Риту разбудил стук закрываемой двери. Вот уже год, с момента рождения Ежика, сон у нее был очень чутким. Рита просыпалась, когда спящий ребенок вздыхал, когда за окном выл ветер, даже если какой-нибудь пьяница начинал ночью скандалить. Сейчас она знала, что вернулся Бронислав. Женщина закрыла глаза. Ей не хотелось, чтобы муж заметил, что она не спит. У нее не было ни малейшего желания для исполнения супружеских обязанностей, а вот у ее мужа подобное желание имелось повсюду и всегда. Чаще же всего, когда он возвращался поздно ночью с различных, как он сам заявлял, деловых встреч. Тогда он внимательно глядел на нее, раздевался донага и вынуждал делать вещи, которых она не любила. Потому-то, с определенного времени, чтобы избежать этого, она притворялась, что спит, и даже похрапывала, что, при ее актерском таланте, легко обманывало неопытного мужа.
Теперь она тоже слышала, как Бронислав раздевается, разбрасывая вещи куда попало, как он становится над ней. Рита чувствовала на себе его взгляд. Она тихонько захрапела. Бронислав ушел. После этого она услышала, как стул под ним тихонько поскрипывает. Скрип делался регулярным. Рита приоткрыла веки — и застыла. Сидя на стуле, муж онанировал. Только ее перепугало не это. Годовалый Ежик проснулся и улыбался отцу.
— Ну, чего пялишься, — шепот Бронислава становился все более горячечным. — Хочешь глянуть, как коровка молочко дает?
— Да что же ты творишь!? — завопила Рита, а Ежик расплакался.
— А что? — Муж поднялся, скорчил невинную мину. — Ведь это же совершенно естественно… Ты же знаешь, мне нужно дважды в день… Мне следовало облегчиться… А ты спала… Но теперь, раз уже ты не спишь!…
Львов, воскресенье 16 апреля 1939 года, одиннадцать часов вечера
Рита сидела за туалетным столиком, покрывая кремом лицо и декольте. Она была крайне счастлива тем, что они, наконец-то, покидают Львов и после праздников едут на лето в Бараньи Перетоки. До нее дошло, что для нее самой наиболее важно не актерство, а ее сын. Когда она, безумно уставшая, возвращалась с различных репетиций и просмотров, Ежик протягивал к ней ручки и плакал, вместо того, чтобы радоваться. Он как будто бы упрекал Риту в том, что она оставляет его на целый день под присмотром няньки-украинки, которая, хотя и любила мальчика, матери заменить никак не могла.
Львов ужасно влиял на Бронислава. Он делался все более мрачным, замкнутым и жестоким. Ни минуты не мог он провести с сыном, чтобы не ударить его, не накричать. Когда они вместе ели, он всякий раз поливал помоями отца Риты и следил, как она реагирует. Рядом с Брониславом Рита постепенно утрачивала всю свою давнюю порывистость и независимость. Она знала, что ее решительное и резкое поведение уже не даст никакого эффекта, поскольку сталкивалось со стихией еще более порывистой и грозной, которая пугала ее, и которую она никак не понимала. Рита и так по-разному пыталась объяснять приступы мужа. Она с любовью глядела, как он кричит и захлебывается злостью, вспоминала его воспоминания о детстве и говорила про себя: "Какое же это ужасное бремя, когда тебя с малых лет воспитывают как гения! Ведь это может отрицательно повлиять на всю жизнь! Я Ежика так воспитывать не стану! Ту же ошибку совершал и мой отец, правда, в меньшем масштабе. Он не желал, чтобы я была гениальной, а только лишь, чтобы я получила аттестат зрелости. А вот мой покойный свекор требовал от Бронека гениальности. Ничего удивительного, что у мужа нервное заболевание! Скоро поедем в деревню, и все вернется в норму. Бронек отдохнет на лоне природы, а у Ежика будет более чистый воздух". Когда неделю назад, во время пасхального завтрака муж сообщил, что через неделю они выезжают в имение, Рита даже подпрыгнула от радости.
Вечером, расчесывая свои длинные, густые волосы, она размышляла над тем, когда было бы лучше встретиться с отцом перед отъездом. Рита простила ему нападение на Бронека, который в Сочельник был весь на нервах. С отцом она встречалась несколько раз, как правило, во время заранее уговоренных прогулок по Стрыйскому Парку. Иногда она посещала его во время его же завтрака, то есть — около полудня, и пила кофе с ним и теткой Леокадией, пока Ежик игрался с Ганной. Во время этих бесед темы Бронислава не существовало. Рите пришлось согласится с тем, что никогда уже вместе они в Карпаты не поедут, а Попельский согласился с тем, что с дочкой и внуком видится лишь в мгновения, украденные у ненавистного зятя.
Рита усмехнулась при мысли, что уже завтра увидит зеленые поля и еще безлистые буки Бараньих Переток. Она услышала, как в спальне заскрипела дверь. "Ожидай меня нагой", — сказал ей Бронислав перед уходом, — я тоже войду в спальню нагим. Сегодня мы встретим наш праздник весны!". Рита поправила волосы и сбросила халат. Она никогда не испытывала ложной скромности при виде собственного обнаженного тела. Она знала, что красива.
Покачивая бедрами, она вошла в спальню. И тут закричала. На кровати лежал голый Бронислав, а рядом с ним — какой-то тоже голый, неизвестный ей молодой парень. Рита выбежала к себе в будуар, надела халат… Тут до нее донесся скрип. Оба мужчины стояли в дверях.
— Я не стану этого делать, — тихо, но решительно заявила Рита. — Выметайся из моего будуара! — рявкнула она на мужа. — Свинья извращенная!
Воронецкий-Кулик направился к ней. В руке он держал клюшку для гольфа и ритмично постукивал ею по открытой ладони.
— Или ты сделаешь это с нами двумя, — сказал он, — или с этой вот палкой.
Львов, понедельник 17 апреля 1939 года, четыре часа ночи
Попельский решил сегодня лечь раньше. На следующий день у него была назначена важная встреча с директором украинского Земского Ипотечного банка, паном Мыколой Савчуком, который подозревал одного из своих сотрудников в мошенничестве. Так что готовился долгий, нудный разговор о банковских сделках, из которого Попельский и так мало что будет понимать.
Он тяжко вздохнул и отложил старое издание "Песен" Горация на полку. Попельский был зол на самого себя. Много латинских слов он просто забыл, так что приходилось часто заглядывать в словарь. Он закурил папиросу "на сон грядущий" и отправился в ванную, чтобы втереть крем во все еще упругую кожу лица. Когда комиссар дошел до прихожей, в двери зазвенел звонок. Удивленный Попельский подошел к двери, глянул в глазок и даже открыл рот от изумления. Папироса выпала и покатилась по паркету.
Он открыл. Рита вошла в квартиру. На руках ее был спящий, закутанный в одеяло Ежик. Сама она была одета в наскоро наброшенный свитер из Закопане и халат. Рита шла очень медленно, шаркая ногами. За ней тянулась темная полоса крови.
Бреслау, понедельник 17 апреля 1939 года, семь часов утра
Мок сидел в кресле и пытался надеть туфли. Ему было ужасно неудобно по причине брюха, которое вчера вечером он заполнил превосходными, хотя и тяжело перевариваемыми венскими шницелями. Несмотря на переедание, Мок от всего сердца поблагодарил Марту за добрые намерения и заявил, что сам выведет своего Аргоса на прогулку. Тяжело дыша, криминаль-директор продевал шнурки в дырочки. Краем глаза он видел, что его пес уже стоит под дверью, держа в зубах поводок.
— Ладно, пёсик, уже выходим гулять.
Мок усмехнулся, увидав, как при слове "гулять" Аргос встает на задние лапы и мотает хвостом.
Шнурки были практически завязаны, как вдруг зазвонил телефон. Мок, проклиная любые дела, которые настолько срочны, что не могут подождать хотя бы до девяти часов, бросил свое сложное задание и поднял трубку.
— Международный разговор, — сообщил милый женский голосок. — Соединяю.
— Благодарю, — буркнул Мок и прижал трубку к уху.
После нескольких секунд шорохов и писков раздался голос: мужской и мало приятный.
— Могу ли я все еще полагаться на тебя, Эберхард?
— Естественно, с радостью ответил тот, но тут же прикусил язык за свой веселый тон; голос Попельского извещал о плохих новостях. — Что произошло?
— Ты должен узнать всю правду. — Попельский сказал это после длительного молчания. — Но не по телефону… Как можно скорее! Где мы встретимся? И когда?
— Когда? Да хотя бы и завтра! — ответил на это немец.
— Где?
— С этим уже сложнее, — задумался Мок и погладил Аргоса по голове. — Ага, знаю! Знаю! Имеется такое местечко, где друзья встречаются за порцией рульки и за бутылочкой замороженной водки. Ты еще помнишь ресторан "Эльдорадо" в Катовицах?
— Приезжай во Львов. Прошу тебя.
Львов, пятница 28 апреля 1939 года, три часа ночи
Третий перрон львовского Центрального вокзала был пуст. Кроме сонного железнодорожника и продавца газет, который раскладывал прессу на своем стеллаже, можно было увидеть только одного мужчину, одетого в черное, в котелке на голове и в белом кашне вокруг шеи; вторым светлым элементом его гардероба были замшевые перчатки.
Мужчина задумчиво глядел на туман, клубящийся над рельсами и под стеклянно-стальной крышей перонного зала. Минут за тридцать до настоящего момента, направляясь на извозчике на вокзал, он проехал мимо маячащего в темноте костёла святой Елизаветы. Это монументальное здание — реплика венского собора святого Стефана, на мгновение пробудил в нем память о счастливых временах молодости в городе на Дунае. Теперь же он находился в городе над подземной рекой, а последние его воспоминания были такими же мертвыми и нереальными, как львовский Стикс. Попельский еще раз поглядел на таблицу, сообщавшую, что через пять минут на перрон въедет поезд дальнего следования из Берлина, сообщением через Бреслау, Оппельн, Катовице, Жешув и Пшемышль.
Поезд выехал из тумана, многократно увеличив его объемы собственным паром, словно и сам был призраком. Попельский буквально подскочил, когда локомотив загудел и зашипел буквально в паре метрах от него. Мужчина остановился и ждал. Через мгновение поезд остановился, начали хлопать двери. Люди высаживались, таща за собой сундуки и чемоданы. Какая-то дама выглядывала носильщика и громко возмущалась его отсутствием. На перроне высились горы пакетов. Один только мужчина среднего роста, зато с массивной, квадратной фигурой, никакого багажа не имел, если не считать небольшого несессера, походившего на врачебную сумку. Он подошел к Попельскому, и они дружески поприветствовали один друг