Из коридора можно было войти прямо в кухню, точно так же, как это было в жилище Борецкого. Мок осторожно перемещался между различными предметами, которые валялись на полу. В квартире царили смрад и неописуемый бардак. На полу у печки были разбросаны щепки и куски угля. На печи стояла кастрюля. Мок поднял крышку и понюхал. Хотя сам он до сих пор еще не ел, суп из этой кастрюли он не стал бы есть ни за какие коврижки. Мало того, что он ужасно вонял размоченным чесноком, так и сама посуда выглядела так, словно в нее сливали помои. На блестящих от жира стенках застыли отвратительные подтеки какой-то густой жидкости. Вонь тряпки, брошенной на печь, напомнила Моку времена Великой Войны, когда в окопах под Динебургом он сам вместо носков носил портянки. На полу стоял таз с грязной водой. Обходя его, Мок оперся о стол и почувствовал, что ладонь приклеивается к клеенке. Понятное дело, что он был взбешен.
— Раз уж мне так повезло, — со злостью объявил он сам себе, — что я вообще сюда проник, то… в жопу[188], ну и пещера! Да все люди Холевы вместе взятые были бы не в состоянии ее обыскать!
Сопя от злости, Мок искал взглядом шкафчик, какое-нибудь укрытие, сам не зная того, что мог бы там найти. Он прошел мимо кровати, на которой развалилась красная перина без наперника; нажал на ручку двери, ведущей в комнату.
В помещении, окна которого выходили на кирпичную стенку небольшого дворика, Эрнестина Неробиш, скорее всего, и проводила операции. Посреди комнаты стояла узкая лежанка-козетка, из-под которой выглядывал совок для мусора. Мок вынул из кармана двойной лист "Kattowitzer Zeitung" и разложил его на покрытом пятнами коврике, на котором выделялись волокна ваты. Он приподнял край покрывала на козетке и увидел небольшой с отбитой эмалью таз в форме почки. Его стенки были покрыты ржавой, засохшей жидкостью. Мок резко поднялся, заткнул нос и какое-то время быстро дышал ртом.
И вот тут ему показалось, что переживает deja vu. Напротив него, в посудном шкафу, за стеклом стояла конторский скоросшиватель. Он был черным, его уголки украшали изящные золоченые оковки. Мок быстро подошел к шкафу и вынул папку. В ней находились толстые картонные листы, к которым были приклеены открытки с экзотическими видами. Одна из них, с надписью "Поздравления из Бреслау" представляла прекрасно известный Моку зоологический сад. Полицейский задрожал от возбуждения и глянул на корешок скоросшивателя. Из-за имеющейся там резинки сообщающий о содержимом листочек куда-то исчез, зато на мягком материале остались углубления от надписи, которая, скорее всего, на том листке и была.
— Муж — чи — ны, — прочитал Мок по слогам.
Это польское слово было одним из немногих, которые он знал хорошо. Оно всегда присутствовало там, где связанная с полом информация была весьма важной. К примеру, над входом в мужской туалет. Или же на папках-скоросшивателях в брачном бюро убитой Клементины Новоземской.
Львов, суббота 13 марта 1937 года, без четверти пять вечера
Попельский прекрасно был знаком с околицами улицы Жулиньского[189]. Здесь он бывал довольно часто — в пивной ветеранов на улице Охронек[190], где работали проститутки настолько старые, что львовская улица пела о них:
Какая-та манда
По залу катИтся,
Забыв о том, что
Бабичеку на зельц годится.
Попельский эту песенку помнил, и для него не было тайной — равно как и для любого львовянина — что Бабичек продавал конину и копчености самого худшего пошиба, так что сравнение кого-либо с изделиями этого мясника было самым страшным оскорблением. Хотя песенка еще звучала у него в ушах, когда комиссар очутился на Лычакове, думал он лишь о собственной операции, что должна была увенчать сложное и занявшее столько времени следствие.
Короткая улочка Жулиньского располагалась на окраине Лычакова и начиналась на Лычаковской[191], метрах в ста от костёла кларисок[192]. Угловыми столбами для улочки были две пивнушки — Эйнштейна и Кребса; кончалась же улочка на Пекарской[193]. Застроена она была трех- и четырехэтажными домами, и на ней практически не было деревьев. Трехэтажный каменный дом, украшенный номерами 10 и 10а занимал самую средину. Дом был ужасно заброшен. То тут, то там штукатурка отпала, а домовладелец, похоже, сильно экономил на дворнике, поскольку перед подворотней валялись кухонные отходы, выброшенные из окна какой-то беззаботной хозяйкой или вредным ребенком. Попельский с отвращением раздвинул носком ботинка картофельные очистки и огрызки яблок, после чего вошел в ворота. Вслед за ним двинулись Стефан Цыган и Герман Кацнельсон. Попельский указал второму на выход во внутренний двор, откуда доносился стук выбивалки по ковру, сам же кивнул Цыгану, и они стали подниматься по лестнице. Полицейские проходили мимо дверей, из-за которых доносились отзвуки и запахи домашней субботней суеты: стук кастрюль, плеск воды, стекающей с тряпок в ведра, продирающий запах скипидарной пасты для полов. Кое-где к этому прибавлялся детский плач или же злой голос, подкрепленный спиртным.
Наша пара поднялась на третий этаж. Двери с номером 12 здесь нее было. Но Попельского, похоже, это не беспокоило. Он верил, что математик не мог спутать номера. Наверное, у этой квартиры вход был со двора. Попельский выглянул в окно. Кацнельсон, стоящий у перекладины для выбивания, заметил шефа и поднял палец в направлении чердака. Через пару минут они очутились в месте, указанном Кацнельсоном — на самой высшей дворовой галерее. Двери с номером 12 страшно повело, в нескольких местах между дверью и фрамугой были видны приличных размеров щели. Попельский постучал — не слишком громко. Тишина. Он повторил. Изнутри не доносилось даже самого тихого отзвука. Попельский положил ладонь на дверную рукоятку, нажал. Нет, дверь была закрыта. Он заглянул в одну из щелей. Темно.
— Пойди, Стефцю, пораспрашивай соседей, — шепнул он Цыгану, к которому, по причине молодого возраста, иногда обращался на "ты". — Быть может, у кого-то из них имеются ключи. Такое часто бывает, если в доме нет дворника. Притворись братом Потока. Сам он не должен знать, что им интересовалась полиция.
— Понял, пан комиссар.
Цыган повернулся и направился к соседней двери.
Попельский перешел на боковую, полукруглую лестничную клетку и наблюдал всю сцену оттуда. Он прекрасно понимал, что Цыган со своей внешностью киношного любовника не очень-то достоверен в качестве брата Потока, похожесть которого на обезьяну была всем известна. Только еще более недостоверным в этой роли был бы сам Попельский с его внешностью денди, или Кацнельсон — семитское происхождение которого было буквально написано на лице.
Двери открылись, и в них встал низкий мужчина в куртке, отсутствие зубов во рту у которого Попельский видел даже со своего расстояния.
— День добрый, — приподнял шляпу Цыган.
— Ну, добрый, добрый, — ответил мужчина, недоверчиво приглядываясь к незнакомцу.
— И не знаю, как просить прощения, зовут меня Казимир Поток, и я брат Здзиха Потока, вашего соседа. Его самого дома нет, а я приехал издалека. Не знаете, случаем, где он может быть?
— Он никогда не говорил, будто бы у него есть брат, — из-за плеча соседа выглянула какая-то совершенно не следящая за собой женщина.
— Так он вообще мало чего говорит, — рассмеялся Цыган.
— Что рехт, то рехт, — ответил на это сосед. — Ун ни байтлюйи за бардзу. Ну али не ма гу, ун выехал сегодни[194], не говорил, куда… Только в следующее воскресенье вернется.
— Я и знал, что он должен сегодня уехать, но не знал, во сколько… Вот и не успел, — затужил Цыган. — Ну да ладно… В следующее воскресенье, говорите… Нехорошо… Думал, посижу с ним до отхода моего поезда в Перемышль. Мой поезд через два часа только…
— Ну то сядай пан у мни, — мужчина раскрыл дверь пошире. — Вели не мам, али для брата пана Здзислава чаю и луковой похлебки всегда найдем.
— Не хотелось бы доставлять пану хлопот… А вы, случаем, не знаете, у кого ключи от его квартиры… Мог бы эти два часика у него посидеть…
— О, ну я и дурак, — стукнул себя по лбу сосед. — У меня ключи. Пошли, пан, открою!
Сосед вернулся с ключами и открыл двери, ведущие в квартиру Потока. Туда он зашел вместе с Цыганом. Попельский слышал, как гостеприимный мужчина исполняет роль хозяина дома и предлагает гостю "устраиваться, шапокляк вешать" и "садиться у стола"[195]. Через минуту он возвратился к себе в квартиру. Когда он уже закрывал, его жена еще успела сказать:
— А гостенёк этот слишком красив как для брата пана Здзислава.
— Может он сводный, — еще успел услышать Попельский, и дверь закрылась.
Сделалось тихо. Через минуту Попельский уже был в жилище Потока. То была обычная холостяцкая квартирка с темной, без окон кухней, отделенной от прихожей тонкой занавеской из клеенки, которая висела на проволоке. В комнате находилась железная кровать, стол, два стула и небольшой шкаф. Все эти предметы мебели были завалены листками, покрытыми сточками небрежных надписей. Кое-где чернила расползались на паршивой бумаге, так что записи делались совершенно нечитабельными. Но одно было несомненно: страницы были покрыты математическими или логическими уравнениями или действиями.
Если не считать всего этого научного беспорядка, жилище казалось даже уютным и прибранным. В кухне, помимо чугунной раковины, спиртовой печки, небольшой столешницы, закрепленной к стенке, шкафчика ждя посуды и продуктов и ведра для мусора, ничего больше и не было. Попельский проверил шкафчик и увидал там несколько хлебных крошек и баночку с остатками смальца. После этого он прошел в комнату и открыл одежный шкаф. Там обнаружил несколько грязных рубашек и отстежных воротничков. Скорее всего, у Потока имелся всего один костюм и одно пальто, и как раз в этой одежде он и уехал. На дне шкафа лежала толстая картонная папка. Попельский развязал тесемки и вынул оттуда стопку из приблизительно сотни листов, покрытых машинописным текстом. Это была работа, связанная с логикой, написанная по-французски. Попельский с изумлением отметил, что в ней множество цитат на древнегреческом языке. Инспектор интенсивно размышлял, на виске пульсировала жилка. Работа написана по-французски… по-французски… Он пролистал несколько страниц. Ни акцентирующие знаки, ни французские диактритические значки, ни аббревиатуры нигде не были вписаны вручную.