ого. Виделись они чуть более недели назад в Катовицах, тем не менее, увидав друг друга, очень обрадовались.
Попельский еще не успел нарадоваться Моком, когда увидал у того за спиной крепко сложенного мужчину. Он отодвинулся от своего немецкого коллеги и встретился взглядом еще с одним мужчиной — невысокого роста, с узким, лисьим лицом.
— Разрешите, господа, — Мок обернулся к двум незнакомцам. — Эдуард, это господа Корнелиус Вирт и Генрих Цупица, мои люди для специальных поручений.
Львов, вторник 9 мая 1939 года, полдень
Попельский закончил свой рассказ, отдышался и поднялся со стула. Леокадия, онемев, даже боялась глянуть на своего двоюродного брата. Никогда еще тот не вызывал в ней такого чувства страха. Она не могла поверить, что помимо хорошо ей известного мира — бриджа по вечерам в семействе асессора Станьчака, чтения по утрам, извечных домашних ритуалов, напеваемых Ганной молитв, пряничков-юрашков и кондитерской Залевского — существует совершенно иной мир: темные и скрытые районы садистов, сумасшедших, морально деформированных безумцев, предавшихся грубым желаниям; монстров, которые выгрызают у девственниц щеки или онанируют над кроваткой собственного ребенка. Ее кузен знал весь этот мир минотавров, содомитов и извращенцев, и даже пытался этот мир исправлять к лучшему. Словно Тесей входил он в лабиринт, но, в отличие от мифического героя, не возвращался в ореоле славы на родину с Ариадной, но в собственное ледовое одиночество, которое делил с чудаковатой старой девой.
Зазвонил телефон. Леокадия вздрогнула.
— И снова день добрый, пан начельник, — услышала она голос Эдварда. — От всего сердца хочу извиниться за свое предыдущее поведение, когда я позволил себе бросить трубку на аппарат… Да, я знаю, это ужасно… случившееся с этим мальчиком… Хенем Пыткой. Да, да, ужасно и в политическом плане крайне опасно…
— …
— Да, я знаю. К сожалению, я должен только подтвердить собственное решение… Нет… Решения я не поменяю… Я подаю в отставку и ухожу на пенсию…
— …
— Я должен помочь дочери и заняться внуком после того, как тело ее мужа, а моего зятя, доктора Воронецкого-Кулика было найдено в подземных катакомбах над Пелтвой… Нет, пан начельник ничего не должен мне напоминать. Знаю, знаю… Такой скандал…
— …
— Нет, мое решение окончательное. Завтра я принесу заявление об отставке на подпись. Прощайте, пан начельник. Adieu!
Последние слова были произнесены чуть ли не со смехом. Попельский повесил трубку и вернулся в гостиную. Он придвинул себе стул и присел рядом с Леокадией. Положил руку на ее худеньком плече.
— Ну все, моя дорогая. Я уже не полицейский. — Он поцеловал кузину в висок. — Я стал судьей и палачом. А ведь нельзя быть одновременно и судьей, и палачом, и полицейским.
— Выходит, сейчас ты будешь заниматься только первыми двумя профессиями, — глянула на него с некоторым интересом Леокадия.
— Не совсем. — Попельский поднялся и начал ходить вокруг стола в приливе неожиданной энергии. — Нет, сейчас я стану заниматься другим. Я буду следопытом и охотником. Подобный человек — это частный детектив. Это, помимо, латыни, я умею. Или на старость я должен обучать латыни?
— И кто же станет твоей первой добычей?
Леокадия всматривалась в двоюродного брата с таким любопытством, словно сейчас играла с ним в бридж и теперь ожидала его ответа относительно тузов.
— А ты как думаешь?
— Убийца маленького Пытки?
— Это будет первым моим делом. Даже если никто мне не заплатит…
— И что ты сделаешь с убийцей, когда уже его поймаешь? Его встретит то же самое, что и твоего зятя?
Львов, пятница 28 апреля 1939 года, пять часов утра
Доктор Воронецкий-Кулик слышал множество фантастических историй про Пелтву, львовскую невидимую реку, которая, замкнутая еще австрийцами в каменное русло, тихо текла под городом. Говаривали, что речные подземелья — это секретный преступный мир, что это колония для прокаженных и проституток, убежище для убийц и содомитов. Еще ребенком он представлял, что там, у пылающих вод сидят кровавые Фурии[224], а адские псы наполняют преисподнюю своим воем. Став взрослым, он неоднократно желал отправиться туда и познакомиться с этим проклятым местом, которое было, согласно городским легендам, достойно пера Данте.
Когда он, в конце концов, там очутился, оно его разочаровало. Не было оно никаким преддверием ада, а, скорее, громадным, вонючим сортиром, в котором то тут, то там выползал, но тут же и убегал какой-нибудь нищий, что Воронецкий прекрасно видел в свете фонарей. Ему было любопытно, находятся ли, как говаривали в городе, эти люди в последней стадии сифилитического разложения. Но проверить это он не мог. У него на это не было времени. Люди, которые провели его сюда, неверно воспринимали его страсть к познанию за попытку задержать шествие. А он не мог им объяснить, что ему просто любопытен подземный мир: очень сложно разговаривать с кляпом во рту.
Он совершенно не боялся тех троих, которые ночью вторглись к нему в квартиру, что находилась в доме Рогатина[225]. Воронецкий был уверен, что это шутка кого-то из коллег, имеющего склонность к особого рода розыгрышам; один раз он, переодевшись привидением, даже залез к нему в окно. Так что Воронецкий-Кулик шел спокойно; несмотря на связанные руки и кляп во рту, ничего плохого он не ожидал. Интересно лишь было, когда же появится его дружок-шутник? Ему и в голову не могло прийти, что кто-то в этом городе осмелится поднять руку на зятя комиссара Эдварда Попельского. Опять же, один из похитителей забрал с собой его трость. Кто-либо, желающий зла, о таких мелочах заботиться ведь не будет.
Они остановились, находясь сейчас за заломом какой-то стены. Фонари погасили. Сделалось совершенно темно. Воронецкий-Кулик почувствовал на лице чье-то дыхание, в котором были слышны никотин и спиртное. Это был четвертый нападающий. А после того он почувствовал запах одеколона. И он узнал его! Подобного рода парфюмерией его коллега не пользовался. И вот тогда он начал бояться. Во Львове никто не отважится поднять руку на зятя комиссара Эдварда Попельского. Разве что сам Эдвард Попельский.
Сноп света упал на лицо математика. Но свет его не ослепил. Воронецкий прекрасно видел, как из мрака появилась рука в элегантной перчатке. В двух пальцах она держала его трость.
— Ты этим искалечил мою дочь? — услышал он голос Попельского. — Такую трость сунул ей в лоно?
Воронецкого-Кулика начало трясти. Это его удивило, поскольку страха он совершенно не испытывал. Его аналитический ум работал безупречно, без каких-либо эмоций. Зато вот тело никак не желало слушать разума. Тело тряслось в паническом ужасе и обливалось потом. Воронецкому казалось, что весь смрад подземной клоаки выделяет он сам.
— Эту палку ты засунул в то лоно, которое породило твоего сына?
Какая-то иная рука появилась из темноты и вырвала кляп изо рта. Математик услышал плес воды. Он знал, что будет жить столь долго, пока не ответит утвердительно на этот вопрос. Он облегченно вздохнул. А вот не ответит и будет жить. Его логика была безотказной.
Вдруг он почувствовал, как кто-то срывает с него пальто, а потом и пижаму. Натянутый шелк лопнул. Ему сделалось холодно. Могучий нажим на шею заставил его встать на колени, а потом и упасть на живот. Тогда он еще явственнее почувствовал вонь канализации. Кто-то уселся ему на спину, кто-то другой раздвинул ему ноги.
— Будешь страдать, как и она, — услышал он голос Попельского, — только твое страдание будет большим. Безнадежным и окончательным.
Воронецкий-Кулик услышал стук трости. Краем глаза он видел огни фонарей на своих икрах. Руки ему связали еще крепче. И вот тогда-то он понял, что переоценил свой математический ум. Он не предвидел того, что Попельский знает ответ на вопрос, который задал уже дважды. А после того, он уже ни о чем не думал. Он превратился в сплошную, жгучую боль.
Когда через пятнадцать минут его, со связанными руками, забросили в Пелтву, а вонючая вода заполнила его легкие, он воспринял это как избавление.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Современные названия вроцлавских улиц, мостов и площадей:
Антониенштрассе — ул. Св. Антония (Antonienstrasse — ul. św. Antoniego)
Фишерштрассе — ул. Рыбацкая (Fischerstrasse — ul. Rybacka)
Фюрстенбрюке — Щитницкий Мост (Furstenbrücke — Most Szczytnicki)
Юнкерштрассе — ул. Освенцимских Жертв (Junkerstrasse — ul. Ofiar Oświęcimskich)
Кайзербрюке — Грюнвальский Мост (Kaiserbrücke — Most Grunwaldzki)
Кайзерштрассе — Грюнвальская площадь (продолжение Грюнвальдской площади до Щитницкого Моста) —
(Kaiserstrasse — pl. Grunwaldzki (przedłużenie pl. Grunwaldzkiego do Mostu Szczytnickiego))
Моргенцайле — ул. Ружицкого (Morgenzeile — ul. Różyckiego)
Ноймаркт — пл. Новый Рынок (Neumarkt — pl. Nowy Targ)
Раушештрассе — ул. Русская (Reuschestrasse — ul. Ruska)
Вахтплатц — пл. Солидарности (Wachtplatz — pl. Solidarności)
Цвингерплатц — Театральная площадь (Zwingerplatz — pl. Teatralny)
Довоенные и современные названия львовских улиц и площадей
Ул. 3 Мая — вулиця Сичових Стрiльцiв (ul. 3 Maja — wuł. Siczowych Strilciw)
Ул. Академическая — Проспект Шевченка, вул. Вірменська, вул. Грушевського (ul. Akademicka — Prospekt
Szewczenka, wuł. Wirmenśka, wuł. Hruszewśkoho)
Ул. Бужнича — вул. Сянська (ul. Bóżnicza — wuł. Sianśka)
Ул. Хмелевского — вул. Л. Глібова (ul. Chmielowskiego — wuł. L. Hlibowa)
Ул. Чарнецкого — вул. В. Вінниченка (ul. Czarnieckiego — wuł. W. Wynnyczenka)
Ул. Доминиканская — іул. Ставропігійська (ul. Dominikańska — wuł. Stawropihijśka)
Ул. Фредро — вул. О. Фредри (ul. Fredry — wuł. O. Fredra)
Ул. Генся (Гусиная) — вул. Старомійська (ul. Gęsia — wuł. Staromiśka)