. 1. Следующий листок Мок из блокнота вырвал. Щуря глаза, в которые попадал дым от папиросы, он написал на нем:
"Я тебя не будил, потому что ты так красиво спала… Чувствуй себя здесь как дома. Доверие за доверие".
Немец подошел к кровати и положил листок на подушке, на которой оставался еще теплый отпечаток его головы. Блондинка, с которой он познакомился днем ранее, что-то тихонько пробормотала сквозь сон. Мок хотел было погладить ее по слегка вспотевшему лбу, но отбросил мысль из опасения, что разбудит девушку.
Он погасил ночник, тихонечко прикрыл дверь, вышел в коридор и нажал кнопку вызова лифта. Лифтер, зная щедрость Мока, приветствовал его многословно и в чем-то подобострастно.
— Держи-ка эти два злотых, — вручил ему монету полицейский. — На один злотых купишь красных роз, а второй пускай останется тебе за работу.
— И что мне с этими розами уважаемый пан прикажет сделать?
— Занесешь в мой номер и положишь у кровати. Но так, — погрозил он пальцем, — чтобы не разбудить той фрау, которая еще там спит!
Катовице, суббота 13 марта 1937 года, половина седьмого утра
Мок поехал по адресу, записанному девицей, с которой он провел ночь. Улица Жогалы располагалась в том же квартале Богучице, в котором проживал Борецкий. Полицейскому открыла неряшливая, толстая тетка лет около шестидесяти. На ней был розовый халат, ее выдающееся брюхо обтягивал грязный атласный пояс желтого цвета. Надо лбом у нее, чуть ли не перпендикулярно коже торчали длинные волосы. Выглядело это так, словно кто-то убрал их с макушки и перебросил через голову. В морщины возле глаз въелись следы черной туши.
— Чего? — рявкнула хозяйка.
Мок вынул из кармана банкноту в двадцать злотых и показал женщине.
— У меня к вам дело жизни и смерти, — замахал он банкнотой у нее перед глазами. — Сам я богатый промышленник. Приехал из Германии и ищу для себя красивую девушку на несколько дней!
— Ни розумя! — заорала та. — Ту юж ни Нимцы! По-нашему годоць[186]!
И захлопнула дверь перед самым носом полицейского. Мок вздохнул и вышел на темную все еще улицу. Он двинулся неспешным шагом, но внезапно резко обернулся. В жилище Эрнестины Неробиш шевельнулась занавеска. Тогда немец вернулся на главную улицу и свистнул проезжавшему извозчику. Он уселся в экипаж и приказал возчику ехать по улице Жогалы, а потом завернуть. Тот сделал, как ему приказали. Когда они приблизились к подворотне, в которой проживала Неробиш, Мок приказал извозчику остановиться и ждать. Тот убедился в том, что его клиент знает о том, что за постой тоже нужно платить, и вздремнул на козлах.
Мок закурил и поднял воротник пальто. Все его замечательное настроение куда-то исчезло. Вообще-то комиссар и рассчитывал на подобный прием у тетки, занимавшейся подпольными абортами, но в своей утренней эйфории никакой действенной стратегии не обдумал, так что решил действовать ad hoc[187]. А вот теперь он и не знал, что делать дальше. Он был зол на свою небрежность. Никакая женщина, занимающаяся подпольными абортами плюс сводничеством, легковерием не отличается. Она не позволит обмануть себя каким-нибудь ненадежным рекомендациям или даже купюрам с высоким номиналом. Слишком многим она рискует, выдавая на свет свое занятие. Об этом Мок знал прекрасно. Еще он знал, что — по причине отсутствия каких-либо иных возможностей — он обязан таскаться по подпольным абортариям, напугать конкретно эту сводню и заставить ее выявить имя возможного клиента Марии Шинок. Он и не желал допускать мысли о поражении. Громадное удовольствие от того, что ему удалось прищучить первую сводню, затмило его обычный скептицизм. И только теперь до него дошло, что у него нет никакого инструментика, с помощью которого ему удалось бы выдавить из старухи имя клиента Шинок. В Катовицах в распоряжении Мока не имелось никаких тисков. Что еще остается, горько размышлял он, как только возвращаться в Бреслау и встать перед рассерженным начальством? Или ехать во Львов, чтобы там выслеживать какого-то предполагаемого математика? Нет, тогда уже лучше торчать в этой таратайке и выглядывать, когда старая ведьма куда-нибудь выйдет. А потом обыскать ее жилище…
Извозчик захрапел. Улица была совершенно пустая. Ведь это были мертвые утренние часы, когда мужчины давно уже отправились работать на шахты, а их жены еще не будили детей в школу. Мок почувствовал усталость в костях, что свидетельствовало о повышенной физической активности прошлой ночью. Он поправил воротник и даже не заметил, как папироса выскользнула из рук, а тяжелые веки сами замкнулись.
— Эй, эй, майн герр! — извозчик тряс Мока за плечо. — Так мы едем или не едем? Это пану не гостиница, здесь не спят!
Из этой подворотни выходила жирная и гадкая тетка?
Мок протер глаза и почувствовал страшную злость на самого себя.
— Ну да, вышла, — удивленно поглядел на пассажира извозчик. — Добрых минут десять назад.
Мок сунул ему в руку какую-то монету и перебежал через покрытый грязью тротуар. Он встал под дверью Неробиш и прислушался. Шли минуты. На втором этаже раздались женские гневные крики и пискливые оправдания ребенка. Из внутреннего кармана пальто Мок вынул отмычку после чего начал проворачивать ее в замке под различным углом. Минуты продолжали идти. Бабища ведь могла и вернуться, если, предположим, она поперлась в лавку. Несмотря на холод, голова Мока под котелком покрылась капельками пота. Шум в доме все усиливался. Стучали тарелки, ссорились дети. Стальная петелька отмычки за что-то зацепилась, внутри замка чего-то щелкнуло. Где-то наверху открылась дверь, и по ступеням громко затопали дети.